Глава девятая, в которой Волошин и Вера наконец встречаются
Эта встреча удивительно напоминала их последнее свидание. Такой же вечер за окном, тот же ресторан, даже тот же столик. Вера сидела на том же месте, что и в прошлый раз, и Виктор так же, как и тогда, смотрел на нее, на ровный пробор на склоненной голове, на тонкий очерк бледного красивого лица, отмечал плавные движения ее рук, и этот умопомрачительный жест, которым она откидывала назад свои белокурые волосы… Только тогда он не мог наглядеться на Веру; сегодня же смотрел – и не видел ее. То, что она только что сказала ему и что теперь бушевало в его голове, разбухая и не помещаясь в ней, мучая и не отпуская ни на минуту, не давало ему никого видеть и не позволяло ни на миг отвлечься от той разгадки, которая наконец-то замаячила перед его внутренним взором…
А началось все с ее невинного вопроса. В первый момент, когда она только появилась в ресторане, вошла, обдав его столь желанным, ни на что не похожим ароматом своих духов, когда села напротив, смущенно улыбаясь, между ними возникла неловкая пауза. Оба они, пытаясь справиться с волнением, уткнулись в спасительное меню – и оба ничего не заказали, кроме вина и кофе, поскольку обоим было не до еды.
Когда официант, приняв заказ, отошел от их столика, Вера подняла взгляд и спросила обычным будничным тоном:
– Как там Сережа?
– Спасибо, он вроде в порядке, – машинально ответил Волошин. – Я пока оставил его дома, в Привольном, там есть кому за ним присмотреть… – И тут же запнулся на полуслове и удивленно уставился на Веру: – Но откуда ты знаешь про него?
Она почему-то вздохнула и сообщила неожиданно:
– Твой брат долго был моим пациентом. Он очень привязался ко мне… Звал меня «Верочка Игоревна»… Я пыталась использовать его любовь к рисованию в лечебных целях, много занималась с ним – до тех пор, пока его у нас не забрали.
– Ты лечила Сережу? Как же это могло быть?
– Я некоторое время работала в том интернате, куда твои родители сдали его сразу после рождения. И обязана была знать все подробности про него. Мне нельзя было упустить ни малейшего нюанса из семейной истории тех людей, с которыми я работала. Иначе у меня ничего бы не получилось…
Эти слова изумили Виктора. Так вот почему его служба безопасности не сумела ее найти! По его приказанию проверялись только московские медицинские учреждения, почему-то Волошину даже в голову не пришло, что ее клиника может быть за городом. Подумать только – она когда-то работала совсем рядом, в получасе ходьбы от его дома…
– Да, – рассеянно кивнул он. – Представляю себе. Конечно, психиатр должен знать все про своих пациентов – как их воспитывали в детстве, какими были их родители, болел ли кто-нибудь в семье нервными или душевными болезнями…
– Да нет же, я совсем не про то! – досадливо поморщилась она. – У меня не вышло бы другое. Понимаешь…
– Тогда нет, не понимаю, – искренне признался он. – Объяснись, пожалуйста. Что значит – «другое»?..
– Лучше бы тебе этого не знать… – она снова вздохнула.
Подошел официант, поставил перед ними бокалы с красным вином. Вера торопливо сделала большой глоток, потом другой, точно ее мучила жажда, и полезла в сумочку, очевидно, за сигаретами, но почему-то ничего не достала.
– Ты хочешь закурить? – Виктор вынул свои сигареты и протянул ей. Вера благодарно кивнула, вытащила одну и жадно затянулась. – И все-таки расскажи мне, что именно ты имеешь в виду.
Господи, какой он глупец, зачем продолжает допытываться?! Что-то первобытное, куда более мудрое, чем он сам, удерживало и предостерегало Волошина, твердило ему: «Отступись, замолчи! Она права – тебе не нужно этого знать!» – но он не в силах был остановиться, хотя инстинкт самосохранения и пытался увести его прочь от этой темы, от этого места, от этой женщины… Тем более что было-то, собственно, уже поздно: она уже начала говорить, даже не пытаясь увильнуть от ответа, потому что увиливать было больше некуда:
– Я была ассистентом… работала… на одного человека. Он, видишь ли… он научился использовать чужую вину и чужую беду в своих собственных, низменных и корыстных целях. Слышал ты что-нибудь об энергетических вампирах? Это, разумеется, совсем не научное их наименование; но если говорить по-простому, по-обывательски, то мой… мой хозяин и есть такой вампир.
