Улья Нова
Проект

До знакомства они жили порознь – каждый в своем мирке.

Нина пребывала в колбе с толстыми алмазными стенками – чтоб никто не проник и не поранил. Погруженная в эфир кукла, окутанная облачком розовых лент, проводила она дни, месяцы и годы в невесомости. Наблюдая мир сквозь толстые преломляющие стенки, ловила смутные очертания предметов, переливчатые оттенки цветов. Чтобы не скучать и не дремать, завершала расплывчатые контуры того, что делалось снаружи, как ей вздумается. Бесформенные пятна сползали слезами мокрой акварели, обретая очертания лиц, едва возникали и тут же растекались в залитые дождем переулки, по которым Нину тянуло побродить, напевая гимны всем святым. Черные лоскутки асфальта среди вечерних луж складывались в ризы монашек, чьи ряды она была бы не прочь пополнить. Солнечные блики сквозь алмазное стекло казались мягче и ласковей, белыми лепестками ромашки «любит не любит» падали к ногам, словно ей одной предназначенные. Лунная дорожка – бежать к двум колоннам на площади Гранд Канала, которые в действительности могут оказаться всего лишь растрепанными ветром ивами у реки. А голодные, замерзающие вороны рассыпаны по ветвям сквера осколками химер. И галдят над черными оградами кладбища – сквозь спасительный алмаз они напоминают железные решетки балконов с видом на Невский.

Чтобы всмотреться получше, иногда Нина прислонялась к холодной, скользкой стенке колбы. Тогда ранящая непрерывность и явность контуров поражали ее до слез. Ей делалось не по себе, ее мутило, она закрывала глаза. Скользкие щупальца силились вырвать росток крыла из ее левой лопатки, от пронзающей боли девушка погружалась в темноту, где ее фантазия торжествовала. Постепенно Нина обучилась не замечать обидных, ранящих очертаний. Видела, что хотела.

Поначалу она приняла Нико за неказистый, наскоро вымазанный известью флигель дворца… Не надо было хорошо знать его, чтобы догадаться – в комнате этого парня некуда деться от книг с планами городов. Осторожней, смотри, не споткнись об учебники с подробными руководствами по устройству водопроводов. В его крошечной комнатке пылились старинные фолианты с классификациями лестниц, лифтов, газовых труб и систем центрального отопления. Кое-где валялись методички с объяснениями путей эвакуации при пожарах. А также многочисленные рукописные рефераты с климатически обусловленными правилами заложения фундаментов и подбора формы окон.

Нико возился среди книжных лестниц и колонн из старых томов, недоверчиво разглядывал книжную стену, что приходилась ему чуть выше колена, вертелся, усаживался на корточки, изучал кладку этих кирпичей. Препятствия, через которое он никак не решался перешагнуть. Ограждения, за которым он чувствовал себя в безопасности. Сидел и от нечего делать измерял радиус часов Спасской башни. Делил длину соборного креста на число боковых куполов. Отгоняя мух, вычитал ширину ворот парадного входа. Полученная сумма, деленная на высоту готических, затемненных мозаикой окон, умноженная на периметр клумбы у Большого театра, давала 1,2. Он злился и раздумывал, как же получить целую единицу, вечную спутницу гармонии и порядка. Поудобнее устроившись на ковровой дорожке, Нико продолжал трудиться, но при очередных измерениях города у него все равно выходило 0,785. Он вздыхал от неудачи, размышляя, а что, если слегка укоротить шпиль одной из сестер-высоток – на каких-нибудь полметра и убрать тот флигелек на Воздвиженке? Или все же придется втиснуть в этот город еще одно новое, пусть даже совершенно неподходящее здание, чтобы все уравновесилось и свершился покой.

Так Нико проводил свое свободное время. Неудивительно, что в его старом, потрепанном бумажнике давно поселился квартирант. Небольшой черный паук устроил гамак из плотной пыльной паутины в отделении для крупных купюр и в темноте ловил моль или мошек, что изредка бездумно забирались в тепло, подремать в боковом кармашке для мелких монет, набитом обрывками уличных объявлений, вырезками из газет и кусочками тетрадных листков с вопросами к зачету.

– Где ж ты такого чудика косолапого нашла? – добродушно спросила Нинина мама. – Не обижайся, но тут с первого взгляда ясно: парень с большими странностями.

Это был всего лишь результат нечаянного столкновения мамы с парочкой, что, стесненно дыша и путаясь в собственных руках-ногах, первый раз шла в обнимку, а состояла из Нины и ее неказистого спутника, тоже, кажется, девственника. Естественно, случайная встреча с Нининой мамой – суетливой женщиной венеринского роста, предпенсионного возраста – заставила парочку поспешно и угловато расцепить неожиданное для них самих объятие и принять жалкие позы и невыгодные выражения лиц. Нина виновато улыбалась, Нико близоруко рассматривал очертания женщины, которая неожиданно выскочила на лестницу, властно поинтересовавшись, куда это их несет так поздно.

В тот день лето хмурилось. Ветер после затяжного дождя тренировался в срывании балконов, ракушек-гаражей и размокших уличных объявлений. Нико старательно выдавливал из себя слова, одно за другим, как можно громче. Он задыхался, глотал буквы, но все же кое-как, сбивчиво рассказывал, должно быть, интересную историю об одном доме с химерами, разными там лягушками и всякими крылатыми козами, за мрачность которых архитектора в итоге заключили в сумасшедший дом. Набравшись смелости, иногда Нико все же ухитрялся выхватить быстрым взглядом короткое черное пальто девушки, ее блестящие лайкрой ножки, маленькие туфли с ремешками на лодыжке, опущенные ресницы – настоящие щетки и ее глаза цвета черники и предгрозового неба, точь-в-точь как это, над головой.

Он старался идти на цыпочках, чтобы казаться выше, и до боли втягивал округлый живот. Они бродили по невзрачным улочкам – подальше от булочных, кондитерских и уютных чайных, а также обходили стороной все эти многочисленные кофейни, ресторанчики, киоски фастфуда, «Макдоналдсы» и лотки с мороженым.

Нико незаметно уводил Нину на узенькие старые улицы. Совсем не хотелось, чтобы вышло, как обычно: она предложит согреться и посидеть где-нибудь, он не найдет смелости отказать, извлечет из внутреннего кармана куртки бумажник, раскроет на всеобщее обозрение в какой-нибудь уютной кофейне. Нина заметит паука, черного волосатого бездельника, который, кажется, уже проснулся и зашуршал в пустом отделении для монет. И тогда она испугается, с ужасом и отвращением побежит прочь по мокрой улочке, хрупкая, маленькая, сдуваемая ветром, а бармен, уборщица и два десятка посетителей от души посмеются над неудачником, как над пошлым анекдотцем.

Такого не должно было произойти ни в коем случае. Они бродили второй час, все еще не решались взяться за руки, разговаривали шепотом, ежились от холода, а голодный паук чесал за ухом, и от этого казалось, что их все время преследует кто-то на мотоцикле.

Нине было как никогда хорошо: Нико научил ее, запрокинув голову, рассматривать лепнину и украшения на верхних этажах зданий и ломаную линию перехода железных крыш в небо. Послушно вглядываясь, Нина спотыкалась, затаив дыхание, изучала рожки антенн и горшки с вьюнками у кого-то на балконе. Замерев, она рассматривала наличники окон и горбы мансард, с восторгом холодела от зеленого ската крыш, пугалась черной копоти под шляпами труб и почти натыкалась на фонарные столбы. Тогда Нико легонько, едва касаясь шерсти пальто с мелкой росой дождя, брал ее под руку и вел мимо луж, люков и грязи по черному блестящему асфальту.

Через неделю Нико узнал, что Нинин старший брат на нее совсем не похож: сросшиеся густые брови, уголки тонких губ сурово опущены, маленькие глазки настороженно устремлены из лощин и гневных морщин. Брата не звали, но это не помешало ему без стука ворваться в комнатку, где Нина и Нико стояли совсем близко, рассматривали какую-то нитку на полу и наконец-таки, дрожа, впервые решились обняться, вспыхнувшие и разрумяненные, как два кукленка. При стуке распахнутой двери Нико отлетел в дальний угол, к окну, отчаянно смахнул синего махрового мишку, несколько книг и Нинин лифчик – белое крыло, с утра забытое на спинке стула. Зловеще оглядев Нико с головы до ног, брат удивился ловкости гостя, сумевшего проникнуть в комнату за Ниной по пятам, да так тихо похрустывая блеклым стоптанным паркетом, словно она вернулась из института одна.

– Ты мне это брось, а то можем и поближе познакомиться. Ага, а твой бабий зад – с моим армейским ремнем, – бесцеремонно пригрозил брат, в упор разглядывая Нико.

По-военному досмотрел комнатку. Его сияющая золотая цепь пилила глаза, а волосатая грудь в проеме расстегнутой спортивной кофты приводила в трепет и смущение. Стоял, руки в боки, ноги в шароварах на ширину плеч – прислушивался к какому-то шороху, гадая, не спрятала ли сестрица в комнате еще кого. Застыл, вертел в руке коробок, ковырял наточенной спичкой в крупных желтых зубах, поглядывая то на сестру, то на ее гостя. И, наконец, ушел.

