Глава 8

На следующий день я снова прогуливаю работу. Мне нужно побыть дома и решить, надо ли мне признаваться или нет. Это нелегкое решение. После того, как я целое утро предавался размышлениям, я сделал вывод, что, быть может, мне в конце концов и не нужно сознаваться, потому что Саре явно не причинен вред и я никогда больше не буду это делать. У меня больше нет желания. Я могу продолжать жить дальше своей жизнью.

Однако в два часа я снова ощущаю желание, и это меня пугает. Первые приступы возбуждения медленно, но неумолимо нарастают. Я чувствую себя, как Шалтай-Болтай, приближающийся к тому моменту, когда он вылупится. Внутри меня – монстр, монстр похоти, и скоро он вырвется наружу, и я с радостью приму приглашение Сары заехать к ней, чтобы проветрить ее шерсть. Я боюсь самого себя. Мне нужно заточить себя, пока я не вылупился. Я должен сейчас же себя приковать, пока я еще амбивалентен, пока я еще колеблюсь.

Я снимаю с потолка в ванной свои наручники и несу их в кухню. Приковываю левое запястье к дверце духовки и сажусь на стул. Я закидываю ключ как можно дальше, в гостиную. Мину бросается на него, думая, что это игра, и начинает гонять его, в конце концов скрываясь с ним из виду. Я буду вот так ждать, пока в пять тридцать придет домой Шарлотта и освободит меня.

Мину, которой в конце концов наскучило играть с ключом, садится на пороге кухни, созерцая меня. Она говорит:

«Надеюсь, я не вмешиваюсь не в свое дело, если спрошу, что ты делаешь».

«Клянусь, порой ты так напоминаешь мне привратника Генриетты, с этими твоими чопорными фразами», – отвечаю я.

«О'кей, – говорит она. – А если вот так: „Какого черта ты делаешь?"»

«Оставь меня в покое. Я вылупляюсь».

«Понятно. Дай мне знать, когда закончишь».

Я почти достиг той стадии, когда, не будь я прикован, без всяких колебаний отправился бы к Саре. У меня осталось совсем чуть-чуть сомнений и чувства вины. Я говорю:

«Я могу расколоться в любой момент».

«Это полезно знать», – замечает Мину.

«О боже, это действительно происходит. Я только что почувствовал первую трещину».

«Могу ли я чем-нибудь помочь?»

Я закрываю лицо руками. Я хочу Сару, в этом нет никаких сомнений, и я не испытываю чувства вины по этому поводу. Мне бы хотелось, чтобы я не был прикован. Мне не верится, что я даже думал о заключении в тюрьму за то, что спал с ней. Не так уж я и виноват. Это было не так ужасно, не так кошмарно. Давайте не будем преувеличивать. Почему я позволяю себе так мучиться? Я непременно навещу Сару сегодня вечером. Возможно, это не совсем правильно, не совсем желательно, несколько неподобающе и непохвально, но не такое уж это страшное преступление. Я глубоко вздыхаю и, подняв голову, говорю:

«О'кей, все кончено. Я вылупился».

«Вылупился? Что теперь?»

«Я хочу, чтобы ты принесла мне тот ключ».

«Понятно», – отвечает она.

«Ты попробуешь?»

«Сливки. Разумеется, жирные. Каждый день в течение месяца. В обмен на ключ».

«О'кей», – соглашаюсь я.

Мину улыбается, ложится и засыпает.

«Ты – бесполезный кусок кошатины», – сержусь я.

«Да-да, душка Джереми», – отвечает Мину во сне.

Единственное, что мне теперь остается – это ждать, когда вернется домой Шарлотта и освободит меня. Что она подумает, застав меня в таком виде? Ей нужны будут объяснения. Возможно, я скажу ей, что я в депрессии и проверяю теорию, согласно которой нужно приковать себя к известному орудию самоубийства, чтобы выйти из состояния депрессии. Вынужденное пребывание вблизи орудий самоубийства воскрешает вкус к жизни, скажу я. Духовка – классическое орудие самоубийства, пусть даже ее теперь и нельзя больше использовать в этом качестве – это не имеет значения, важен символ, важны ассоциации, которые у нас вызывают духовки. Это главным образом происходит в подсознании, ты же знаешь.

И Шарлотта ответит: «Да, знаю», поскольку она психолог и согласится с чем угодно, лишь бы там содержалось слово «подсознание».

Пять часов. Время идет. Звонит телефон. Включается мой автоответчик, и я слышу голос Сары: «Зная тебя, я голову даю на отсечение, что ты не пошел сегодня на работу. Сейчас пять пятнадцать, и ты опаздываешь. Я хочу, чтобы ты сию же секунду приехал и проветрил мою шерсть, ты слышишь? Я жду». И она вешает трубку.

Я не должен допускать, чтобы ее слова слишком меня взволновали. И я пытаюсь сосредоточиться на чем-нибудь другом.

Возможно, идея с орудием самоубийства несколько надуманна. Я мог бы просто сказать Шарлотте, что играл со своими новыми наручниками и случайно слишком далеко забросил ключ. Она спросит, зачем я купил наручники, а я скажу, будто подумал, что с ними можно развлечься. Однако она может придать моим словам то значение, которое я в них не вкладывал, и предложить: «Ты прав, мы могли бы хорошо развлечься с наручниками. Давай поиграем с ними после обеда». Эта мысль вызывает у меня такую тоску и отвращение, что слезы наворачиваются на глаза. Я сердито дергаю дверцу духовки, как раскапризничавшийся ребенок, и она неожиданно легко соскальзывает с петель. Какую-то секунду я раздумываю, уж не оптическая ли это иллюзия. Я не знал, что дверцы духовок так легко срываются с петель. Только потяни – и они соскальзывают. Гопля! Если бы я знал, то приковал бы себя к батарее. Но сейчас я благодарю Бога за свое неведение.

Я бросаюсь в гостиную, чтобы найти ключ и освободиться от дверцы духовки, но его там нет. Наверно, Мину играла с ним до тех пор, пока не закатила в какое-нибудь труднодоступное место. Я ищу ключ, но никак не могу его найти, и наконец мое желание увидеть Сару делает меня таким нетерпеливым, что я покидаю свою квартиру, унося с собой дверцу духовки, как портфель. Я смущен тем, что придется в таком виде предстать перед Сарой, ведь я могу показаться смешным и жалким. Впрочем, ладно – если я потеряю долю привлекательности, появившись с дверцей духовки, то смогу исправить дело, сочинив остроумное объяснение. Если Сара вследствие своего юного возраста поверит – тем лучше.

Когда я прибываю, дверь мне открывает Сара в белом махровом купальном халате. Хотя ее лицо скрыто под маской Микки-Мауса, я вижу, что она действительно ошеломлена.

– Ты уставилась на мою дверцу от духовки, – замечаю я.

– Для чего она?

– Это просто побрякушка, которую я себе купил – дешевый браслет, имитирующий наручник. К нему можно выбрать брелок по своему вкусу. Сегодня мне захотелось надеть эту симпатичную поддельную дверцу духовки. На следующей неделе, возможно, я добавлю к ней дверцу холодильника. Это действительно мужской браслет: как видишь, брелок не слишком маленький и изящный.