Волошин оцепенел, потом пристально глянул на Веру – и неуверенно засмеялся. Она что, шутит?! Ее слова звучали так нелепо, что он никак не мог принять их всерьез. Энергетические вампиры, надо же!.. И, может быть, уловив в его взгляде невысказанное презрение, женщина заторопилась, путаясь в словах, догоняя ускользавшие от нее мысли и с отчаянием взглядывая ему в лицо.
– Поверь, это не так глупо, как тебе кажется! Понимаешь, мы все существуем в едином энергетическом поле и все друг от друга зависим, особенно в том случае, если связаны кровно и принадлежим к одной семье… Если кто-то из людей совершил что-то нехорошее – покончил с собой, убил кого-то или заставил безвинно страдать, – в его энергетике возникает черная дыра. И не только в его. Такая же дыра появляется и у близких ему людей, у его родственников. И если научиться этой черной дырой пользоваться…
Заинтересованный против своей воли, Волошин подался вперед, ближе к ее испуганным глазам, ее прерывистому голосу, ее нервным пальцам, уронившим вдруг бокал на белоснежную скатерть – и рубиновое вино расплылось на ней ярким пятном. И он поторопил ее, замолчавшую и бледную какой-то уже совершенно безжизненной, потусторонней бледностью:
– Да-да, так что же? Что может произойти в таком случае?
Вера пожала плечами и аккуратно вытерла забрызганные пальцы салфеткой.
– Это очень трудно понять неподготовленному человеку. Даже не знаю, как тебе объяснить… В общем, существуют методики работы с чужим энергетическим потенциалом. Это не гипноз, не психотропное воздействие, не НЛП…
– Что такое НЛП? – перебил он, слушавший так внимательно, как никогда в жизни.
– Нейролингвистическое программирование – способ, помогающий заложить в поведение человека некую «программу действий»… Я потом расскажу подробнее, если тебе интересно. Но мой… хозяин… Назовем его Профессором… Он работает другими методами. Он не программирует чужую личность, он «заходит» в ее энергетическое поле, ослабленное, например, присутствием в семье неизлечимо больного и брошенного человека, – и забирает ее энергию, силы и молодость себе. Он никого не убивает в прямом смысле слова; он просто лишает человека сил и желания жить, выхолащивает его душу, оставляя пустой и незаполненной его телесную оболочку.
– Выхолащивает душу, – как завороженный, повторил Виктор. Его мозг не в силах был принять и осмыслить все произнесенное ею, но что-то подсказывало, что Вера говорит о вещах совершенно реальных. Еще несколько месяцев назад такие россказни показались бы ему полнейшей галиматьей – но разве они не были объяснением того, что еще совсем недавно происходило с ним самим? Разве меньшей галиматьей были все его мысли и поступки, совершенные за последние недели, и разве не подходило ему как нельзя лучше описание, данное Верой, – человек, не желающий жить, выхолощенная душа, пустая внешняя оболочка?..
И, встрепенувшись вдруг, как будто еще надеясь, что сейчас она рассмеется и скажет, что просто подшучивала над ним, Волошин вновь пустился в настойчивые расспросы:
– Постой, но как же это возможно? Разве это не фантастика – пользоваться чужой энергией, отнимать чужую молодость? И забирать это себе, самому становясь молодым и сильным? Ч-черт, какие-то прямо молодильные яблоки получаются!
Она усмехнулась, довольная найденным им образом.