Все это время паук нервно бегал туда-сюда по пустому кармашку для кредиток: изучал жесткий листок бумаги, недавно там объявившийся, – чью-то глянцевую визитку. Смущения не убавилось. Объятие треснуло. Нико, помявшись, бросил несколько потухших взглядов на Нинины акварели и, неловко пятясь, словно его связали по рукам и ногам жесткими армейскими ремнями, удалился.

Все это произвело на его подругу такое гнетущее впечатление, что три последующих дня она рисовала исключительно эскизы натюрморта с перезрелыми, подгнившими фруктами. Даже оберегающая ее колба, и та, кажется, стала тоньше.

Прозрачные белые пальцы щипали бисквитное пирожное и на полпути роняли крошки на пол. Рассеянный взгляд скользил по крыше соседнего дома, где впервые обнаружилась ржавая труба и черная каемочка бордюра-поручня – чтобы можно было стоять у самого края, на ветру, вцепившись в холодный металл руками. Нико перестал звонить, и уже который час Нина неподвижно сидела перед окном, гадая, неужели он нарочно научил ее взгляд летать и теперь отпустил кружить над соседними домами. Метаться над картонными коробками. Скользить по окнам без наличников, по самодельно застекленным лоджиям. И скучать.

Пару дней спустя они тайком встретились. Тогда, впервые, с уст Нико сорвалось и мотыльком закружило не набухшее виноградными улитками слово «люблю», а хрустящее кислым металлом, липнущее казеиновым клеем слово «проект». Какой-то проект отвлек его душу от первой любви. Нина поначалу решила, что это всего лишь хитрая маскировка, особенно после того, как он долго стоял рядом с ней у ночного окна кухни, хотел опуститься птичкой – дрожащей рукой на ее плече. Но никак не решался. Так и не успел: вспыхнул свет. Нинина бабушка зашаркала смочить водой ссохшиеся белесые губы и, сотрясаясь, проскрипела: «Делом займитесь. Только бы тискали друг друга». И невесомым тихим призраком исчезла, забыв закрыть за собой дверь, обнажив их смущение в светящемся проеме окна перед зрителями стольких безликих многоэтажек, застывших волками в ночи.

Все эти удары судьбы нанесли ощутимый вред Нининой алмазной колбе: истонченные стенки почти не преломляли свет, наслоения капелек больше не радовали переливами радуг. Предметы и лица, напирая, проступали в своей обезоруживающей, нагой ясности. Брат и мама, оба взъерошенные, нахмурив и без того суровые лица, в один голос бубнили, что Нико – странноватый аспирант архитектурного института – всего лишь ненадолго поддался на Нинины старания казаться опытной, а в чем именно, в архитектуре или в живописи, так и не уточнили.

Отчаявшись получить проект легко и быстро, Нико составил приблизительный план и подал на конкурс. Нине он небрежно бросил пару туманных фраз, среди которых слабо блеснуло и закатилось слово «аванс», непонятно, в шутку или всерьез. Они снова не успели разузнать сочные бугорки друг друга сквозь лен и хлопок одежд – лестничную площадку, место мимолетных встреч, бесцеремонно пересекла соседка с чем-то тухлым в помойном ведре и зашипела тихое: «Только бы обжимались, а ну пошли отсюда».

– Значит, для подготовки проекта выделяют деньги: можно будет спокойно жить, тратить их и неспешно выдумывать. А что именно?

– Здание крупного банка, – вымолвил Нико, поджимая пухлые, поросшие мягким девичьим пушком губы, – заказчик – старый банкир из Австрии, из русских дворян, он не особенно-то приветствует фантазии и навязывает создателю здания рамки европейского делового стиля. Хочет что-нибудь внушительное и уместное, под старину.

В это время паук начал так отчаянно скрести коготками шелк подкладки бумажника, словно почувствовал, что вскоре жизнь изменится – придется потесниться.

На следующий день Нико позвонил Нине, мрачно и односложно сказал, что возникли серьезные осложнения и нужно кое-что обсудить. Дома никого не было, она поспешила пригласить его. Пока проектировщик был в дороге, натянула под сарафан новое синее белье с кружевной каемочкой. И замерла у окна, раздумывая, неужели сегодня это случится?

Лицо Нико было в тени тягостных раздумий и в сыпи розовых прыщиков. Он словно падал в глубокий подземный туннель – таким испуганным и взъерошенным переминался на пороге. Пахло от него укропом, копченой колбасой, год не стиранным свитером и неделю засоренной ванной. И щурился сильнее – уже два месяца, как у него отключили за неуплату свет. Хорошо хоть паук не нарушал тишины, а, растопырив все восемь ног, дремал на гамаке паутины в прохладной пустоте отделения пропусков – детеныш таракана, по рассеянности забравшийся в кармашек для мелочи, оказался очень кстати для разнообразия его рациона.

Нико все молчал, старательно дул на чай и наконец, отвернувшись к окну, объявил форточке, что для участия в проекте нужна группа архитекторов, дизайнеров и конструкторов, наверное, человек двадцать. Здание-то – ничего себе – 36 этажей.

– На переговоры со мной должен пойти еще кто-нибудь, чтобы создалось впечатление солидной проектной группы. Хоть пара человек, для вида. Понимаешь, сейчас главное – получить этот проект, а там я сам во всем разберусь, как-нибудь справлюсь, один.

Он замолк и считал мармеладины, оставшиеся в коробке.

– Почему ты не подумал обо мне, я ведь тоже могу поучаствовать и помочь.

Секунду-другую он осознавал услышанное, разглядывая трещинки оконной рамы. Потом, обрадованный, потянулся к Нине, неумело сгреб ее со стула и понес, невесомую и хрупкую, наобум в комнаты. Вот уже показалась взлетная полоса родительской двуспальной кровати, но в это самое время где-то за спиной зацарапал ключ в замке. Гнусавый детский голосок, издали похожий на пение амурчика, бойко спросил: «Есть кто живой?»

Они поспешно вернулись в прихожую, нехотя представ перед неохватной женой брата, Нина – стараясь улыбнуться, Нико – натягивая серьезное, вдумчивое выражение лица, которое, впрочем, не скрыло покусанных губ и румянца на его пылающих щеках. Невестка покосилась на сгорбленную мешковатую фигуру румяного ухажера Нины и шепнула: «Нашла, тоже мне. Ни кожи, ни рожи». Но даже это не смогло омрачить радости Нико. По дороге домой он некоторое время гадал, как в таком грузном и неприветливом теле может тлеть этот нежный детский голосок.

Вокруг Нины летали голубые бабочки. Они садились ей на плечи, на руки – сначала две, потом откуда-то взялась еще одна, доверчиво опустилась на распахнутую ладонь. Наверное, голубые бабочки были ей к лицу, но Нико ничего не замечал, он был далеко, нетерпеливой мыслью кружил над чертежным столом, как большая нервная птица. Банкир назначил встречу с проектировщиками, надо было, не оттягивая, решить, кто пойдет с ним. Бабочки на него не садились, облетали стороной. Они словно догадывались, что учуявший их паук ронял голодные слюнки и скрипел три дня не евшими челюстями, переваривая собственный яд в маленьком пластиковом кармашке для фотографий.

– Эта встреча очень важна. Чья заявка на проект покажется наиболее удачной, той бригаде его и поручат. Хорошо бы выиграть, – сказал Нико, так внимательно разглядывая небо, словно надеялся отыскать там проектную бригаду себе в помощь.

Он отогнал одну бабочку от лица, строго осмотрел коротенький синий сарафанчик, обдуваемый, как парус, на Нинином теле, и, неловко обняв, начал пододвигать ее к себе. Тут же, как из-под земли, появился старик с садком, что-то покрикивая, принялся метаться по пляжу, выловил пустую бутылку, что плавала на отмели, и с брызгами вылил из нее воду. Они робко отодвинулись друг от друга. «Сосунки бесполезные», – прошептал бродяга. Тогда Нико вскочил на ноги, отряхнул песок с мясистых бедер, туго перетянутых черными джинсами, и воскликнул:

– Пойдет еще мой дед! Точно! Он же видный деятель советской архитектуры, автор проекта Дворца Советов, репрессированный и выдающийся человек. Собственно, он и наткнулся в проектном бюро на этот бездомный банк.

Мутный и тоскующий взгляд цвета целлофана, взъерошенные сизые волосы, старый свитер, широкие матросские брюки с неказистыми мужскими заплатами, панама в руке – вот первое впечатление от деда, который крадучись продвигался по стеночке коридора. Нина усмехнулась. Она припомнила, как Нико восторженно рассказывал, что Гарьковича все знают. Что дед ходил на прием к декану, после чего внука взяли в архитектурный. И это при конкурсе десять человек на место. Будто бы стоило деду позвонить, и Нико приняли в аспирантуру. Теперь это казалось менее правдоподобным: дед вяло смотрел куда-то поверх голов, ощупывал сухой ладонью стену, пробирался по коридору в свою комнатку, бормоча под нос, что опять кого-то принесла нелегкая, спокойно, Бартоломеич, все спрятано, ничего не найдут.