– Бедный Джереми, ты пытался устоять передо мной, не так ли? Я же тебе говорила, что это бесполезно.

И она бросается в мои объятия, а я крепко обнимаю ее и целую в шею. Она сбрасывает маску Микки-Мауса и отшвыривает ее жестом, говорящим о полном освобождении, а я поднимаю свою дверцу духовки, чтобы заслонить лицо, но, к несчастью, могу видеть Сару в маленькое окошко. Она приближается и целует меня сквозь стекло дверцы. Я стараюсь подавить ужас при виде ее совсем юного лица. Но еще больше поражает меня то, что теперь ее лицо – это не застывшая улыбка Микки-Мауса. Оно выражает ее мысли, и кажется, что я могу их прочесть. Выражение ее лица меняется, и она серьезна – а ведь я привык к неподвижной веселой маске.

Она берет меня за руки и опускает дверцу духовки – вот так же жених мог отвести покрывало с лица своей невесты. Она целует меня в губы, сначала нежно, затем жадно – это вполне понятно, ведь мы были лишены возможности целовать друг друга.

Мы ложимся, и, лежа на спине, я пытаюсь заняться любовью, но у меня ничего не выходит: я не могу смотреть ей в лицо, такое близкое и неотразимое, такое чистое и переменчивое. Чувствуя некоторую неловкость, я все-таки воздвигаю между нами дверцу от духовки. Теперь, хотя я и могу видеть ее сквозь стекло, я все же способен вынести эту реальность, не скрытую маской, так как нас защищает дверца, не позволяющая коснуться друг друга. Стекло сплющивает мне щеку и нос, но это утешает меня, расковывает и позволяет заняться с ней любовью. Я смотрю на нее одним глазом, и мое дыхание туманит окошко. Она стучит по стеклу, чтобы привлечь мое внимание, и кричит мне в духовку:

– Не странно ли, что ты расплющил себе лицо своим брелком, – или мне еще предстоит многое узнать о сексе?

Я ничего не отвечаю.

Потом, когда я собираюсь уходить, Сара говорит:

– Завтра вечером мамы опять не будет. Ты можешь прийти в пять и проветрить мне шерсть.

– Нет, я не приду.

– Я буду ждать.

Я возвращаюсь домой, испытывая к себе отвращение из-за того, что в третий раз переспал с Сарой. А что я скажу Шарлотте, когда приду домой? Как объясню, почему к моему запястью прикована дверца духовки? Может быть, сказать ей, что я случайно схватил ее вместо своего портфеля, когда уходил сегодня утром на работу? Что я просто рассеянный? Ужасная ложь. Я не знаю, что ей сказать.

Когда я добираюсь до дому, то вижу на столе в гостиной записку от Шарлотты. В ней говорится, что Шарлотта отправилась на обед и вернется позже. О, какое облегчение! Я переворачиваю все вверх дном в поисках ключа и наконец нахожу его под батареей. Я снимаю наручники и ставлю дверцу духовки на место.

На следующий день я опять не иду на работу. Остаюсь дома и сижу на кушетке, размышляя, что же мне делать. В конце концов я приковываю себя наручниками к холодильнику. Спустя некоторое время я вылупляюсь. Я обнаружил, что этот процесс может повторяться.

В пять пятнадцать звонит Сара, и я слышу ее голос в автоответчике.

– Почему вы сегодня опаздываете, мистер Ацидофилус? Я знаю, в каком направлении работает ваш мозг, поэтому спорю на что угодно, что сейчас вы прикованы наручниками к холодильнику. Я проверила дверцу нашего холодильника, чтобы посмотреть, сможешь ли ты каким-то образом удрать, и думаю, что единственный шанс – это отвинтить ручку. Если тебе это не удастся, тогда просто жди, пока вернется домой твоя девушка и придумывай, как получше объяснить ей, почему ты прикован к холодильнику. Сотри потом мое сообщение, потому что кассета не станет уничтожать себя, как в фильме «Миссия: невыполнима», приезжай и проветри мою шерсть. Но не трудись приезжать, если ты притащишь с собой дверцу холодильника. Оно того не стоит.

Я не могу отвинтить ручку холодильника, потому что поместил все отвертки и ножи вне пределов досягаемости.

Шарлотта приходит домой. Войдя в кухню, она смотрит на меня в изумлении, потом приближается, чтобы убедиться, что ей не померещилось.

– Что ты делаешь? – спрашивает она.

– Я на особой диете, в которой используется метод обратной психологии. Согласно этому методу следует приковать себя к холодильнику. Из-за свободы и вседозволенности должно возникнуть чувство отвращения, ведь запретный плод больше не запретен. Девиз таков: «Ты этого хочешь, ты это получил, и теперь ты сыт этим по горло».

– Ты шутишь.

– Нет. А еще там говорится, что этого недостаточно – просто поддаться искушению, нужно приковаться к нему. При этой диете вместо того, чтобы запирать холодильник, нужно приковать к нему себя. Это происходит главным образом в подсознании, ты же знаешь.

– Да, знаю, – говорит она. – Но это какая-то странная психология.

Я прошу ее освободить меня. Она приносит ключ и отпирает наручники. Я подхожу к телефону и стираю сообщение Сары. И вдруг понимаю, что сегодня вечером не навещу Сару, потому что от одного присутствия Шарлотты мне становится стыдно и пробуждается совесть – не говоря уже о том, что это самое присутствие прелюбопытно на меня действует: оно совершенно отбивает у меня охоту заниматься сексом, и это еще мягко сказано.

На следующее утро я сижу на своей кушетке, не сомневаясь, что мне снова захочется увидеть Сару и что мне опять придется приковать себя к холодильнику. И я решаю, что не могу еще один день находиться в цепях, как существо, страдающее бешенством.

Я снимаю трубку и набираю номер Генриетты, зная, что это единственное решение, и не разрешая себе ни на секунду задуматься.

Генриетта отвечает.

– Я должен с вами кое о чем побеседовать, – начинаю я.

– О, да?

– Да.

– Что такое?

– В Диснейленде кое-что произошло.

– В самом деле?

– Да.

– Что же?

– Что-то плохое, из-за чего вы очень расстроитесь. С Сарой случилось что-то плохое.

– Она кажется очень счастливой. Что случилось?

– Я что-то с ней сделал.

– Да?

– Да.

– Что?

– Наверно, в тот момент я был не в своем уме. Должно быть, потерял голову. Мы с ней действительно хорошо ладили. Она была очень мила и нежна со мной, и я потерял над собой контроль. Мы занимались сексом.

– Я знаю. Спасибо вам. Она давно этого хотела. Она в вас влюбилась с самого первого дня, когда увидела вас.

Я отнимаю трубку от уха и пристально смотрю в дырочки динамика. Снова прикладываю к уху и спрашиваю:

– Что вы имеете в виду?

– Не расстраивайтесь из-за этого, Джереми. Вы не сделали ничего плохого.

– Я занимался сексом с вашей одиннадцатилетней дочерью в Диснейленде!