– Действительно, молодильные яблоки – только ворованные… Я думаю, если бы Профессор, о котором я говорю, смог обнародовать свою методику, Нобелевская премия была бы ему обеспечена. Никто – слышишь? – никто в целом мире не добился таких успехов, как он, скромный врач, один из тысячи, из десятков тысяч, не имеющий ни крупного финансирования, ни доступа к сложному оборудованию, ни развитых связей с зарубежными коллегами… Никто другой не владеет его секретом, никто не сумел продвинуться в его области так далеко! Но цели, в которых он использует свое изобретение, слишком далеки от человеческих представлений об этике, и потому он никогда не откроет, не опубликует своей методики. У него собственная мораль и свои представления о совести, вот и все. Он считает, что все, что происходит с его жертвами, – это возмездие. Наказание им за равнодушие, за предательство близких, за то, как они живут. Он ощущает себя не только всесильным, но и справедливым. Он как волк, санитар леса… И поскольку Профессор собирается жить вечно за счет этой ворованной энергии других людей, он надеется, что возмездие его будет вершиться еще долго, очень долго, и он успеет покарать всех, кто этого заслуживает.
«Бред какой-то! – пронеслось в сознании Волошина. – Неужели у Веры не все в порядке с головой? Хотя вроде бы она совсем не похожа на сумасшедшую…»
– А… ты? – невразумительно спросил Волошин, но решив, что Вера может не понять его, уточнил: – Какова в этом во всем твоя роль? Ты помогала ему в этом?
Вера кивнула с несчастным лицом.
– Но как ты могла? Ты же врач, должна людей спасать, а не губить. Что тебя вообще заставило на такое пойти? Господи, как вспомню лицо Васильцова, каким он был в тот вечер в «Зеленой двери», – у меня все внутри немеет. Он что-то понял, почувствовал – и поэтому так упорно искал тебя, называл ведьмой, дрался, требовал ответов на свои вопросы… А потом умер под твоими окнами, так и не сумев добраться до истины…
Вера вызывающе, почти запальчиво вскинула голову – и в этой запальчивости была какая-то сатанинская гордость, очевидно, долгое время бывшая ей защитой от застарелой боли, горечи и чувства вины.
– Каждый из этих людей заслужил то, что с ним сталось, – повторила она явно чужие, заученные ею слова. – Они сами пробивали бреши в своей ауре, например, отдавая детей-инвалидов в интернаты и детские дома… Этот самый Васильцов сдал племянницу в наш интернат после того, как умерла ее мать и некому стало за ней ухаживать. Он сам виноват!
– А я? Я тоже сам виноват? – жестко поинтересовался Волошин.
– Ты…
И она замолкла, не зная, что ответить.
– И как же, как он это делает?.. – спросил после паузы Виктор.
Вера устало пожала плечами.
– Не все ли тебе равно? Разве дело в технических подробностях?
Он глянул на нее в упор, и глаза его вдруг показались женщине такими темными и жесткими, что она поспешила ответить на его вопрос:
– В общем-то, схема всегда одна и та же, – бесстрастным, точно у автомата, голосом объясняла Вера. – Сначала мы стараемся как можно больше узнать об объе… о человеке. Следим за ним, собираем информацию о нем в прессе и в Интернете, пытаемся понять его интересы, вкусы, привычки. Потом я знакомлюсь с ним и стараюсь обязательно оказаться вместе за столом – неважно где, в клубе, в ресторане или дома. Главное, чтобы были какие-то напитки с выраженным вкусом, лучше всего кофе, но подойдет и спиртное, скажем, коньяк. Я добавляю в него заранее приготовленное средство, которое в сочетании с дымом моих сигарет…
– Так это все-таки особые сигареты? – перебил Волошин. Черт, ему же сразу показались странными и их аромат, и то, что она ни разу за обе их предыдущие встречи не угостилась сигаретой из его пачки…
Вера посмотрела на него со странным выражением – в ее взгляде было и чувство вины, и печаль, и одновременно снисходительность знающего к невежде.
– Конечно, особые. Под их влиянием человек теряет волю, забывает обо всем, легко поддается любому воздействию. Как иначе, ты думаешь, я заставляла бы намеченных жертв делать, что мне нужно? Как усыпляла бы их настолько крепко, чтобы они не слышали голоса в ночи, не почуяли моего влияния, не обратили внимания на мои действия – мы называем их обрядами?
– Обряды? Что ты имеешь в виду? А, я, кажется, понял. Все эти средства наведения порчи, да? Свечи, заклинания, отрезанные волосы, магические круги?
– Не смейся, – поморщилась она. – Со стороны это действительно кажется диким… Но на самом деле очень серьезно.