– Дед, все в порядке, отбой! Я – твой внук. А это, познакомься, моя подруга, Нина. Мы зашли пообедать! – проорал Нико в приоткрытую дверь.

– А, мой мальчик! Очень хорошо. А я-то думал, опять пришли обыскивать старика. Обед на столе, кушайте, вздремну пару часиков, устал чего-то.

Дедов обед – заверенный волосатой печатью плесени батон и мутная жидкость, именуемая куриным бульоном, действительно были на столе. Пока Нико, чиркая спичками, возился у газовой плиты и булькал бульон в миску, Нина гладила взглядом его мясистую спину, пухлый зад и пушистые патлы, такие сиротливые и нечесаные, так отвыкшие от заботливых материнских рук, что Нина поскорей закрыла глаза, стараясь скрыть жалостливо навернувшуюся слезинку. Потом Нико неуверенно водил кончиком пальца по ее лбу, а она представляла себя и его голенькими эмбрионами-двойняшками, что заключены в темноту утробы на поводках пуповин. Здесь, спрятавшись в темных водах материнского аквариума, теплого и мягкого, можно было тянуть ручки с крошечными пальчиками друг к другу и, лягнув мать, придвинуться совсем близко, облизать его пушистое, теплое тельце с головы до ног, обнимать и щекотать пухлые ножки, гладить голенькую голову. И, заключив братца в объятья, безнаказанно прижимать к своему телу, пока он не догадается, что ему делать. А когда он наконец догадается… но дверь скрипнула, Нина с трудом разомкнула отяжелевшие веки, дед неуверенно переминался с ноги на ногу в проеме кухонной двери, рассматривая ее, румяную, разогретую дремотой. Помаячил на пороге, потом присоединился к обеду.

Старик был суетлив, прослезился по случаю смерти, что уже давно наметилась на горизонте, ибо в итоге все равно придет и приходит вне зависимости от того, чего ждешь вместо нее, веришь в нее или нет. Промокнул слезы, он махнул рукой, словно сорвал и швырнул на пол невидимый парик.

Потом, без предупреждения, старик вскочил, выбежал из кухни и куда-то пропал. По прохладному сквозняку стало ясно, что он роется в балконном стеллаже, откуда были извлечены чертежи, заключенные в пыльные кожаные цилиндры. Дед расстелил их прямо на липкой клеенке кухонного стола. Жестикулируя дрожащими корявыми пальцами, Гарькович принялся рассказывать о проекте Дворца Советов со статуей тирана, простирающего руку-штык в будущее. И вскоре из шамкающих вскрикиваний старика сложилась темная комната. В ней – три молодых, подающих надежды архитектора, которые тайно и явно, в глубинах и на отмелях души мечтали придавить конкурента-гадину. Но пока все они старались казаться спокойными и, глубокомысленно кивая, получали задание составить приблизительный макет дворца, чтоб возвышался над городом таким огромным белым карандашом, что никакой шпиль или крест не смогли бы соперничать с ним. Нина слушала, временами подрагивая всем телом от холода – балконную дверь разволновавшийся Гарькович так и не закрыл. Накинутый на ее плечи дедов потрепанный, пропахший перхотью пиджак не грел. Зато Нина узнала, что этот пиджак – жалкий остаток от парадного костюма, в котором молодой, но уже прилично побитый судьбой архитектор, лауреат Государственной премии за книгу о Бартоломео Растрелли, с новенькой коричневой папкой под мышкой исчезал в траурно-триумфальной машине. И несся навстречу своему будущему, сквозь прохладу раннего утра, мимо скверов и переулков, стараясь не растерять, не расплескать предстоящий доклад. В этом же пиджаке, украшенном пятнами крови и грязи, несколько дней спустя шествовал он (руки за спиной, боль в затылке) по темным коридорам с серыми стенами. Пахло сыростью, серой и мышами. Гарькович не спешил, а ему пинками-затрещинами ускоряли шаг – расплачиваться за барочные безделушки, за пышные ряды квадратных колонн с арками между ними, за портики с лепниной, за рассыпанные по ним виноградные гроздья с ладошками листьев – надежных укрытий срама богов и героев. Пропитывался сыростью и дышал скупым заплесневелым воздухом Гарькович около пяти лет – за плетение неуместных сказочных ветвей, украшенных статуями на первом ярусе здания, за двусмысленную царскую лестницу с фонтанами перед входом, за предполагаемое место своего Дворца Советов – в Северной столице, на пустыре Марсовых полей, чтобы ничего не сносить. Пока он ежился в углу, заключенный в больницу или в тюрьму – так и непонятно, – другой архитектор предвкушал скорую славу за проект белого дворца, выточенного без затей брата девяти сестер-высоток – колоть небо, мозолить глаза, преграждать путь птицам и ветру.

На том памятном собрании проектного бюро перед представлением собственной разработки Гарькович отметил, что план товарища Иофана весьма напоминает крематорий. И добавил, что проект Иофана – архитектурный гермафродит памятника и дворца – может быть, и отражает характер эпохи, волю трудящихся, вложивших все рабоче-крестьянское творчество, но композицию в 456 метров, 80 из которых занимает памятник, вряд ли удастся возвести известными человечеству средствами. Этого оказалось достаточно, чтобы железная решетка узкой скрипучей кровати печатала в темноте и сырости на его истощенных плечах и боках ромбы. В день, когда для Дворца Советов расчищали место, он, 34-й номер (истории болезни или камеры), был особенно беспокоен и так барабанил в дверь, что разбил руки в кровь. Явился тюремщик в белом, или белым был свет, проникший в сырость и полумрак, явился и пояснил, что взрывы – не предвестники начала войны. Взрывы также не были знаком конца света, не являлись они и громом новой революции. Храм Христа взрывали у набережной. Расчищали место для величественного Дворца Советов. А в живот Гарьковича били жестким мысом кирзового сапога, чтоб не буянил. Пойди, не потеряй после такого рассудок…

Одним словом, в тот вечер Нине и Нико снова не удалось побыть наедине.

Дед Гарькович имел обыкновение ни с того ни с сего среди полной тишины тяжело вздохнуть и торжественно произнести: «Да! Трудно в России быть архитектором!».

Из темного угла, из-под старой войлочной панамы, съехавшей набекрень, отстранив чашечку с чаем так резко, что остатки выплескивались замысловатым узором на ковровую дорожку, старик подзывал пальцем внука и тоскливо заводил излюбленную песнь: «Вот старость титана… Да, Нико, – бил себя в грудь кулачком, сухоньким, как завалявшаяся на чердаке груша, – титана, по мановению руки которого когда-то воздвигли Большой дворец в Царском Селе, дворцы Воронцова и Строганова. Обер-архитектор двора мало ли отстроил, пока имел честь состоять на службе Их Величеств всероссийских, начиная с 1716 года и вплоть до 1764-го. И вот я, частый гость государыни, встречаю старость. Отверженный, в пыли убогой лачуги, без куска хлеба! Это ли завидная участь?»

Он делал рукой в воздухе движение, словно отпускает на волю воздушный шар. Разжав пальцы, показывал белую сухую ладонь, исчерченную глубокими лиловыми бороздами линий.

«Это ли завидная участь – всю жизнь городить лепнину и барельефы фронтонов, сооружать отделку фасадов, сочинять планы парков и фонтанов, воздвигать палаты, раздаривать душу за гроши на вырезание статуй и всяких притчей из камня, железа и свинца, на махины и уборы театров в опере и в комедии. И в итоге никакой благодарности… В маскарад над площадью кружат серпантины и конфетти, а ты своими коротенькими ручонками пытаешься ухватить хоть один, а если другой кто ухватит – в потасовке отнять, – так и за судьбой тянемся. И стоит нас на площади тьма-тьмущая, пихаясь, толкаясь, тесня друг друга. Даже если в небе пусто и карнавал давным-давно прошел, все равно остаемся и ждем, ждем чего-то». И Гарькович тянул к потолку руки, худые и сухие, как облетевшие зимние деревца.

«А потом пошло-поехало, лавиной. Графский титул отобрали, заказов лишили, отстранили от строительства триумфальных ворот, оттеснили от подготовки дворцов к коронации веселой императрицы Елизаветы. Три года я сидел на постном бульоне с сухарями, наблюдая, как другие застраивали Петербург и окрестности. Каково, думаешь, мне было. Я вот тоже только плечами пожимал».

Старик Гарькович часто забывал, что внук вырос. И по-прежнему принимал его за того тихого русого мальчонку лет семи, который всхлипывал, не дотянувшись до звонка дедовой двери, стоял и хныкал, растирая сандалиями песок по кафелю лестничной площадки.