– Не кричите. Это не имеет значения. Я обеими руками – за.

– Почему же вы не сказали мне этого сразу? Вы знали, что я буду чувствовать свою вину и буду жить в кошмаре, ожидая, когда ко мне в дверь постучится полиция, а потом безуспешно пытаясь противостоять возобновляющимся попыткам вашей дочери соблазнить меня. Почему же вы ничего мне не сказали, когда я вернулся?

– Я не хотела беспокоить вас и ставить в неловкое положение, если вы не хотели об этом говорить. Но вы явно хотите об этом побеседовать, и мы непременно это сделаем, но только когда вы успокоитесь. Вы можете прийти ко мне сегодня вечером, и я все объясню.

– Я не хочу, чтобы там была Сара.

– Конечно.

Она дает отбой. Я остаюсь сидеть на кушетке. Шарлотта выходит из спальни и медленно направляется ко мне. Она спрашивает:

– Ты занимался сексом с одиннадцатилетней девочкой?

Я смотрю на нее в изумлении. Я совсем забыл, что сегодня суббота и она не на работе.

– Я все слышала, – поясняет она. – Это ужасно. Я собираюсь рассказать твоей матери.

– Почему моей матери? Почему не полиции?

– Потому что это семейное дело.

Она идет к телефону. Я преграждаю ей путь.

– Я могу позвонить откуда угодно, – говорит она.

– Я не хочу, чтобы ты звонила моей матери.

– Нет, дорогой, я это непременно сделаю. Для твоего же блага.

Я чувствую всю ярость, накопившуюся у меня против нее за все эти месяцы. Это последняя капля. Я ударяю ее изо всех сил, намереваясь сбить с ног.

Она лежит на полу, не двигаясь. И я сразу же чувствую себя виноватым. Да, я опускаюсь все ниже и ниже: сначала занимаюсь сексом с одиннадцатилетней девочкой, потом намеренно сшибаю с ног свою любимую девушку. Что же я сделаю с ней сейчас? Убью? Это бы меня не удивило. И все-таки я чувствую себя гораздо лучше после того, как отвел душу. Из меня вышла ярость.

Я опускаюсь рядом с Шарлоттой на колени. Она приподнимает голову.

– Прости, – говорю я. – Можешь позвонить моей маме, если хочешь. Я сам ей позвоню.

Я снимаю трубку, но она не дает мне набрать номер.

– Это не имеет значения, – говорит она.

Кажется, все начинает приходить в норму. Шарлотта отправляется за покупками. Через час звонит моя мать.

– Шарлотта все мне рассказала.

Не может быть.

– Такого не может быть, – продолжает она. – Ты занимался с Сарой сексом, когда мы были в Диснейленде?

– Шарлотта тебе позвонила?

– Да, слава богу. Тебя нужно наказать. – Она вешает трубку.

Я порву с Шарлоттой. Больше не могу ее переносить. Я заставлю ее покинуть мою квартиру.

Я еду повидаться с леди Генриеттой.

И спрашиваю ее:

– Как вы могли одобрить, что ваша дочь в одиннадцать лет занималась сексом? Ни одна мать этого не допустит.

– Я всегда была очень откровенна с моей дочерью, а она – очень откровенна со мной. Я всегда побуждала ее беседовать со мной обо всем, о чем бы ей ни захотелось, – о мальчиках, в которых она влюблялась, о том, в какие отношения надеялась с ними вступить.

Я – за сексуальную свободу для детей, – продолжает она. – Почему дети не должны заниматься сексом, если им этого хочется? Что в этом плохого? Какое право мы имеем мешать им? Ну конечно, если им этого действительно хочется. Это и определяет границу между сексуальной свободой и совращением несовершеннолетних. Я так же резко выступаю против последнего, как и в защиту первого. Мне хотелось заниматься сексом, когда мне было двенадцать лет. Но я не делала этого, потому что общество заявляло, что это плохо, и я думала: «У общества должны быть основания для того, чтобы считать, что дети не должны заниматься сексом, – а я не понимаю этих оснований, потому что слишком юная. Но через несколько лет я все пойму и буду рада, что подождала».

Помню, как я лежала в постели, – вспоминает она, – когда мне было тринадцать, и думала: как же я смогу дождаться восемнадцати лет? Мысль о том, чтобы ждать пять лет, была невыносима. Когда мне было шестнадцать, я чуть не сделала это, но решила подождать еще. Я и теперь, в тридцать лет, не знаю, по какой причине нужно было ждать до восемнадцати лет, чтобы начать жить половой жизнью, и меня это злит. Я решила не заставлять своего ребенка мучиться из-за этого вздора. Все разные. Некоторых не интересует секс, пока им не исполнится девятнадцать или двадцать. Других это вообще никогда не интересует. Но есть такие, которым хочется начать, когда они еще моложе, чем была тогда я. Причем я не говорю сейчас о невинном любопытстве. Я говорю о зрелом сексуальном возбуждении, подобном тому, что испытывают взрослые.

С минуту она молча смотрит на меня, потом говорит:

– Пока на сцене не появились вы, Сара никогда не выражала желания заняться с кем-нибудь любовью. Она часто рассказывала о некоторых мальчиках, с которыми ей хотелось целоваться и даже обжиматься. Но когда она познакомилась с вами, то сразу же заговорила со мной о любви. Сказала, что вы чудесный, что она в вас влюбилась и хочет заниматься с вами любовью. В то время я еще не составила о вас определенного мнения. Считала вас несколько странным – не обижайтесь, – особенно когда вы впервые пришли в студию позировать. Я увидела у вас во рту кровь. Это немного напутало меня. Я подумала, что, возможно, вы взволнованы. Кстати, всегда хотела спросить вас об этом. Как получилось, что у вас был полон рот крови?

– Я опирался зубом о колпачок своей ручки, – объясняю я, – а она выскользнула и воткнулась мне в нёбо. Сразу же пошла кровь, но я думал, что так быстро глотаю ее, что вы не заметите.

– Ну что же, это простое объяснение, гораздо менее пугающее, нежели я опасалась. Когда я узнала вас поближе, то поняла, что вы мягкий и добрый, и что я предпочла бы, чтобы моя дочь влюбилась именно в вас, а не в кого-нибудь другого. И тем не менее я считала, что ее интерес может угаснуть. По правде говоря, я даже надеялась на это, потому что, хотя для меня совершенно ясно, что Сара должна делать все, что хочет, во мне что-то осталось от тех дней, когда я считала себя слишком юной, чтобы понять, почему детям нельзя жить половой жизнью. Во всяком случае, интерес Сары к вам определенно не угас – он превратился в страсть. К тому времени я свыклась с мыслью, что она решила вас завлечь. Меня беспокоило, что она будет очень разочарована, если вы не ответите на ее чувство. Я была уверена, что вы никогда не сможете ею заинтересоваться, потому что она маленькая и потому что вас интересую я. Я говорила ей это много раз. Я не хотела, чтобы она надеялась понапрасну. Говорила, что ей бы лучше обратить внимание на своего ровесника, но она не сдавалась. И вот тогда у нее возникла идея Диснейленда. Это была ее идея, и она рассуждала как умный, зрелый человек, поэтому и убедила меня отпустить ее с вами.