– Да уж куда серьезнее, – улыбка сползла с его лица. – Знаю, на собственной шкуре испытал…
Вера подняла на него взгляд, полный боли, и снова опустила глаза.
– А я-то все никак не мог понять, почему ты назвала меня по имени, не удосужившись даже спросить о нем… – уныло пробормотал Виктор. – Получается, ты знала все заранее, да? Ты знала, что непременно рано или поздно познакомишься со мной, напросишься ко мне домой, проведешь надо мной свои чертовы обряды, отдашь меня своему чертову Профессору… А я-то, дурак, я-то думал, я-то надеялся!..
И, стиснув зубы, он почти застонал от сознания собственной глупости, собственных безрассудных мечтаний и всего, что несло за собой признание Веры.
А она, казалось, дала себе слово не щадить Виктора, обрушивая на него новые подробности.
– Каждый раз я знакомилась с будущими жертвами по-разному… С тобой вот выбрала клуб. Это я заткнула тогда за «дворник» твоего автомобиля рекламку «Зеленой двери».
Волошин только что за голову не схватился. Сколько же раз она проделывала эти финты? Сколько человек оказались их жертвами?
– Что с ними всеми потом стало? – спросил он требовательно и так громко, что парочка за соседним столиком обернулась на его голос.
Вера тяжело задышала, как будто была загнанной волчицей, а он – охотником, который подобрался слишком близко к ее логову:
– Что с ними стало? С кем что. Кто-то жив до сих пор, только пуст, бессилен и болен – как и те, кого он предал и бросил когда-то…
– Но я-то никого не бросал! – перебил Виктор. – Разве можно меня обвинять в том, о чем я и представления не имел?
А Вера меж тем безжалостно продолжала, не удостоив ответом его реплику:
– Кто-то совсем потерял себя, ушел из семьи, не понимающей, что происходит, стал бомжем. Кто-то сошел с ума и сам попал в клинику. А кто-то отправился на тот свет – как Клочков, фехтовальщик, или как твой знакомый, банкир Васильцов…
– Да, теперь многое становится понятно, – сказал сам себе Волошин. Это было странно, дико – но он верил ей. Каким-то особым чувством, находящимся вне привычного сознания, он понимал – Вера говорит правду. Все так и есть. Все существует на самом деле – и воздействие на людей, и перекачка энергии, и тот, кто все это придумал…
Воцарившееся молчание было на сей раз еще более длительным, будто напоенным грозой, насквозь пропитанным ожиданием бури. Виктор смотрел на русоволосую женщину, которая так долго занимала все его мысли, почти свела его с ума своей красотой и загадочностью – да нет же, не она, это все ее проклятые сигареты и обряды! – и нежданная, непрошеная ненависть разъедала его душу, как ржавчина.
– И как вы только еще живы с вашим Профессором, – изменившимся от этой ненависти голосом произнес он. – Погубили столько людей, искалечили столько судеб! Ты же и вправду – ведьма!..
Вера поежилась под его взглядом и вдруг совсем по-детски пожаловалась:
– Я боялась! Я и в самом деле боялась его, Виктор! И до сих пор боюсь! Мне становилось все страшнее рядом с ним, он хотел все большего, замахивался все на более сильных и влиятельных людей. Ему не нужны были слабые и никчемные, ничего не добившиеся в жизни жертвы – он хотел властвовать над теми, кто богат, счастлив, удачлив… Все это время я жила в страхе. Сначала боялась его, потом… вас. Профессор меня убеждал, что эти… ну, наши жертвы… плохие, недостойные люди… И я знала, что во многом он прав!..
– Плохие, недостойные – как красиво звучит! – снова повысил голос Виктор. – Так и каждый маньяк мнит себя спасителем человечества, которое он очищает от мусора… По-твоему, это Профессору решать, кто достоин жить, кто недостоин? Чем он тогда лучше тех, кто своих детей по крайней мере не убивает, а сдает в детдома?
Вера молчала, стиснув руки на коленях. Кольцо на среднем пальце больно впилось в плоть.
– Почему же я все еще жив? – внезапно спросил Волошин. – Почему я просто… болен, но все же не бомж, не безумный, не мертвец?