Несмотря на умиление, дряхлый, седой Гарькович трогательно скрывал паркинсонирующую старческую жадность. Скрепя сердце, он дарил Нико чернильные карандаши, пластмассовые угольники, бархатную с пылью-перхотью готовальню, где лежали безногие циркули и задубевшие, годные лишь для растушевки ластики. Дрожа, вручал внуку Гарькович желтые листы бумаги. Торжественно передавал сухими, с синим трубопроводом вен, старческими руками зажевавшую не один лист пишущую машинку. Отказывал в наследство неподвижную рейсшину, ощупывая ее кривыми пальцами с полосой несмываемой грязи под слоистыми стеклами ногтей.

Дарить-то дарил, но уже на следующий день, сетуя на судьбу, жаловался, что входная дверь беспомощна уберечь от воров, ежедневно уносящих из дома все самое ценное, накопленное десятилетиями добро. «Ты не поверишь, мой мальчик, еще вчера на этой вот тумбочке лежала пачка острейших карандашей. Я купил их на Большой Дмитровке, в «Чертежнике», черт знает сколько лет назад – стерлось из памяти. Они и это не пощадили – и железный, необыкновенно точный транспортир, столетний, привезенный из Италии отцом, прибрали к рукам».

Нико опускал глаза, не зная, стоит ли вернуть подаренную вещь, не разобидит ли это ранимого старика, не заподозрит ли он своего юного друга в воровстве, забыв, как вчера с улыбкой, с шутливым подзатыльником дарил остатки своего прошлого. С годами коварный избирательный склероз деда усиливался, как пламя съедая бумажные и деревянные фрагменты макета памяти. Старик восполнял пробелы плодами собственной фантазии – сочинял обыски, взметнувшие вещи в квартире до такого полного беспорядка и запустения, что даже трость, замененную ореховой палкой, было трудно отыскать в коридорчике среди старых примусов, утюгов, газовых горелок, запыленных чертежных ламп и рулонов пыльной миллиметровки, изъеденных голодной молью. В комнате старика было жутковато маневрировать меж съежившихся от сухости деревянных стульев от разных гарнитуров, среди дубовых комодов, сдвинуть которые и силачу не под силу. Бесконечные сугробы пыли устилали почерневший местами паркет, полки с танцующими так и сяк книжонками – тонкими детскими (в память о несостоявшейся семье Гарьковича) и ветхими томами – свидетелями тщетных потуг архитектора, бессильно опавшего теперь в скрипучем кресле под кружевным торшером.

И все же какая-то тайная надежда грела холодные руки Гарьковича. Он упрямо, стойко ждал, выискивал что-то на страницах прошлогодних газет, уголки которых разглаживал дрожащими пальцами, похожими на сухие стручки бобов. Или вдруг принимался вдохновенно водить отросшим ногтем по старому плану неизвестного помещения на закапанной вареньем, залитой зеленкой миллиметровке. Искал что-то и на собраниях проектного бюро, куда упорно ездил на такси, а потом два месяца откладывал на следующий визит.

Однажды дверь в комнатку Нико еле слышно мяукнула и затихла. Нико продолжал лежать на плешивом бесцветном коврике и, слюнявя пальцы, с хрустом переворачивал страницы дореволюционного труда по планированию системы вентиляции дворцов и придворцовых строений. Что-то прохладное дыхнуло в затылок, он обернулся в поисках источника сквозняка и увидел нервную фигурку Гарьковича, который манил его, требуя оторваться от чтения и срочно двинуться куда-то. Привел же на кухню, где они вдвоем до вечера строили план стариковской квартирки на посеревшем листке альбома. Нико вымерял размеры стен и ширину дверных проемов рулеткой с ржавой, звенящей металлом и ранящей пальцы лентой. Не забыли обозначить ванную, чуланчик-туалет с крошечным ветровым оконцем, а также две небольшие квадратные комнатки и кухню-табакерку со встроенной под подоконником кладовой для компотов, которые старику дарили жалостливые соседки. Компоты в кладовой не задерживались, старик, в очередной раз упав духом, принимался швырять банки об стену, словно надеясь пробить «несправедливость, что плоть и кровь этой страны». Стена становилась липкой, по полу рассыпались розовые кусочки яблок и прорезиненные вишенки цвета спекшейся крови… Пока они работали над чертежом квартирки, Гарькович пыхтел, шевелил белесыми губами, ронял на лист хлопья перхоти с серых волос, собранных на затылке в косицу. Наконец он застыл, задумчиво согнулся над чертежом с черными растушевками негодных ластиков, нахмурил брови, ткнул пальцем в самую середину и пробормотал:

– Видишь ли, это помещение странным образом напоминает мне флигель Большого Петергофского дворца, даже вот это маленькое оконце в комнатке служанки. И покои садовника, присмотрись… – Старик озадаченно навис над чертежом. – Значит, где-то здесь в стене замурована и дверь в галерею, – продолжал он размышлять вслух, – в стекленную галерею зимнего сада с фикусами, пальмами и отростками земляничного дерева, которые, наверно, уже выросли и подпирают кронами витражный купол потолка.

Весь остаток того зимнего вечера они искали в стене стариковской спальни потайную дверь, ведущую в галерею. Вдвоем, пошатываясь, кое-как оттащили кровать, рисуя ножками на паркете листья ириса. Чихая от пыли, отдирали выцветшие голубенькие обои со стены. Как два сластены, судорожно раня пальцы, соскребали безе пожелтевшей штукатурки. Но дверь стекленной галереи с зимним садом была так надежно запрятана за глухой кирпичной кладкой, что найти ее оказалось им не под силу.

На встречу с банкиром компанию проектировщиков, состоящую из Нины, деда и Нико, вез брат. Он вызвался сопровождать Нину утром – молча собрался и пошел следом за ней с лицом живодера. Бессмысленно было его останавливать, проще было не обращать на него внимания.

Банкир временно разместился в желтом двухэтажном особнячке XIX века. Дед скомандовал остановить старенький «Москвич», бодро выбрался из машины, мечтательно осмотрел особняк: белые, с трещинами колонны фасада, облезлую грязно-желтую штукатурку под окнами со строгими наличниками без переплета.

«Подделка мещанина, бесцветный образец скудности выразительных средств классицизма», – заявил он уже в приемной. Здесь было прохладно, рядком закупоренных бутылок собеседования ждали четверо мужчин, несмотря на жару, задрапированных в черные, тяжелые на вид ткани. В сторонке носатый испанец в белом летнем костюме сидел, уткнувшись в газету на розовой бумаге.

Кое-как уместились на зеленом кожаном диванчике, оставив за спиной ветви лианы-змеи. Пару минут спустя приемная была до отказа набита делегацией шумных индусов, невысоких безбородых мужчин, чей естественный загар сразу вызвал в сердце Гарьковича ностальгию по морю, которого он не видел сорок с лишним лет. Пока дед вспоминал свой последний роман – с бабкой Нико, их мимолетный флирт на фоне беспокойных пенных волн, индусы гуськом проскользнули в дверь кабинета. Бабка Нико была тихой уборщицей пляжа, где в последний день своего отпуска красавец Гарькович с нерусским объятием и беспокойным взглядом сделал открытие, более подходящее для хозяина кунсткамеры, чем для молодого, перспективного архитектора из Москвы, – обнаружил у женщины небывалую аномалию, два сосуда наслаждения. Хрупкая, стыдливая, в выгоревшем сарафанчике цвета увядшего укропа, она не догадывалась, что одно ее лоно было крученое, как футляр под рог антилопы, а другое – изогнутое и гладкое, как чехол охотничьего горна. Дважды лишил ее невинности Гарькович и после этого занемог, воспитанный в стыдливом неведении женских тайн. Не готовый обладать единственным в своем роде даром природы, чуждый разносольных утех, он позорно бежал с моря, как вор, надвинув войлочную панаму на лоб и глаза. Тогда-то Гарькович впервые и изведал фундамент разочарования в женщине, ощупал каркас первой потери и утратил мечту, ведь нельзя мечтать о том, чего боишься до судорог. Однако приморский роман получил неожиданное продолжение через двадцать семь лет – из очередной тоски и тумана старика вытолкнула необходимость заботиться о маленьком мальчике, внуке.

Приморская тайна давила своим неподъемным мраморным портиком на нежную душу Нико. Он рос, догадываясь о существовании глухих подвалов, пыльных чердаков и кладовых прошлого, в которые не хотелось заглядывать. Возможно, поэтому он пока и не познал женщину, отдавая предпочтение проектированию.

Между тем из-за двери вынырнул испанец, что-то гневно шепча себе под нос. Наступил черед и четырем в черном исчезнуть в кабинете банкира, голос которого был тих и бесцветен, как утренний ветер, как блеклый прибрежный песок. Нинин брат прогуливался по приемной, обмахивал взмокшую камуфляжную рубаху газетой, метал взгляды-дротики в сторону секретарши, сурово наблюдал за Нико и дедом из-под нависших бровей и редких армейских ресниц. Заслуженный глава небогатой семьи, он полностью разделял мнение своего боевого командира, что романы до брака – роскошь и баловство, которые по карману только богатым девицам. Тем более романы с последствиями, которые трудно скрыть неимущим девушкам типа его сестры, чью порядочность он строго блюл и навязчиво муштровал, воспитывая в сестре солдатское послушание и неистовый страх падения. Внешность Нико несколько притупляла беспокойство и братскую ревность.