Чем больше я слушал леди Генриетту, тем больше чувствовал: нет больше ни вины, ни напряженности.

– Сколько лет вам было, когда вам впервые захотелось заняться сексом? – спрашивает она меня.

– Около десяти.

– Сколько лет вам было, когда вы это сделали?

– Двадцать один.

– Было ли ожидание томительным?

– Да.

– Мучительным?

– Да.

– Чтобы не сказать больше?

– Да.

– Могу я зайти так далеко, чтобы назвать это формой пытки?

– Да.

– Детей нужно просвещать, а не держать в неведении. Единственные опасности для них – это беременность и болезнь.

– Я больше не хочу общаться с Сарой, – заключаю я. – Попросите ее перестать мне звонить. Вы можете считать, что не случилось ничего плохого, но я не хочу жить вот так. Я надеялся, что вы положите этому конец. В некотором смысле вы это и сделали. Я никогда больше не смогу делать то, что делал с Сарой, зная, что вы об этом знаете.

Я чувствую себя гораздо лучше, но сознаю, что леди Генриетта уже не нравится мне так, как прежде. Из-за полученной травмы я жажду теперь вернуться к нормальной жизни.

Я прихожу домой. Шарлотта там.

– Ты позвонила моей матери, – обвиняю я ее.

– Ты же сказал, что можно.

– Но ты сказала, что не станешь это делать.

– Я передумала.

– Я тоже, – говорю я. – Полагаю, нам необходимо на некоторое время расстаться. Мне бы хотелось, чтобы ты съехала с моей квартиры. Хочу снова жить один.

– О!

– Я хочу, чтобы ты уехала к завтрашнему вечеру. Сегодня я буду спать на кушетке.

На следующий день я иду за продуктами в супермаркет. Стою возле прилавка с лимонами, глядя на все эти пухлые желтые цитрусовые. Когда я вижу лимоны, у меня возникает к ним родственное чувство, и сейчас, глядя на целую гору лимонов, я ощущаю родство с ними. У меня такое чувство только к лимонам: мы похожи, поскольку полны горечи. Женщина, стоящая рядом со мной, говорит:

– Вы высокий. Не могли бы вы достать для меня коробку с мешками для мусора, вон на той полке?

Я снимаю для нее коробку.

– Большое спасибо. Сегодня вечером я использую эти мешки для мусора для того, чтобы научить свою дочь выбрасывать вещи. Ей одиннадцать лет, и она никогда ничего не выбрасывает. Она очень зрелая для своего возраста, но, конечно, не настолько зрелая, чтобы улечься в постель с мужчиной.

Женщина поворачивается и уходит. Я стою, изумленно глядя ей вслед. Никогда ее прежде не видел.

Придя домой, я спрашиваю Шарлотту:

– Ты посылала свою подругу доставать меня?

– Нет. А что? Кто-то тебя доставал?

– Ко мне подошла незнакомка и заговорила о маленьких девочках и сексе.

– Это твоя совесть наказывает тебя.

В тот же вечер звонит леди Генриетта и приглашает меня к себе завтра вечером.

– Почему вы меня приглашаете? – спрашиваю я.

– Потому что я хочу, чтобы мы остались друзьями. Мне не хочется, чтобы то, что произошло, испортило наши отношения. Лора тоже будет у меня. Уверена, что ей будет очень приятно вас увидеть.

Я начинаю злиться. Неужели эта история с Лорой никогда не кончится?

– Мы с Лорой не подходим друг другу, – говорю я. – Она – самая скучная особа из всех, кого я знаю.

– Вы ошибаетесь. Она просто застенчивая. Как только узнаешь ее поближе, она оказывается очень интересной. Я обещала ей, что вы скоро опять придете. Повидайтесь с ней еще хотя бы один раз, а потом мы больше не будем к этому возвращаться.

– Сара тоже будет?

– Да.

– Тогда мне не хотелось бы приходить.

– Думаю, вам нужно с ней увидеться. По-моему, ей хочется что-то вам сказать.

– Не сомневаюсь.

– Это не смертельно для вас. Повидайтесь с ней хотя бы раз.

Сейчас девять часов вечера, и Шарлотта все еще в моей квартире. Она мирно читает в постели. Я становлюсь перед ней.

– Я попросил тебя выехать к сегодняшнему вечеру.

– Я не согласна, – возражает она.

– У нас с тобой все кончено. Мы расстаемся.

– Я не согласна, что все кончено.

Я слишком устал, чтобы сражаться с ней. Подождем, пока она будет в лучшем настроении. Я сплю на кушетке.

Моя мать звонит, как только я засыпаю.

– Тебе понравилась моя лимонная женщина? – спрашивает она.

– О чем ты говоришь?

– Моя лимонная женщина с мешками для мусора в супермаркете?

– Так это ты подослала ко мне эту женщину?

– Уточнение. Я наняла ее.

Я чувствую облегчение оттого, что не сошел с ума. Но я не прихожу в ярость, на что она, вероятно, рассчитывала. Мне безразлично, и я ощущаю лишь усталость.

– Чего ты хочешь? – спрашиваю я.

– Я хочу знать, понравилась ли тебе лимонная женщина.

– Нет, но ты, по-видимому, в восторге.

– Ты ошибаешься, Джереми. Это не игра, в которую я играю. Я трачу сбережения всей своей жизни, чтобы нанимать людей, дабы тебя наказать. Это единственный способ, которым я могу тебе помочь и спасти тебя. Тебе нужно преподать хороший урок.

– Не трать на меня свои деньги.

– И тем не менее, именно это я и буду делать, и это должно тебе доказать, как сильно я тебя люблю.

– Я оценил твой жест, но в этом действительно нет необходимости.

– А я думаю, есть.

– Тогда поступай как знаешь.

Когда на следующий день я иду домой с работы, на улице со мной сталкивается какой-то мужчина. Он оборачивается и говорит:

– Простите.

– Ничего, все в порядке, – отвечаю я.

Он говорит:

– Я всегда так неловко себя чувствую, когда сталкиваюсь с людьми, особенно с мужчинами, поскольку боюсь, как бы они не подумали, что им грозит опасность, как в фильмах. Особенно в западных фильмах. Я часто хожу на эти фильмы со своей падчерицей. Ей двенадцать. Она такая хорошенькая и ласковая, но я никогда бы не смог ощутить сексуальное влечение к маленький девочке. Ни один нормальный мужчина не смог бы.

И он стремительно удаляется. Я останавливаюсь и смотрю, провожая незнакомца взглядом, пока он не скрывается за утлом.

Как только я открываю дверь своей квартиры, звонит телефон. Я снимаю трубку.

– Тебе понравился этот? – спрашивает моя мать.

– Умно. Это ты пишешь сценарии?

– Да.