– А ты так и не понял почему? – Вера смотрела прямо на него, и он невольно отодвинулся от ее почти осязаемого пристального взгляда. – Я пожалела тебя, Виктор… Я все время делала что-то не так – чуть неправильно, чуть ошибочно, чуть не по схеме… Я изменяла обряд, и выкидывала свои сигареты, и говорила тебе много лишнего, и так надеялась, что ты о чем-нибудь спросишь меня, о чем-нибудь догадаешься! Мне пришлось встречаться с тобой повторно – так неправильно я сделала все в первую встречу, – но ты так и не догадался ни о чем, хотя я почти спасла тебя…
– Почему? – снова еле слышно спросил Виктор и мельком, с усмешкой, успел еще подумать: не слишком ли много «почему?» для одного вечера?
– Потому что ты… ты мне понравился. Только после встречи с тобой я по-настоящему задумалась о том, что мы делаем с чужой жизнью, – Верин голос стал нежным, почти умоляющим. – Ты все изменил… Я сначала сомневалась, не верила… А потом решила: это судьба…
Виктор усмехнулся. Наверное, по сценарию, который крутится сейчас в ее голове, решил он, я должен зарыдать от умиления и прямо здесь, в ресторане, заключить ее в объятия. Неужели она надеется на такую банальную мелодраматическую развязку? Неужели рассчитывает, что я так глуп, что поверю ей – после всего, что она только что рассказала?!
Они снова замолчали. Вера, потупив взгляд, играла чайной ложкой, а Виктор, не отрываясь, смотрел на нее и никак не мог понять, что творится в его душе. Как он совсем еще недавно любил эту женщину, как жаждал быть с ней или хотя бы даже просто увидеть ее, услышать ее голос! Как он искал ее по всей Москве!.. И вдруг она сама пришла к нему и рассказала о себе такое, что он понял – перед ним настоящее чудовище. Он был в ужасе от того, что услышал. Ее рассказ был так нелеп, так абсурден, что Волошин не поверил бы ни единому слову, если бы сам не был действующим лицом этого рассказа.
Все части головоломки – или почти все – сложились в сознании вместе, и он понял все, что только мог понять сейчас своим горячечным, измученным от обилия информации сознанием. Но что ему теперь было делать с решением? Как дальше жить? И как быть с Верой, со своими еще не угасшими, как ни неприятно в этом признаваться, чувствами к ней? Почти не владея собой, он изо всех сил стукнул кулаком по столу, вызвав недоуменные взгляды отдыхающей респектабельной публики, и закричал так громко, что официант на всякий случай подошел к их столику поближе:
– Да зачем же ты связалась со своим Профессором!.. Кто он тебе – муж, любовник, начальник? – продолжал преследовать ее вопросами Виктор. – Где он живет, работает? Как его зовут? Вера, почему ты молчишь? Ты понимаешь, что его нужно остановить? Твой уход от него ничего не изменит: для такой работы он найдет другую…
– Понимаю! – взвыла вдруг Вера с такой силой, что Виктор отшатнулся, а взоры посетителей ресторана в который уж раз обратились к ним. – Теперь я все понимаю, – убежденно повторила она уже тише, почти шепотом.
Вера обхватила себя за плечи. Слезы потекли по ее щекам.
– Мамочка, – надрывно повторяла она, – мамочка, мамочка… Ну почему, почему… Почему?!
Он попытался успокоительно похлопать ее по руке. Она резко отстранилась:
– Я же пришла спасти тебя, как ты не понимаешь? Чем бы мне это ни грозило, я только и думала о том, что должна тебя спасти… Я о тебе думала с того вечера в «Зеленой двери»! Пусть это было наваждение, пусть что угодно, но ты никогда не был для меня тем же, что другие. Нет! Ты особенный… Ты единственный! Я ведь для тебя… ради тебя…
– У вас все в порядке? – озабоченно спросил администратор, приблизившись к их столику.
– Да, – отмахнулся Виктор. – Мы уже уходим. Принесите счет, пожалуйста.