Секретарша, восковая фигура, не потеющая даже в толстом вязаном платье, тряхнула мышиной сединой и тихонько похихикала в трубку: «К вам два архитектора нежного возраста и с ними – старец с телескопом».

Пока банкир, отвернувшись к окну, завершал телефонный разговор, Нина и Нико, косясь на его сгорбленную спину в сиреневой синтетической рубашке, легонько коснулись губами. Но половинкам поспешно слепленного поцелуя суждено было тут же разлететься – дед, протестуя, замотал головой.

Банкир обернулся, продемонстрировав длинные спутанные волосы и лик стареющего Христа, который не поехал в Иерусалим на осле, а занялся торговлей, постарел, обрюзг и в итоге стал мирным венским предпринимателем. В дыму его горькой сигары Нина затаилась и следила за тем, как он брезгливо взял из рук Нико кожаный футляр чертежей и небрежно развернул свитки на краешке пустого стола. Рассеянно скользнул утомленным взглядом по верхнему – чертежу квартирки старика и, совершенно забыв о присутствующих, нахмурил брови и начал тонуть в какой-то одной точке, словно увидел странное пятно или фотографию знакомого. Но тут случилось непредвиденное – дед пошевелился, поправил пиджак и затрещал:

– Видите ли, Канцелярия от Строений высоко ценила мои взгляды и художественное чутье. Сам Антиох Кантемир не раз говаривал: «Для тебя, Бартоломеич, что кафтан по вкусу, не уступающему моде, соорудить, что дом отстроить». Как на горизонте замаячит очередной заказ высокопоставленного лица, а они часто принадлежали к представителям высшей власти, так сразу доверяли выполнение мне. Я построил в городе Киеве большую каменную церковь с куполом и башнями в виде колоколен. Это здание и по сей день стоит на бастионе святого Андрея, который, проезжая, когда-то воздвиг там крест, который сохранили с большим почитанием. Мне и приказали построить церковь в том месте, где святым апостолом был поставлен крест. Это была большая честь… Но в 62-м году, когда Канцелярию от Строений возглавил Бецкий, я подал прошение разрешить мне вернуться на родину, в Италию. 10 августа подписали указ и выдали в награждение пять тысяч рублей. Причины были в основном личного порядка, но и наши эстетические подходы заметно разнились. И все же это не помешало мне до отъезда получить орден за постройку Зимнего дворца. Восемь лет спустя, в 70-м, я вернулся и обратился в Академию художеств с просьбой принять меня в число ее членов. И, представляете, после долгой волокиты, был избран в ее почетные вольные общники.

Банкир неспешно поглатывал из стакана голубоватую минеральную воду, продолжая рассматривать что-то на уголке листа с чертежом, потом резко оборвал деда, готового говорить и говорить:

– Вы, я вижу, искушенный человек в деле местных почв и нравов. Теперь скажу, чего я хочу. Нужна крепкая конструкция, не исключающая привлекательного оформления. Важно обеспечить оснащение лифтами, современными системами вентиляции, отопления и очистки воды. Мы планируем уютные кафе, гостиницу для постоянных клиентов и ряд небольших, небрежно разбросанных бутиков. Кроме того, в здании предусмотрены конференц-залы, этажи для частных компаний с помещениями под аренду, несколько этажей под офис нашей конторы с оздоровительным комплексом, супермаркетом, кинотеатром, банкетным залом, – весь перечень и необходимая информация – в этой вот папке. Там же вы найдете сведения о нашей компании, а также пожелания учредителей и акционеров. Вы не без гордости узнаете, что будете сотрудничать с гигантом, двести с лишним лет задействованным в сфере ценных бумаг и банковского дела. Теперь, когда мы расширяем сеть наших филиалов по всему миру, необходимо строительство в Москве настоящего храма. Вместе с верой в сохранность благ, люди принесут нам не только свои души, страх, просьбы о помощи, слезы, мольбы, трепет и отчаяния, но, что важно и главное, они принесут нам свои деньги. Как зерна – в жирную почву, чтоб дала обильные урожаи. Для этого храм крепкой веры в сохранность денег должен быть безупречен изнутри и снаружи. Мы гарантируем не только сбережение накоплений в течение жизни клиента, но и возможность использования вкладов верующих во всех последующих перерождениях. Мы обещаем клиенту прежнее богатство в его в будущей жизни, которую он, независимо от состояния родителей, может начать с приличным капиталом. Вы кажетесь мне профессионалом, знающим хитросплетения системы, подходы к проектированию в России и особенности местных субстратов в прямом и переносном смысле. – Прищурившись, банкир обращался теперь исключительно к деду.

Побледнев, Нико смотрел невидящими глазами в пол. Пол разочаровывал его чистотой. Не на чем было остановить взгляд – сплошной синтетический ковролин цвета яблоневой листвы.

Нина не понимала ни слова, так как попросту не вслушивалась, а следила за передвижениями небольшого паука, который, прихрамывая, бродил по плацдарму письменного стола. Паук, потерявший часть ноги во время побега из кошелька Нико, был необыкновенно подвижен, черный ониксовый шарик, рыскал по столу банкира – всматривался в суровую даль. Теперь ему было не до шуток – голод и угроза остаться без жилья заставляли пошевеливаться. Нина была уверена: пауки – к хорошему. Только к чему именно: к славе, к известию, к деньгам или к любви? Не припомнив точно, что утверждала примета, она улучила момент, когда внимание банкира было полностью обращено к деду, бубнящему о фундаментах в виде уширенных башмаков, о плитных фундаментах и о фундаментах глубокого заложения – в зависимости от грунтовых условий. Нина привстала, ее рука плавно двинулась по столу навстречу пауку-беглецу. Поймав его, Нина рывком вернулась в жесткое кресло, тут же почувствовав ладонью щекочущие передвижения взволнованного паука. Пока девать его было некуда.

Тем временем Нико дрожащим, хрипнущим голосом сообщал о солидности проектной группы, которая, не считая присутствующих, состоит еще из двадцати энергичных профессионалов своего дела, прошедших жесткий отбор с учетом опыта работы не менее трех лет.

Всю обратную дорогу Нина прислушивалась к шуршанию в своем кулаке. Вечером, когда банкир торжественно объявлял по телефону, что выбор пал на их группу, паук в мутном граненом стакане карабкался на скользкие стенки своей башни-западни, тщетно разглядывая происходящее за ее пределами в мире. Так же расплывчато и туманно представлялось Нине все, что случилось дальше.

Вот Нико застыл на пороге перед ее мамой и братом. Вот он сбивчиво бубнит что-то и трясет пачками денег, перетянутых гербовой бумагой, словно они – пропуск. Брат и Нико везут Нину через весь город в душном трамвае, набитом сумраком летнего дождя и угрюмыми потными людьми. По обе стороны простираются трущобы безликих, бесполых домов, напоминающих заключенных в одинаковых серых робах или пациентов больницы в заношенных и застиранных пижамах. Брат с гордостью отпирает пустую, голую, как подмышка балерины, однокомнатную квартирку, тесную однокамерную ночлежку. Нико скромно стоит в коридоре, стараясь незаметно коснуться мизинчиком теплого Нининого бедра с кружевной каемкой трусиков под линялой юбкой. К чему это все, Нине непонятно, а от этого неуютно и даже тревожно.

Дед вызвался помогать в работе над зданием и целыми днями сидел, сгорбившись над старыми чертежами, с тягостными вздохами перенося что-то на бумагу, которую тут же яростно рвал в клочья. От этого он исхудал, стал похож на богомола, который судорожно передвигает ссохшееся зеленое тело. Это удручало Нико, несмотря на безумное желание представить удачный проект, с каждым днем он все больше беспокоился за здоровье старика, иногда часами стоял в дверях кухни, наблюдая за дедом. Потом решительно подходил, отодвигал клочки бумажек на край стола, брал Гарьковича, совсем легкого и маленького, на руки, нес в комнатку, клал на диван, укутывал в плед и гладил по мягким дымным волосам.

Нико и сам сильно изменился с того времени, как стал официальным проектировщиком. Изменилась даже его походка: ссутуленный, он несся по улице, преодолевая ветер, морщился от капель дождя, забывал раскрыть зонт. И внимательно смотрел под ноги, на асфальт. С Ниной он нервничал, дрожал, объясняя, что спешит куда-то, но все равно не уходил, а сидел, держа ее маленькую ручку в своих холодных ладонях, как спасительную нить.