И она начинает меня критиковать: как ужасно то. что я сделал в Диснейленде, как мог ее ребенок сделать такое, и так далее, и так далее. Я говорю, что это правда, что это ужасно, непростительно, что я на самом деле чудовище, и так далее, и так далее. И я действительно так думаю. Мы даем отбой. Я чувствую запах кошачьей мочи. Озираюсь, но ничего не вижу. И тут я понимаю: я сижу на ней. Мину ознаменовала начало третьей течки тем, что описала мою кушетку. Весь следующий час я пытаюсь отмыть ее, сначала мылом для рук, которое не помогает, потом стиральным порошком. Я употребил его слишком много, и теперь не могу смыть. Кушетка стала липкой и все время пенится.

В тот вечер я отправляюсь к леди Генриетте. Лоры пока нет, но Сара там. Ее мать оставляет нас наедине. Сара заговаривает первой:

– Боюсь, что, возможно, я сделала ошибку.

– Я тоже сделал ошибку, – заявляю я.

– Нет, это не ты. Это я ошиблась. Я поставила под удар нашу дружбу. Наша дружба значит для меня больше, чем все на свете, и я бы никогда не попыталась… завлечь тебя, если бы думала, что это может все разрушить.

– Мне очень жаль, что так вышло, – признаюсь я. – Я слабый человек, и то, что я сделал, очень дурно.

– А мне не жаль. Мне было так чудесно с тобой.

Я молча смотрю на нее. Она продолжает:

– Я понимаю, что теперь тебе со мной неловко. Мне следовало подумать об этом заранее, но я этого не сделала. Я знаю, ты не можешь любить меня так, как любил бы взрослую женщину, поэтому все, о чем я прошу тебя, это дружба. Мы можем забыть о случившемся, и я обещаю, что больше не буду пытаться тебя завлечь. Я просто буду очень искренней и очень прямой. Больше никаких поддразниваний и приставаний. Не будет ничего, что заставило бы тебя почувствовать себя неуютно. Ну как, ты будешь иногда со мной видеться, когда придешь в гости к моей маме?

– Конечно.

– Спасибо тебе, – говорит она.

Потом мы еще немного болтаем о пустяках, и Сара уходит.

Возвращается Генриетта, и тут появляется Лора. В тот миг, когда я вижу Лору, я вдруг понимаю, что она – именно то, что мне нужно. Я теперь жажду именно тех ее свойств, которые раньше находил неприятными. Ее нормальность, ее обыкновенность. Мне нравится каждое слово, которое она произносит. Я в восторге, когда она говорит:

– Как дела, Джереми? Я вас давно не видела.

– Мне вас недоставало, – говорю я в ответ, сам не веря, что произнес эти слова. Я смотрю на Генриетту, чтобы проверить, слышала ли она меня. Она не отрывает от меня изумленного взгляда. Но я не допущу, чтобы это меня смутило.

Лора тоже взирает на меня с удивлением, но видно, что ей приятно.

– А как дела у вас? – в свою очередь осведомляюсь я, когда мы идем к кушетке и усаживаемся.

– Спасибо, чудесно.

Я спрашиваю о ее выступлениях и напряженно раздумываю, что бы еще сказать, но мне ничего не приходит в голову, и ей тоже, потому что у нас мало общего. Как чудесно найти того, с кем не о чем говорить. Это так нормально и обыденно. Гораздо лучше, нежели обмениваться множеством замысловатых замечаний с Генриеттой.

На следующий день мы заходим в книжный магазин вместе с Томми (мой друг с декоративной булавкой на ширинке). Ему нужно что-то купить. Какая-то старуха с зонтиком направляется прямо к нам. Мы видим, как она подходит, но не особенно обращаем внимание. Она останавливается перед нами. Берет обеими руками свой зонтик за ручку и поднимает вверх, как бейсбольную биту. Размахнувшись, старуха сильно ударяет меня зонтиком по бедру.

– Ой! – вскрикиваю я, хватаясь за ногу.

Томми пятится, ожидая, что он будет следующим, но старуха не обращает на него никакого внимания. Она бросает на меня злобный взгляд и шипит:

– Ты – позор для своей семьи! Ты – чудовище!

Несколько человек смотрят ей вслед, когда она удаляется.

– Ты ее знаешь? – спрашивает Томми.

– Не совсем.

– Что значит «не совсем»?

– Нет – я хочу сказать «нет».

– Почему же ты мне не сказал, что ты – позор для своей семьи?

– На самом деле у меня нет семьи.

– За исключением твоей матери.

– Да.

– Бедный Джереми. Такое может произойти только с тобой. Кажется, эта старушенция что-то о тебе знает. Не сделал ли ты что-то непотребное, что могло вызвать такую резкую реакцию?

– Я даже никогда не видел ее прежде. Она сумасшедшая.

– Ты не ответил на мой вопрос, следовательно, я должен допустить, что ты действительно сделал что-то непотребное.

Часом позже я снова в своей квартире. Я стою на коленях на полу, отмываю новую лужу на кушетке, когда звонит телефон.

– Как тебе эта? – слышу я голос своей матери, от которого меня уже тошнит.

– Болезненно, – отвечаю я. – Предусмотрено ли насилие в твоем сценарии, или твой агент импровизировал?

– Никакой импровизации.

– Что ты собираешься сделать дальше? Один из твоих агентов переедет меня автомобилем?

– Как ты смеешь так со мной разговаривать? Как такое могло прийти тебе в голову?

Она вешает трубку, но потом звонит еще много раз и донимает меня. У меня уходит практически весь вечер на телефонные разговоры с матерью. Наконец я предупреждаю ее, что поменяю номер телефона, если она не прекратит мне звонить.

Заметьте, что я не загадываю своему белому слонику желание, чтобы от меня отстали агенты матери. Почему? Потому что знаю, что это бесполезно. Но тогда почему я питаю такие надежды, когда загадываю, чтобы некоторые люди меня любили? И, что еще важнее, почему меня не отталкивает мысль о том, чтобы заставить кого-то меня любить – против воли, с помощью волшебства? Разве бы я не предпочел, чтобы любовь ко мне была подлинной?

Шарлотта не собирается съезжать с моей квартиры. Я постоянно прошу ее об этом, приказываю, но она и не собирается это делать. Она отказывается признать, что между нами все кончено.

Я пытаюсь объяснить ей концепцию расставания.

– Для этого не нужны двое. Если один из пары хочет порвать, то они расстаются.

– Я не согласна.

– Да и в любом случае я увлекся кое-кем другим.

– На этот раз маленьким мальчиком?

Я много думаю о Лоре. Мысль о ее нормальности утешает меня. Я часто захожу к леди Генриетте, чтобы увидеться с Лорой.

Однажды я приглашаю Лору пообедать со мной в ближайшем ресторане. По пути туда женщина, проходящая мимо, слегка задевает меня. Обернувшись, она говорит:

– Извините.

– Оставьте меня в покое! – рявкаю я.

Та уходит с озадаченным видом. Лора тоже смотрит на меня оторопев.

– Что случилось? – спрашивает она.

– О, ничего, простите. Я ошибся.

– Как это ошибся?

Я пытаюсь придумать объяснение.

– О, не знаю. Я задумался, а она меня внезапно толкнула.