Волошин и сам не мог вспомнить потом, как так случилось, что, выйдя из ресторана, они отправились к нему домой. Может, он принял это решение в тот миг, когда Вера, оступившись на скользких ступенях, по-детски ухватилась за него рукой и он машинально обнял ее? Так или иначе они вместе добрели до его дома, и Вера молча и покорно, будто никакое иное развитие событий и не мыслилось ею, поднялась следом за ним в его квартиру. Уселась напротив него на кухне и даже не попыталась на этот раз взять инициативу на себя, не кокетничая и не играя больше, усталым жестом приняла из его рук чашку кофе и стала греть о нее ладони, словно пришла с мороза, хотя осенний вечер не был таким уж холодным.
– Вера, кто этот человек? – решительно повторил Виктор свой вопрос, который так и остался без ответа. – Как ты вообще попала в эту историю, как он сумел заставить тебя жить в этом кошмаре?!
Ее ответ был простым и коротким – таким же, как и ее привычный жест: взмах руки, летящие назад светлые волосы, упрямый поворот головы:
– У меня просто не было выбора, Виктор. Он мой отец…
Они снова сидели на его кухне, как тогда, в первый вечер знакомства. Шло время, ночь уже давно вступила в свои права, но ни он, ни она не думали об этом.
– Неужели ничего нельзя было поделать? – в сотый раз спрашивал Волошин, затягиваясь сигаретой, вкуса которой не ощущал. – Неужели никто не мог забрать тебя оттуда, оградить тебя от этого… отца? И даже если нет – почему ты сама так легко поддалась его влиянию?
Вера горько усмехнулась, посмотрела сквозь него сухими глазами и ответила так, словно ничего проще и естественней не могло и быть:
– Ты, видно, не понимаешь, Виктор. Он мой отец! Мама умерла очень рано, мне не было еще и десяти; мы остались вдвоем. Была еще бабушка, мамина мама – но где-то далеко… После маминой смерти мы больше не виделись. Отец уже тогда начинал свои опыты. Я долгие годы даже не подозревала, чем он занимается… Но уже была вовлечена в его работу. Эти постоянные гипнотические сеансы…
– Этот монстр что, и над тобой… экспериментировал тоже? Над собственной дочерью? – с невольным сочувствием поинтересовался Волошин.
Она пожала плечами.
– Ищешь мне оправданий? Не надо, Виктор. Когда я начала работать с ним, я была уже вполне зрелым человеком, дипломированным врачом. Конечно, профессию я себе выбрала под влиянием отца, по его стопам пошла в медицинский, он помог с поступлением… Но… Видишь ли, я его очень люблю… Любила. Как никого на свете. Я более или менее тепло относилась к маме, была привязана к бабушке, но эта моя любовь не шла ни в какое сравнение с тем, что я испытывала по отношению к отцу! Я жизни не представляла себе без него – без его взглядов, без его ласковых прикосновений, без неспешных вечеров вдвоем, без умных разговоров о судьбах мира, без его науки, к которой он благосклонно меня приблизил… Все, что угодно, лишь бы не огорчить, не обеспокоить, не разочаровать его! И когда он открыл мне свой замысел, я вовсе не торопилась ужасаться и ахать; напротив, мне хотелось во всем помогать ему, быть его опорой и его отдушиной в этой жизни, быть его верной соратницей, быть всем для него… Ведь и у меня в жизни к тому времени тоже не было никого, ничего – только отец и его дело!
Вера не заметила даже, как сигарета погасла в ее руках. Глаза ее сияли, волосы разметались по плечам, и во всей ее фигуре, когда она говорила об этом, было что-то первобытное, страстное, непреклонное. Она была хороша, и ею нельзя было не залюбоваться в этот миг – но лишь так, как любуешься ядовитой, блестящей на солнце своими узорами змеей, неожиданно встретившись с ней в пустыне. Любуешься – и прекрасно при этом осознаешь, что опасная эта красота уместнее где-нибудь в зверинце, нежели рядом с тобой… А потому, отодвигаясь от Веры подальше, Волошин пробормотал, глядя на нее во все глаза:
– Господи, ты, похоже, такое же чудовище, как он сам!
И она наклонила голову, соглашаясь с ним, и сказала так тихо, что его дыхание на фоне этой речи показалось громом:
– Так было до тех пор, пока я не встретила тебя. Все прочие наши подопытные – отец так и звал их: «подопытные» или «доноры», – были для меня всего лишь экспериментальным материалом. С каждым из них можно было попробовать какую-нибудь новую отцовскую технику, новый прием, новую сторону методики… К тебе я не смогла отнестись так же. Это было другое, совсем другое, Виктор!