Стоило им остаться наедине и придвинуться друг к другу так, чтобы почувствовать хотя бы тепло плеча или острие голой коленки, тут же заглядывала невестка с фруктами и пастилой, внимательно наблюдая, что это они там делают. Или, вдруг, через комнату проходил незнакомец с собакой, косился на Нико, который уж было собрался влажными губами коснуться Нининого маленького, как у котенка, ротика. Незнакомец бесцеремонно на всю катушку включал телевизор и долго стоял напротив экрана, а собака, скаля зубы в ухмылке, бегала по паркету, гимнастически вскидывая ногу в углах. Только Нинины теплые руки начинали обвивать пухлое пузо и мягкую спину Нико, который, залившись краской смущения, не знал, куда спрятать глаза, влетала соседка с авоськами, хватала газету с дивана, а они ни живы ни мертвы сидели, ожидая ее ухода, оба дрожа от холода, чувствуя себя униженными. Стоило Нико, собравшись с мыслями, поглубже вдохнуть, почувствовать себя достаточно смелым, чтобы сказать что-то важное, коснувшись пальцами мягкого персика Нининой щечки, в ту же секунду две старушки, вынырнув из-за балконной двери, ковыляли мимо и усаживалась в уголке на табуретки, раскрыв зонтики от солнца и достав из авосек вязание. А едва Нина, устав и отчаявшись, решалась назначить встречу где-нибудь в зарослях загородного парка, как за дверью возникала фигура брата, сурово прислонившего ухо к холодному стеклу.

Паук сбежал из бумажника и поселился на голой стене дедовой спальни, облюбовав небольшой участочек у окна, который оплел пушистой ангорской паутиной.

Потом Нину бессовестно извлекли из алмазной колбы, ободрали и спрятали куда-то облачко розовых лент, одели испуганную девушку в накрахмаленное белое платье, жесткое, неудобное, похожее на дачный абажур. Обдуваемую сквозняком, что врывался в приспущенное окошко, ее повезли на стареньком «Москвиче» брата, ругая беспорядочное городское движение, сломанные светофоры и бестолковых пешеходов. Она в печали сосала краешек фаты, ведь незадолго до этого в неизъяснимом волнении, наобум открыла одну из книг Нико и получила следующее предсказание:

«Отвод сточных вод по трубам осложняется одним обстоятельством. Диаметр этих труб достаточно большой, чтобы обеспечить максимальный расход жидкости. Большую часть времени они остаются пустыми или почти пустыми. В итоге они могут соединить жилые помещения с системой, содержащей отбросы».

За окном рекламный щит, оповещающий о предстоящем строительстве крупного банка, вопрошал, рады ли вы, что удалось сберечь свои сокровища. На это Нина во всеуслышание ответила «да», скрепила радость подписью и через силу проглотила горьковатое шампанское, бьющее в нос крошечными пинг-понговыми шариками. Потом, сжав до боли в посиневших на августовском ветру кулачках белый тюль кринолина, Нина спешила по серой брусчатке вдоль кирпичной стены, точнее, ее вели под руки как слепую и беспомощную. Подслушав обрывки приглушенного разговора, она поняла, что старик Гарькович нездоров. Болезнь обостряется, и надо спешить, чтобы успеть перенять у него хотя бы общие принципы проектирования. От этого Нинины внутренности пронзило нехорошее предчувствие и такая резкая боль, словно марионетку дернули за нити всех имеющихся в наличии вен и кишок. Ей пришлось намекнуть на необходимость уединиться. Возле ГУМа отыскали ярко-синюю пластмассовую и очень узкую туалетную кабинку. Дверь скрыла Нину от обветренных белесых медальонов. Или все же это были лица? Кое-как скомкав юбку, она втиснулась в темный ящик. Неподвижная, дурно пахнущая карета никуда не неслась. Нина, смяв юбки, старалась не журчать, но слегка замочила краешек фаты. В сумраке было не разглядеть, насколько явен ущерб, уголком пришлось попросту пожертвовать. При этом скверные предчувствия и меланхолия стучали в сердце: «Открывай скорей». «Обойдетесь», – шептала Нина, догадываясь, но не осознавая, что вышла замуж. Что добродушный, робкий Нико терпеливо ждет ее за дверью кабинки. А о брачной ночи и вовсе пока не хотелось думать.

В квартиру номер 12 на третьем этаже дома по улице Плюева въехала накануне поженившаяся молодая чета.

Въезжали в пустое помещение шумно, имея при себе один-единственный предмет мебели, обернутый многими слоями целлофана. Контуры предмета, рассмотренные соседями в окна, через очки для близорукости, сквозь театральные, морские и полевые бинокли, а также в подзорные трубы и оптические прицелы, многим напомнили необъятных размеров диван – другой версии и быть не могло. Молодожены представляли собой мешковатую парочку румяных подростков. Внимательные зрители, спрятанные за шторами, портьерами и бельем балконов, так и не поняли – это худой парень с пышным, как у пони, хвостом и пухлая задастая девушка или наоборот – худая девица-жердь и мясистый парень, похожий на прыщавого гнома. Тем временем диван шумно подняли по лестнице на третий этаж с помощью сопровождающего их офицера. У подъезда долго обнимали рябого старичка, который громко бубнил, буянил, а блеск полувекового железа у него во рту чуть не ослепил бедных зрителей, и без того уже прилично утомленных грохотом. Потом минут десять этого самого старичка подсаживали в грузовик, а он никак не мог вовремя согнуть ноги и прижать к себе руку с палкой. И в итоге даже порвал довольно приличный шерстяной костюм цвета фиников. Машина, дыхнув выхлопом, унеслась. Напряженно следившие и шепчущие себе под нос советы нерадивым молодоженам зрители разошлись: кто – на софу, кто – к телевизору, кто – под освежающий душ. Но спустя некоторое время соседи с тревогой заметили, что приезд новоселов явился лишь прелюдией последующей увертюры шума и беспорядка. Примерно полчаса спустя за пределы стен квартиры номер 12 стали расползаться приглушенные стоны, скрип пружин и такие громкие прыжки, словно спортсмен-легкоатлет тренируется перед олимпиадой европейского масштаба. Но слушатели догадывались об источнике шумов, смущенно опускали глаза, включали погромче телевизоры, витиевато защищая новых соседей от нападок недогадливых детей. Однако прошел час, другой, третий, а звуки продолжались с той же интенсивностью, словно работал конвейер, о сути которого как-то неприлично было задумываться, тем более что вздохам, обрывкам фраз, рычанию вторил звон стекол, шум воды, скрип, и вскоре весь дом начал медленно расшатываться в ритме, задаваемом беснующейся парочкой.

Ночью вакханалия не унялась, а лишь слегка поутихла, но шепот, в который старательно вслушивались многочисленные свидетели, был слишком громок, чтобы сладко заснуть, и слишком тих, чтобы разобрать слова. Не удовлетворив любопытство, соседи бились на смятых простынях, в горячке и сквозняке из открытых для лучшей слышимости окон, но так ничего и не смогли понять. Гульба не прекращалась и с визитом того офицера – уже в штатском – в новехонькой кожаной куртке, теплой не по сезону, и за рулем синего, еще без номеров «Ауди». Треск, прыжки, царапанье паркета, обрывки голосов стали еще яростнее. Оскорбленные жильцы приуныли, а после, как по команде, хотя и без взаимного соглашения, вызвали каждый по участковому, который был на район один, явился на следующий день и застыл, прислушиваясь к шуму, скрежету и глухим стукам у двери двенадцатой квартиры. Два часа спустя участковый вынырнул из-за скромной деревянной двери, обнажив краешек пустынного коридора квартирки со старенькими желтыми обоями, промокнул клетчатым платочком крупные капли пота со лба и, ничего никому не объяснив, ушел. Свистопляска не прерывалась ни во время его визита, ни после. На повторный вызов в отделении сообщили, что участковый уехал в Литву к старику-отцу на неопределенный срок.

Наконец отчаявшийся отдохнуть инженер, проживавший этажом ниже, вызвал «Скорую» по адресу буйной семейки. Но и это не увенчалось успехом – санитаров попросту не впустили, продолжая производить грохот, царапанье и приглушенные обрывки не то вздохов, не то фраз. Квартиру по-прежнему навещал их усатый офицер, теперь все чаще в штатском. Он заполнял остатки тишины стальными нотками голоса и в один прекрасный день наконец-то усадил парочку в свой новенький «Ауди» и поспешно увез неизвестно куда. После их отбытия шум прекратился. Это несказанно обрадовало соседей, дружно попадавших на кровати и в кресла, устало шепча: «Спать, спать».