Лора приподнимает брови при этом неубедительном объяснении и перестает задавать вопросы.

За обедом мы не обсуждаем ничего интересного, и мне это нравится. Я узнаю, что ей на год меньше, чем мне. Я заранее продумал, о чем ее спрашивать, так что мы немного болтаем. Я спрашиваю, сколько у нее учеников. Десять, отвечает она. И также рассказывает, что недавно, к ее разочарованию, три ребенка отпали, когда их родители узнали, за что именно они платят.

Я рассказываю свою детскую историю про маленького белого слона, полагая, что это может быть ей интересно, так как связано с магией. История ей нравится. Но я не рассказываю, что все еще держу слона на ночном столике. Мы еще недостаточно близки для этого.

После обеда, когда мы идем по улице, нас останавливает старик и спрашивает:

– Простите, вы не подскажете, где Блумингдейл?

Я стою, скрежеща зубами, пока Лора объясняет ему, как туда пройти. Я смотрю на него с ненавистью, сгорая от желания послать его подальше, но боюсь рисковать: а что, если я снова ошибусь при Лоре? Закончив свои объяснения, Лора говорит ему:

– Но сейчас Блумингдейл закрыт.

– О, я знаю, – отвечает он. – Я только хотел убедиться, что знаю, где это. Дело в том, что завтра я поведу туда свою внучку. Ей одиннадцать лет, и я не могу допустить, чтобы она пошла туда одна, а то к ней может пристать какой-нибудь извращенец и заняться с ней сексом. Вы полагаете, мне следует допустить, чтобы это случилось? – спрашивает он Лору.

– Нет, – отвечает она и тянет меня за руку прочь.

Мужчина кричит нам вслед:

– Подождите минутку, мистер! А как насчет вас? Вы думаете, мне следует заняться сексом с одиннадцатилетней девочкой?

Я покрываюсь испариной, когда мы уходим. Остальная часть вечера проходит очень приятно. В ту же ночь между нами возникают недвусмысленные романтические отношения, потому что промедление было бы ханжеством.

Когда я возвращаюсь домой, пытка продолжается.

– Как тебе этот? – скрипит в трубке голос моей матери.

Я вешаю трубку. Звонок. Снимаю трубку, вешаю. Звонок. Снимаю, вешаю. Звонок.

Шарлотта омерзительно безмятежна. Она читает книгу, не обращая ни малейшего внимания на телефон.

Заметьте, я не загадываю белому слону желание, чтобы меня полюбила Лора. Это оттого, что, как мне кажется, она уже любит, и если это так, то мне бы не хотелось думать, что ее любовь ко мне вызвала магия, то есть что она находится под воздействием чар. С другой стороны, если бы я не чувствовал, что она уже любит меня и отчаянно бы этого хотел, я бы, ни минуты не колеблясь, использовал белого слона, даже если он никогда и не срабатывал в прошлом, когда я испытывал его на некоторых людях.

Звонок. Снимаю, вешаю. Звонок.

Я сбегаю на улицу, в ночь, но понимаю, что не могу быть один, куда бы я ни пошел. Любой из тех людей, которые идут по улице, делают покупки в супермаркете или сидят в кинотеатре, может быть нанятым моей матерью.

Я должен сам управлять своей жизнью. Я захожу в магазин, покупаю авокадо, иду в парк и сажусь на скамейку. Я откусываю кусок от авокадо вместе со шкуркой, а потом, погоняв во рту, отделяю шкурку и выплевываю ее. Однажды я видел в метро, как восточная женщина вот так же ела киви.

Я откусываю от авокадо еще три раза, потом кладу надкушенный плод на скамью, вынимаю листок бумаги и ручку и составляю список того, что нужно сделать:

1. Удалить Мину яичники.

2. Вышвырнуть Шарлотту из своей квартиры.

3. Поменять номер телефона (и не включать его в телефонную книгу).

4. Поддерживать чистоту в доме.

5. Чаще видеться с Лорой.

Я пытаюсь придумать, какие еще решения включить в список. И вдруг мне неожиданно приходит на ум шестой пункт списка.

6. Попросить повышения в журнале.

Вернувшись домой, я вынимаю своего слоника из слоновой кости и прошу его: «Если ты волшебный, сделай так, чтобы, когда я попрошу повышения на работе, мою просьбу охотно удовлетворили. Вообще-то они будут так или иначе благодарны, что я наконец попросил».

На следующее утро, когда Шарлотга отправляется на работу, я сменяю дверные замки. Собираю все вещи Шарлотты и выставляю их в коридор за дверью. Потом звоню ветеринару и договариваюсь на завтра. А потом звоню в телефонную компанию, чтобы поменять номер. Его поменяют через три дня. Ну что же, лучше поздно, чем никогда.

Я иду на работу. Попрошу их сегодня же. Как мне действовать? Быть сильным и уверенным? Или милым, очаровательным и смиренным? Просьба о повышении уже сама по себе свидетельствует о силе и уверенности, так что, возможно, мне следует быть при этом милым и очаровательным.

Я стучусь в открытую дверь своего начальника.

– Да? – отзывается он.

– У тебя есть минутка? Мне бы хотелось с тобой побеседовать, – сообщаю я с улыбкой.

– О'кей.

Я сажусь напротив него, вытирая влажные ладони о колени. Входит Энни и начинает переставлять книги на полках. Мне мешает ее присутствие, но начальник не обращает на нее внимания и ждет, чтобы я заговорил. Итак, я начинаю:

– Мне кажется, что я выполнил свой долг. Я долгое время занимался вырезками. Я немного занимался проверкой фактов, но не слишком много. И я подумал: не могу ли я получить повышение? – Я бросаю взгляд на Энни. Она отвечает мне скептическим взглядом; возможно, даже презрительным; или, по крайней мере, снисходительным.

– В самом деле? – спрашивает босс с удивленным видом.

– Да. Почему это тебя удивило?

– Не знаю. И как ты себе представляешь это повышение?

– Наверно, редактор, занимающийся только проверкой фактов. По крайней мере.

Он задумчиво кивает.

– Мне нужно это обсудить с Кэтрин, – говорит он. Кэтрин – наш главный редактор. – Я дам тебе знать о ее решении.

– О'кей, – отвечаю я, снова вытирая ладони о брюки и поднимаясь. – Ну что же, благодарю. Я тебе признателен – Я киваю ему и выхожу из его кабинета.

Я нервно занимаюсь вырезками, приказывая себе не нервничать. Самое худшее, что они могут сказать, – это «нет», верно? А с чего бы им так сказать? Я – милый человек и хорошо справляюсь с вырезками. Возможно, я мягкий и скучный, но, конечно, никто не может отрицать, что я мил. Приготовься к долгому ожиданию, говорю я себе. Не думай, что тебе дадут ответ сегодня. Вероятно, еще и не завтра. Быть может, они дадут ответ через неделю. Возможно, даже забудут. Мне придется им напомнить, если они ничего не скажут через неделю.

Время пролетает быстрее, чем обычно. Примерно через два часа ко мне подходит Энни и говорит:

– Он зовет тебя в свой кабинет.

– О, хорошо, – отвечаю я, оцепенев.