Ее голос стал еще растерянней и тише, когда она произнесла, заглядывая в его лицо:
– Что же теперь делать? Как нам жить дальше?
Волошин мог бы ответить ей резко и грубо. Он мог бы сказать, что по ней с ее папенькой сумасшедший дом плачет, если не тюрьма, и что она может делать что хочет, а он лично собирается жить как жил: работать днями и ночами, любить женщин, пить вино, отдыхать за границей, подписывать выгодные контракты и зарабатывать деньги для себя и своей семьи… Он мог бы сказать ей все это, если бы не куча «не», выраставших вокруг него высоким и плотным частоколом, за который в одиночку было не выбраться. Дело в том, что он не может работать, пока не закончится эта чертова история и он не обретет свою былую силу, ту прежнюю любовь к жизни, которая и позволила ему стать тем, кем он стал. Он не может отдыхать, получать выгодные контракты и вести удачливые переговоры, потому что удача отвернулась от него. Он не может любить и дружить, потому что вокруг него пустыня… В ее жизни все было сейчас почти так же, и потому он не мог отмахнуться от ее «мы»: они были слишком связаны друг с другом, слишком зависимы, слишком несчастны и одиноки – оба. И потому он ничего не сказал Вере: он просто встал, обнял ее и притянул к себе…
…Это была смутная и странная ночь. Ласки были бурными и горячими, но какими-то принужденными, неестественными, видно, слишком круто они были замешены на чувстве вины и разочаровании. Страсть то и дело прерывалась желанием отодвинуться, отвернуться; поцелуи горчили, как горчил всегда, если верить старинным книгам, настоящий мед; а разговоры, которые мужчина и женщина, так и не сомкнувшие глаз за всю ночь, вели между объятиями, были обрывочны и неровны и не приносили облегчения.
Когда за окнами занялось наконец серое осеннее утро и Волошин открыл глаза, он увидел, что Вера не спит и внимательно смотрит на него. Лицо ее выглядело каким-то просветленным – на нем явно читались радость и надежда.
– Виктор, ты знаешь, я должна тебе сказать… – начала она, но он жестом остановил ее.
– Потом скажешь, – ответил он резко и, пожалуй, даже жестко. – Дай мне сначала умыться и прийти в себя.
И поспешил в ванную.
После этой ночи, ночи горькой любви, он чувствовал себя неуютно и странно. Душевное равновесие, которое, как ему казалось, понемногу начало восстанавливаться, вновь покинуло его. Он не понимал происходящего, не мог взять в толк, как и почему очутился в постели с этой лживой и опасной женщиной. Может быть, это опять ее ворожба? Ей же ни в чем нельзя верить!
После душа и прочих утренних процедур он вернулся еще более хмурым, чем был, и Вера тотчас уловила его настроение. Робко заглянув в его лицо, она спросила, не хочет ли он позавтракать.
– Я выпью кофе, – отвечал Виктор. – Но сварю его сам.
И она все поняла – он ей не доверяет.
За стол они уселись в гробовом молчании.
– Что ты думаешь сегодня делать? – несмело спросила Вера, все так же, как и вчера, грея руки о чашку, как будто отчаянно зябла рядом с ним.
Он долго медлил с ответом, но потом все же нехотя произнес:
– Попробую начать все сначала. Заеду в фирму. Поговорю с друзьями. Но самое главное – надо заняться братом.
– Ты хочешь, чтобы он жил вместе с тобой?
Это прозвучало так вкрадчиво, так недоверчиво-мягко, что Волошин неприязненно засмеялся.
– Да нет, я вовсе этого не хочу. Ангельские крылышки за спиной у меня еще не выросли. Зачем мне этот убогий, несчастный человек, вечное, каждодневное напоминание о болезни и горе?.. Но это единственно правильное решение – он беззащитен, и, кроме меня, позаботиться о нем некому. Когда-то я был несправедлив с ним, теперь должен искупить свою вину.
Он с громким стуком поставил на стол пустую чашку и заставил себя спросить:
– А ты? У тебя есть планы на сегодня?