Дед сидел на диване, закутавшись в шерстяной зеленый плед, пустыми остекленевшими глазами высматривал что-то сквозь кирпичи стены, словно все продолжал искать вход в заветную галерею. На кухонном столе среди немытых тарелок, как использованные салфетки, валялись обрывки чертежей, но разобрать на них что-либо было довольно трудно. Нико поднял с пола и тут же уронил набросок подвального помещения с подземным гаражом, мойкой для машин, холодильником двух баров и двумя потайными кабинетами для заседаний. Наблюдающим скорченную фигурку на диване становилось ясно, что дед здорово сдал. Старик и вправду осунулся, молчал и почти незаметно, через силу, дышал. Никогда еще Нико не прислушивался к дыханию деда так напряженно – есть или…

На следующее утро парочка вернулась на улицу Плюева, с утроенным остервенением возобновив грохот. И дом заходил ходуном. Звенели ключи или цепи, щелкали наручники, безжалостно раздирали воздух хлысты или кто-то раскачивался под потолком на канате, не циркачи ли это без устали тренируются или каскадеры? Казалось, в квартире номер 12 происходила настоящая швед русский колет рубит режет бой барабанный крики скрежет звон пушек топот ржанье стон. Обрывки возгласов были то грубы, то жалостливы, ночью осипшие голоса не то молили о пощаде, не то просили воды. Ножки мебели царапали пол. Что-то шуршало. Целое стадо диких кобылиц-невест носилось в поисках водопоя самцов. Царапали друг друга по скользкой, упругой коже тюлени. И громко вопили преследуемые удавом макаки.

Когда дверь с грохотом рухнула, подняв облако пыли, в квартиру возмущенно влилась толпа человек из десяти агрессивных и взъерошенных соседей. Ворвались и застыли, обнаружив в единственной, но просторной комнате следующее. Девушка в синем сарафанчике тихонько сидела на полу у стены и гладила серого котенка. Она даже не взглянула в сторону коридора и пропустила мимо ушей шум вторжения разгневанных людей. Не глядела она и в центр комнаты, где мешковатый взмыленный парень в одних черных бриджах возился у необъятного чертежного стола, то бросая на пол железный угольник, то подлетая к компьютеру на подоконнике. Парень мелькал среди голых стен и смятых, разорванных листов. Он стонал, гудел, дребезжал, хватал с пола разбросанные книги, с шумом листал их, слюнявил пальцы, чинил скрипящую рейсшину, точил карандаш кухонным кинжалом, швырял за окно ластик-тунеядец, молился Богу, залезал на стол и вертелся на нем, исполняя какой-то ритуальный танец, а потом, высунув язык, чертил линию. Спокойно глянув из-под бровей на всех этих синих от злости людей, нервно застывших с победоносными лицами завоевателей средневекового города, он тихо бросил: «Посмотрел бы я на вас. Завтра сдача проекта, а я все на третьем этаже топчусь, если учесть, что подвальные помещения отчертил дед».

Инженер со второго этажа понимающе описал круг почета, рассматривая разбросанные на столе листы. Кто-то вставил неловкое насчет тишины. Вскоре коридор опустел. А Нина все напевала и ловила котенка, который устремился к пустому дверному проему и уже карабкался на взломанную дверь, что лежала на полу, под завываниями сырого и сердитого подъездного сквозняка.

Во дворе особнячка покачивались фигуры в черном, сером, голубом, лиловом. Исполосованные пиками чугунной изгороди, вдоль которой несся Нико, пугаясь песни ветра в ушах. Он тащил Нину за холодную ладошку, чувствовал себя студентом, который опаздывает на экзамен, не успев подготовиться, и ничего хорошего не ждал. Он догадывался, что сегодня никакое чудо не смогло бы спасти положение. Ведь в чехле-цилиндре лежали чертежи всего шести этажей, а о макете нечего было и думать. От этого ветер казался ему еще холодней и пробирал, словно в теле были щели, пропускавшие порывы насквозь.

Нина завороженно рассматривала черные «Мерседесы», похожие на жуков-могильщиков, что важно, рядком выстроились у парадного входа в особняк банкира. Вдруг что-то хлопнуло. Слащаво улыбаясь, заплывшая маска вручила Нико бокал с шампанским. Море рук вытянулось к рукопожатию. В приемной народа было еще больше, двери в кабинет директора были гостеприимно распахнуты, вдоль стены белел стол с горками салатов, от одного вида которых Нико затошнило. Все улыбались, расступаясь перед ним. Теперь Нинина рука грела его, как кипяток, он дрожал от холода, а челюсти свело, перекосив лицо в жалкой улыбке. За последние две недели он исхудал, пухлые щечки пропали, скулы туго обтянулись бледной кожей с нездоровым болотистым оттенком. Выходной костюм висел, заставляя Нико то и дело проверять, не двинулись ли вниз брюки, слабо удерживаемые стареньким дедовым ремнем. Мысли об этом ремне влекли за собой целый шлейф скорби, любое упоминание о деде крючило и корчило его внутренности, да так нестерпимо, что дыхание прерывалось. Чтобы отвлечься, он несчетное количество раз на новый лад повторял про себя оправдания, сжимал в руке сверток с чертежами шести этажей и подвальных помещений. Время насупилось и треснуло. Казалось, вся оставшаяся жизнь и будет этим тягостным, невыносимым ожиданием вопроса, где же остальные сорок этажей и почему вы не успели, ведь времени было достаточно, почти два месяца. После чего они наверняка потребуют вернуть задаток. Оводами жужжали в ушах, галками клевали сердце предчувствия неминуемого наказания – ведь задаток уже потрачен на квартирку, на свадьбу, на новенькую тачку Нининого братца. А вдруг Нину отберут и уведут от него. Но как избежать сцены позора, когда приглашено столько людей, чьи незнакомые лица преисполнены важности. В ожидании они смеются, группками потягивают из фужеров сладкое и беззаботное вино, и где-то среди них затерялся банкир. Вон он, со смехом дружески обнял грузного седого мамонта с девицей в коротеньком прозрачном платьице, раствор ног которой как раз – ширина кабинета, а объем обеих частей бюста – побольше вместительности вазы с сияющими виноградинами и персиками, пенящимися во рту пожилой очкастой репортерши в бирюзовом брючном костюме.

Лица гостей действительно немыслимы: отекшие старики, их женщины в букле, пот на котором забит литрами духов. Нико глубоко заглатывал воздух, наслаждаясь последними мгновениями затишья перед скандалом. Напряжение не позволяло ему даже смотреть по сторонам – цвета расплывались, отдельные фигуры заслоняли собой все остальные, как, например, высокий брюнет в бежевом костюме, с кровожадной ухмылкой марширующий возле женщины с теннисными мячиками грудей и икр. Нико проклинал собравшихся, каждую пуговицу на их одежде, каждую пряжку их обуви, нервничал, никак не мог до конца выдохнуть и сглотнуть. Он напряженно ожидал, что с минуты на минуту музыка затихнет и в шуршащей, чавкающей тишине придется сбивчиво признаться, что вместо предполагаемой группы из двадцати проектировщиков работал он один и еще немного помог дед.

Задумчивая Нина стояла рядом. Тихонько напевая, она витала так далеко от земли, что ее внимание не могли привлечь ни надушенные старики, ни молодые бизнесмены со взглядами-кошельками, ни женщины-муляжи, делящие ночь на три, ни громкое приветствие банкира, ошпарившего рукопожатием заснеженные руки Нико.

Непроницаемый, но сладкий, как кусок рафинада, банкир ласково похлопал Нико по пояснице. Сияя, выплюнул с немецким акцентом приглашение веселиться, кивнул в сторону распухшего салатами стола, узкими рысьими глазенками, с мужским акцентом, метнулся в сторону голых бедер в бордовых шортах. Между делом вклеил пресный, как облатка, комплимент Нине. И как бы между делом небрежно бросил: «В полночь милости прошу зайти ко мне, ведь заслужил, не так ли?»

Нико похолодел, ожидая рокового вопроса о работе, но банкир скрылся, оставив отходить от мелкой дрожи, пробивавшейся то там, то тут, то по всему телу одновременно.

Нина билась, как бабочка на нитке, – Нико крепко держал ее за руку. Казалось, все эти люди, улыбающиеся размазанной пудрой лиц, прятали за спинами сачки, нетерпеливо выжидая, когда нить порвется, чтобы можно было приступить ко второй части вечера – большой охоте. Тогда пожилые дамы, стриженные ежиком охранники, официантки, секретарша в боа из собачьего меха, девицы с треугольниками кружевных трусиков под коротенькими юбочками, пихая друг друга, бросятся ловить освободившуюся бабочку. Забудутся, протягивая руки с сачками – поймать бабочку, голубой лоскутик конфетти, устав прикидываться, сольются в громадный разноцветный тефтель жадные личики блондинок, ненасытные отбивные физиономий инвесторов и директоров, меховые микрофоны костлявых журналистов, лоскутки шелка, шерсти и крепа дорогих костюмов. Нина грызла печенье и пряталась в воротник платья от взгляда, кусающего поцелуем в кровь. Правда, холеный спонсор проекта смотрел не на нее, а на медную шевелюру своей бывшей жены – за плечом Нины. А еще Нина раздумывала, как хорошо было бы высвободиться и летать под потолком, обливая собрание горчицей и ярко-лиловой краской хрена со свеклой. За раздумьями над направлением мазков и техникой их наложения она не заметила, что в центре зала, вокруг пустого стола, сомкнулось плотное кольцо массивных темных фигур, словно они, догадавшись о провале молодого выскочки, переоценившего свои возможности, теперь слетелись, как слепни на пятнышко крови, и совещались, чем бы его построже, пожестче наказать.