Она следует за мной в кабинет и снова начинает переставлять книги на полках.

Я сажусь напротив босса.

– Я только что говорил с Кэтрин, – сообщает он, – и, взвесив все, мы оба пришли к заключению, что в твоих услугах больше не нуждаются.

– Что ты хочешь сказать?

– Нам бы хотелось, чтобы ты подал заявление об уходе завтра утром, если это тебе удобно.

– Я с радостью продолжу заниматься вырезками.

– Это неудобно для нас. Мы бы предпочли, чтобы ты ушел. Мы были бы признательны.

– Почему? Что заставило вас принять такое решение?

– Моя беседа с Кэтрин. Мы обсудили твое предложение и пришли к выводу, что фактически ты нужен нам для вырезок не больше, чем для проверки фактов. – Он смотрит на меня отсутствующим взглядом.

Я смотрю на Энни, надеясь на ее сочувствие, но ко мне обращена ее спина.

Я иду домой. Я был напористым, и вот что из этого получилось. Чего уж хуже! Чертов слон.

А может быть, все к лучшему. Я поищу новую работу, которая, вероятно, будет лучше прежней. Любая будет лучше. Но сначала я сделаю передышку. Неделя-другая, перед тем, как начну рассылать свое резюме. Как раз достаточно времени, чтобы собраться и привести свою жизнь в порядок.

Заметьте: я говорю о своем слоне, как говорят о Боге. «А может быть, все к лучшему». Такое оправдание придумывают, когда Бог делает что-то не так.

Когда Шарлотта приходит с работы, то видит, что ее вещи в коридоре. Она пытается открыть мою дверь, у нее ничего не получается, начинает звонить, кричать, стучать, звать, оскорблять, плакать, бить в дверь ногами, угрожать самоубийством, вызовом полиции, которой якобы она меня сдаст, – и наконец умолкает. Я смотрю в глазок. Ее вещи все еще на месте, но ее нет. Я приоткрываю дверь на один дюйм, и она выскакивает и бросается на дверь. Но я готов к такому фокусу, ей не удается поймать меня врасплох, и я легко закрываю дверь.

Все начинается сначала: стук, вопли, оскорбления и слезы. Я принимаю ванну с затычками в ушах. Горячая вода снимает напряжение, мускулы расслабляются. Через пару минут я вынимаю одну затычку. Она все еще стучит в дверь.

– Меня уволили! – кричу я ей из ванны.

Стук на минуту прекращается, потом возобновляется с новой силой.

– У меня нет работы, и я вообще не собираюсь больше работать, – ору я в надежде, что после такой информации она перестанет за меня цепляться. – Ты меня слышала?

– Открой дверь! – вопит она в ответ.

– Ты слышала, что меня уволили? Слышала? – ору я что есть мочи.

– Да, слышала, но ты найдешь себе другую работу…

Я снова вставляю затычку в ухо и закрываю глаза, довольный. Она слышала. Это единственное, что имеет значение.

Я слышу заглушённый затычками звонок телефона. Но не подхожу. Еще три дня – и я отдохну от телефона, и, быть может, от моей бывшей любимой девушки, и, быть может, от моей кошки, а если повезет, то даже от незнакомцев на улице – хотя на это я не особенно надеюсь.

На следующее утро я отправляюсь на работу подавать заявление об уходе. Я иду, поджав хвост, ссутулившись. Я проиграл, я – неудачник.

Нет, не я, а они. Их жизнь так пуста и скучна, что они развлекаются, делая мелкие гадости. Я должен войти, как король. Это я должен презирать и снисходить – раз в кои-то веки.

Я вхожу в офис журнала с высоко поднятой головой и кладу заявление об уходе на стол босса. Его нет в кабинете. Уж конечно, я не стану дожидаться его возвращения, чтобы с ним попрощаться. Направляясь к выходу, я прохожу мимо Энни, сидящей за своим столом, и бросаю ей:

– Чао, Энни. Хороших тебе вырезок.

Я отвожу Мину к ветеринару, чтобы ей удалили яичники. Спустя два дня она лежит на моем письменном столе, уставившись на меня отсутствующим взглядом. Я глажу ее по голове, но она холодна, как айсберг. Я пытаюсь взять ее на руки, но она шипит и напрягается, и я ее отпускаю. Она устраивается в прежней позе, и я замечаю, что из-под нее выглядывает что-то оранжевое.

«Что это?» – спрашиваю я.

«Отъе…сь», – отвечает она, прикрывая оранжевый предмет своим телом.

«Что это за предмет?» – повторяю я.

Она отворачивается.

«Не смей меня царапать» – предупреждаю я, подсовывая под нее руку.

Она в ярости оборачивается ко мне и кусает за руку. Появляется кровь. Я вскрикиваю. И ощущаю непреодолимое желание схватить ее и швырнуть через всю комнату, но подавляю его: ведь ее только что прооперировали.

«Ты – чудовище», – говорю я.

«Ты же только сказал „не царапайся", а насчет кусаться речи не было», – отвечает она чопорно.

Я вытаскиваю из-под нее оранжевый предмет. Это кухонные ножницы.

«Что это?» – спрашиваю я.

«Кухонные ножницы».

«И ты тащила их так далеко?»

«Да».

«Тебе не следовало таскать тяжелые вещи после операции. Для чего они тебе?»

«Чтобы отрезать тебе яйца».

Со вчерашнего дня мать не может мне дозвониться, потому что мне сменили номер телефона. Шарлотта наконец-то оставила меня в покое, Мину становится дружелюбнее, но люди продолжают подходить ко мне на улице и говорить о маленьких девочках. Я звоню своей матери и прошу, чтобы она перестала подсылать своих агентов. Она отказывается.

Я чаще вижусь с Лорой, и реже – с леди Генриеттой, потому что недавно кое-что изменилось. Сара не так мила, как прежде, и у нее проблемы со здоровьем. У нее сильные головные боли и часто бывает рвота. Из-за этого она в дурном настроении и капризничает, а это действует на ее мать. Теперь леди Генриетта очень редко меня приглашает, а когда я прихожу, она, по-видимому, никогда не бывает мне рада. Меня беспокоит состояние Сары, но мне кажется, что у нее какой-то тяжелый грипп и их с матерью нужно оставить в покое.

Мне приятно сообщить, что Лора официально является моей любимой девушкой, а я – ее бой-френдом. Фактически, так было с самой первой ночи, но я на всякий случай поясняю. Мы очень подходим друг другу. Она делает меня более нормальным, а я делаю ее менее нормальной. Я рассказал ей о своем слоне на ночном столике. Она хорошо это восприняла.

Она также хорошо отнеслась к тому, что я «ушел» с работы. Хотя она работает только ради респектабельности, а не ради денег, от других она не требует, чтобы они работали. Лора крайне уравновешенна. Уравновешенным людям не нужны амбиции, чтобы чувствовать себя счастливыми. Не нужны цели. Они ценят саму жизнь. Они живут одним днем и ценят каждый день. Ее безмятежность передается мне.