– И на сегодня, и на завтра, и навсегда, – пробормотала она отстраненно. – Мои планы – спрятаться так, чтобы отец не нашел меня. Он не простит мне вчерашнего побега. Он не простит, что я выдала его, переметнулась на твою сторону. А уж когда он узнает, что я специально нарушала его инструкции, и именно поэтому ты хотя бы сохранил способность сопротивляться…
Вера горько усмехнулась и подняла на Волошина холодный взгляд.
– Но тебе необязательно было интересоваться моими планами, Виктор, – с усилием выговорила она. – Сейчас твоя вежливость ни к чему. Я понимаю, что ты не хочешь меня видеть. Я сейчас уйду и больше никогда не потревожу тебя.
И она действительно стала подниматься из-за стола, глядя куда-то за спину Виктора невидящими глазами, и, наверное, шла бы в такой прострации до самой двери, не замечая, одета она или нет, и вышла бы так на улицу, и в самом бы деле затерялась навсегда где-нибудь в лабиринтах столичных улиц, – но он положил ей руку на плечо, и она послушно остановилась, и взгляд ее вернулся, сфокусировался на его лице, и она сумела услышать и понять то, что он говорил ей.
– Никуда ты не пойдешь. Ты останешься здесь и будешь ждать меня. Потом мы что-нибудь придумаем.
И это утешение, и его тон, и горячая рука на ее плече – все это, вместе взятое, не стоило одного-единственного слова, которое вдруг слетело с его губ, – слова «мы». И, принимая это слово как нежданную, незаслуженную милость, русоволосая женщина снова опустилась на стул, сложила руки на коленях и преданно посмотрела на него.
– Может, ты все-таки послушаешь меня? – проговорила она после паузы.
– Ну? – он поднял вопросительный взгляд.
– Виктор, – сбивчиво и горячо заговорила Вера, – помнишь, я рассказывала тебе об ауре, о прорехах в ней? Через которую мы… мой отец выкачивает из людей энергию? Я тоже умею видеть ауру других людей, он научил меня… Так вот – та брешь, что была у тебя… Та родовая черная дыра… В общем, она почти исчезла.
– Что-что? – не понял он.
– Та брешь, через которую отец пил твою энергию, затягивается. – На ее лицо вновь вернулось радостное выражение. – Я наблюдала за этим всю ночь, пока ты спал. Она прямо на глазах уменьшается. Скоро ты будешь свободен, Виктор! И сможешь жить как прежде!
– Вот как? – недоверчиво поинтересовался он. – И как же это случилось?
Она недоуменно развела руками.
– Я не знаю… Я хотела попытаться… Попробовать нейтрализовать отцовское воздействие… Готовилась… Но эти обряды можно делать только в полнолуние – а до него еще несколько дней. Так что, получается, ты сам…
– Что – я сам? Я не колдовал, уверяю тебя, – усмехнулся он, но она не приняла его шутливого тона и не поддержала его.
– Значит, ты сделал что-то такое… Что-то очень важное… Из-за чего брешь затянулась.
– Возможно, то, что не стал возвращать Сережу в интернат? – предположил он.
– Может быть… А может, ты просто нашел в себе силы сопротивляться. Я не знаю… – Она вдруг улыбнулась. Грустно, виновато – но улыбнулась. – Только что поняла, что почти ничего не знаю о том, как залечиваются бреши в ауре. Наши исследования были направлены на обратное…
Едва Волошин вышел из подъезда, полил дождь – будто специально поджидал его появления. Он поднял голову, подставил лицо холодным каплям и некоторое время стоял так, прислушиваясь к странному, непонятному, забытому, но вроде бы приятному ощущению внутри. Он сам не понимал, что испытывает к Вере: ненависть, желание, жалость – или непостижимую смесь и того, и другого, и третьего. Он постигал одно – постигал пристально, горячо, упорно: ему нужна эта женщина! Вот сейчас, немедленно! Нужна она одна! Такая, какая есть: запутавшаяся, колдовская, грешная, то надменная, то испуганная, невероятно красивая даже в слезах. Потому что, какова бы она ни была, это – его женщина, кем-то свыше присланная в мир специально для него…