Нико засуетился. Нерешительно продвигаясь туда, перебирал в уме, что они могут с ним такое страшное сотворить – отдать частному зоопарку на прокормление хищникам, продать рабом в Афганистан, связать и морить голодом в камере. Вдруг его взгляд выхватил румянец на Нининой щечке, ее задумчивую фигурку, кудряшку, выбившуюся из прически. Нико еще сильнее сжал ее ладонь. «Ну нет», – почти проревел он про себя. И, распихивая потные тела локтями, решительно двинулся в гущу собравшихся.

Здесь тоскующему Нико предстал на черном офисном столе сияющий крошечными зеркалами макет башни. Откуда она взялась? Он выпустил Нинину руку, потерял ее и перестал ощущать даже собственное присутствие. Пододвинулся поближе, пересчитал прямоугольники окон на сорока шести этажах башни. Разделил на сто крупных зеркал отделки, умножил на периметр квадратного четырехэтажного основания башни, вычел мраморные треугольники и разбросанные симметричные статуи на верхних этажах под прозрачным куполом, но так и не успел получить давно искомую единицу, башню размыли слезы, она расплылась. Нико заметил аккуратную подпись деда в уголке ватмана с чертежом, на котором стоял и вызывающе тянулся к потолку макет, словно выжидая время, когда начнет расти, пробьет потолок, вонзится в голубое небо и выше – в черное чрево межзвездной пустоты.

Банкир с кривой самодовольной улыбкой издалека рассматривал семейку молодых архитекторов. То, что и он, и она все еще девственники, не смогло укрыться от взгляда, маслянистого и густого, как нефть. «Бедняги, так напряженно чертили, что им было не до того», – хохотнул про себя банкир, серебристая недобрая нитка блеснула в его глазах, но затонула в трясине насмешки – он остался доволен. Со вчерашнего вечера по его команде строительные бригады уже двигались на своих грузовиках из Турции, Молдовы и Китая.

Потягивая крепкий коктейль, банкир с улыбкой вспоминал о своих колебаниях год назад, когда он просчитывал вероятность успешного исхода – спроектировать и выстроить башню в столице этой странной страны, раскинувшейся равнинами и плоскогорьями, деревнями, полями и лесами между Западом и Востоком, на приступах вечной мерзлоты.

Хоть банк и гарантировал сохранение капиталов на все последующие жизни, его хозяин не особенно верил в эту красивую сказку. Банкир не ожидал, что хотя бы один человек, давным-давно совершивший вложение, отколет странную шутку – родится снова. Такого не происходило и не должно было произойти никогда. После смерти вкладчиков все их сбережения отходили банку. Старик Гарькович впервые потребовал свои деньги назад. Но банкир не запаниковал и не испугался, поняв, что вкладчик разыскал его, разыскал по тому же чудному стечению обстоятельств, которые однажды столкнули на улицах города и этих двух влюбленных, вместе похожих на медальон с барочного дворца. Загадочный вкладчик жил тускнеющей год от года надеждой, ждал случайной встречи, невероятности, которая сведет его с хранителем своего прошлого. Упрямый старик не желал уйти в сырую землю, оборвав нить, связывающую с прошлым, которое всегда более истинно, ведь с каждым годом, а тем более с каждой новой жизнью душа изнашивается и тускнеет.

Сейчас банкир снисходительно окидывал Нико взглядом сытой, разморенной на солнце змеи. Как-никак дед этого чудака успешно справился, выполнив макет и чертежи. К тому же старик пожертвовал банку большую долю своих сбережений, считая честью вложить душу в еще одно, последнее здание.

Легкими неслышными шагами банкир приблизился, смахнул прядку с Нининой щечки, с нежностью игрового аппарата потрепал ее за подбородок, протянул бокал с коктейлем. И полушепотом сообщил Нине, что она самая красивая женщина, которую ему когда-либо приходилось встречать.

Нико стоял у окна и рассеянно тянул через трубочку абрикосовый сок. Фиолетовое вечернее небо было холодным и трепещущим после дождя. Стриженные шариками кусты и черная зебра чугунной изгороди позади особняка дарили Нико давно забытое ощущение покоя. Впервые за последние три месяца он никуда не спешил, не надо было, наскоро проглотив овсянку, бросаться к чертежному столу или к зеленому экрану компьютера. Он выдохнул, едва сдержал слезы, глотнул еще сока, почувствовав правым плечом легкий холодок прикосновения, как будто дед прощался с ним. Нико опустил голову, разбавил сок слезинкой. У него перед глазами, словно застряв в турникете памяти, все еще стоял тот вечер. Худенькая фигурка Гарьковича, сведенная судорогой боли, затихла на диване. Уставившись в одну точку, дед неподвижно лежал, наискось укрытый стареньким пледом. А Нинин пальчик преследовал по стене давнего знакомого – паука, который взволнованно удирал, упустив от волнения мелкую фруктовую мушку. Ладонь Нины, упрямо устремленная вдогонку, играла в салки с хромым потерявшим кров пауком. Нико, расстроенный происходящим, подошел к стене, оттеснил Нину и со всего размаха прихлопнул паука свернутой в трубочку газетой «Московский градостроитель». От удара комната, Нина, диван, стена исчезли в клубах пыли. А когда пыль немного осела на полу, вместо грубой кирпичной кладки перед ними возникли две прозрачные створки стеклянных дверей, сквозь которые виднелись зеленые растения в кадках вдоль коридора со множеством окон, в которых светило солнце, играя стальными прутиками птичьих клеток. Растерянные Нина и Нико стояли бы так еще долго, если бы за их спинами не раздался скрип пружин дивана, бормотание и тихое, легкое шарканье. Дед обнял и поцеловал синими губами щечку Нины и поросшие мягкими золотистыми волосками губы Нико. Дед скинул старый пиджак, оставшись в матросских залатанных брюках и в синей рубашке. Неизвестно откуда на его голове появился белый, аккуратно уложенный парик с черной ленточкой, надушенный цветочной водой. Дед уверенно распахнул стеклянные двери, по-хозяйски отодвинул в сторону кадку с апельсиновым деревом, зажмурился от яркого солнца и маленькими, шаркающими шажочками направился в глубь стекленной галереи зимнего сада. Он пару раз обернулся, помахал внуку рукой, смахнул слезинку. И стал медленно удаляться, осматривая растения, неспешно поливая из маленькой лейки фиалки и вьюнки.

Потом стало казаться, что туда, вдаль нескончаемой, озолоченной солнцем галереи направляется вовсе не сгорбленный иссохший старик, а мужчина с твердой, степенной походкой и горделивой осанкой. А Нина и вовсе была уверена, что Гарькович с самого начала был в расшитом золотом зеленом сюртуке, в напудренном и надушенном парике. А еще она шептала, что заметила на его правой руке перстень с огромным изумрудом. Нине показалось, что, галантно поцеловав ей ручку, он смахнул слезу и быстро пошел прочь по проходу оранжереи, меж кадок с фикусами и пальмами, под серебряными клетками птиц. И его удаляющаяся фигура, а потом лишь точка на кирпичной стене никак не исчезала, а, становясь все менее различимой, маячила в настоящем, наполняя душу Нико благодарностью.

Зашипела пустота – вместо сока соломинка тянула из стакана воздух. Нико обернулся и тут же заметил, как растекается и закипает разогретый банкир-рафинад перед Ниной, а она робко допивает что-то из бокала, слушает, улыбается, раскачивается в такт музыке. Пока банкир разыскивал официантку, Нико подошел, поймал Нинину руку, увлек ее за собой. Ему хотелось срочно скрыться от всех этих людей, которые словно на крошечных колесиках ездят по заранее проложенным рельсам – от одного знакомого к другому, от стола с напитками к столу с угощениями, выполняя по пути привычные ритуалы приветствий. Надо было спасаться и от назойливых журналистов, добрый десяток которых растворился в толпе гостей и теперь, пробираясь вдоль стен за очередной порцией салата, подслушивает, приглядывается, что-то записывая в блокноты, тыча в мясистые лица черными диктофонами и муфтами микрофонов.

Но куда же спрятаться, как не в ярко освещенную курилку уборной. Здесь они задвинули щеколду входной двери, упали на пуфик из розовой кожи и увидели в зеркале напротив парочку угловатых, испуганных, усталых подростков, тоже не решающихся обняться.

Застывшие в зеркале напротив них вздохнули, робко прижались друг к другу и, нет да нет, подозрительно разглядывали объявившихся, молча ожидая, когда же их наконец-то оставят одних, сидеть, обнявшись, слушать сквозь ветровое оконце, как на башни и шпили города наконец ложится их первая ночь. Чувствовать, как на тротуары и мосты, на свинцовую гладь реки сыплются монетки Луны, накрапывает дождь, шумит ветер. И на некоторое время наступает покой.