Лора довольно высокая, но не слишком высокая для женщины, и это хорошо, потому что я не очень высокий для мужчины. У нее идеальные пропорции, и она красива, как фотомодель с журнальной обложки. У нее светло-каштановые волосы и теплые карие глаза. И вся она в каштановых тонах. Очень разумна, но чувствительна; заземленная, но сердечная; сдержанная, но способная на экстравагантность. Она так великолепна – и внешне, и по характеру, и в плане эмоциональном, что любой мужчина женился бы на ней не раздумывая, если бы ему повезло стать объектом ее любви, как повезло мне.

Ее лицо всегда сияет здоровьем, щеки румяные. У нее здоровые зубы, не слишком белые: они выглядят настоящими и сочетаются с цветом кожи. Один глаз чуть подкашивает, но так редко, что я всегда думаю: уж не кажется ли мне это. От этого она выглядит реальной, живой женщиной, которая умрет, как все смертные.

Ее личность тоже каштановая – цвета земли, заземленная.

В основном мы проводим время у нее, а не у меня, поскольку, хотя я теперь и поддерживаю порядок в своей квартире, ее квартира больше, комфортабельнее и роскошнее – за нее платят родители Лоры. Это большая, очень светлая квартира, в которой мало громоздких вещей – за исключением сверкающего черного рояля. Она не очень хорошо играет, но любит помузицировать, и ей нравится сам вид инструмента. Лора говорит, что всегда чувствует себя счастливой в комнате с роялем. Порой мы фантазируем, как будем жить вместе, но решаем подождать до того момента, когда это произойдет само собой, естественным путем.

Я практически каждый день хожу на представления Лоры, чтобы сделать ей приятное, а также потому, что люблю ее. В душе мне ее жаль и хочется чем-то помочь. Когда я вижу, как кто-то выставляет себя на посмешище, то страдаю от этого. Особенно если это кто-то из моих знакомых. Особенно если это та, кого я люблю.

В конце концов я решаю, что не могу позволить ей продолжать свои жалкие выступления, не попытавшись хотя бы немного встряхнуть ее. И как-то раз, в воскресенье днем, у нее дома, я затрагиваю эту тему небрежным тоном.

– Ты знаешь, я подумал, что было бы неплохо сначала показать пустой сапог, прежде чем доставать из него цветок.

– Но в нем же моя нога. Разве это недостаточное доказательство того, что сапог пуст? – спрашивает она.

– Конечно нет, – мягко отвечаю я. – Мне тут пришло в голову, что я никогда у тебя не спрашивал, умеешь ли ты делать традиционные фокусы.

– Тебе не нравится мое шоу, – решительно заявляет она.

– Нет, нравится! Я только подумал, что можно немного оживить представление, добавив традиционные фокусы – ну, знаешь, когда кажется, что предметы действительно исчезают, и все такое.

– Я не занимаюсь такими вещами. Я делаю современные фокусы.

– Мне они кажутся скорее детскими фокусами, – замечаю я. – Любой ребенок может их сделать. Только не обижайся.

– Вот так же невежественные люди рассуждают об абстрактном искусстве. Это абстрактные фокусы, современные фокусы, постмодернистские фокусы, экспериментальные, авангардные, на изысканный вкус. Танец делает мои выступления немного более доступными и коммерческими. Я могла бы добавить пение, но это бы перегрузило мое шоу.

– Чтобы заниматься современным искусством, нужно хорошо знать традиционное, – возражаю я. – Ты не должна обращаться к современным фокусам только оттого, что они легче. Современные произведения создают по собственному выбору, а не потому, что не могут создать ничего другого. Пикассо мог писать в высшей степени реалистичные портреты. Он просто предпочел не сосредоточиваться на этом стиле.

– Я просто не делаю реалистические фокусы.

Это не мое.

– Я знаю, но умеешь ли ты их делать?

– Конечно.

– Нельзя ли мне увидеть что-нибудь из твоих фокусов? – Я чувствую себя полисменом. «Могу ли я взглянуть на ваши водительские права?»

Лора смотрит на меня пристально несколько долгих секунд, потом уходит в спальню за реквизитом.

Вернувшись, она становится передо мной с цилиндром и палочкой в руках. И начинает делать известный традиционный фокус, который все мы сто раз видели и в метро, и по телевизору: вытаскивает из цилиндра игрушечного зайчика, предварительно показав, что цилиндр пустой. Она делает фокус напряженно и неуклюже. У нее действительно нет таланта. И движения не очень скоординированные.

– Очень хорошо, очень хорошо, – хвалю ее я. – Я не сравнил бы тебя с Пикассо, но это достаточно хорошо. А не можешь ли ты показать что-нибудь получше?

Она корчит мне рожу и делает еще один известный фокус: соединяет и разъединяет серебряные колечки, когда кажется, что их невозможно соединить или разъединить. Лора высунула кончик языка от напряжения. Совсем не впечатляет. Это чуть ли не хуже тех детских фокусов, которые она показывает на сцене. Нужны хотя бы минимальная грация и уверенность.

– Разве нет какого-нибудь фокуса, который ты бы хорошо делала? – спрашиваю я шутливым тоном. Мне не хочется быть слишком резким, но и быть слишком мягким не годится, иначе ей это не поможет.

– Вы гладите меня против шерсти, мистер Ацидофилус. – Она в самом деле обиделась. Как мило, что она еще может шутить. Наверно, я задел ее за живое. Может быть, у нее ужасный комплекс из-за того, что она такая неумелая фокусница.

Но она спокойно делает фокус с картой, исчезающей под носовым платком. Лора двигается, как робот. Она делает это так плохо, что я чуть ли не догадываюсь, куда она спрятала карту: в рукав или куда там еще их прячут.

– Неужели ты не исполняешь хорошо хоть что-нибудь? – спрашиваю я.

Лора сердито бросает себе на ладонь монетку, и она исчезает прямо у меня на глазах, а рука остается пустой.

– Ну вот, это мне ближе, – бормочет она.

Я смотрю ей в лицо. Она быстро отводит взгляд и повторяет традиционный фокус с серебряными колечками. Я останавливаю ее.

– Лора, то, что ты сейчас сделала, – что это было?

Она заливается краской, с несчастным видом надувает губы:

– Ты только что зашел слишком далеко. Ты меня унизил. Я не думала, что так выйдет. Давай вычеркнем это из памяти. Мне бы хотелось потерять сознание.

– Конечно, хотелось бы. – говорю я, совершенно ошеломленный. – Конечно, – непроизвольно повторяю я. – Мне это показалось похожим на настоящую магию.

– Разумеется нет. Это единственный фокус, который мне удается. Я делаю его хорошо, потому что тут не требуется ловкость рук.

– Не требуется ловкость рук? Тогда, по-моему, это еще больше похоже на настоящую магию.

– Нет, это не так.

– Тогда покажи мне, как ты это сделала.

– Это слишком сложно объяснить.

– Попытайся.

– Нет. Фокусники никогда не должны раскрывать свои секреты, ни в коем случае. Но ты можешь пойти в любой магазин для фокусников и купить реквизит вместе с инструкциями.

Рано утром на следующий день я действительно иду в такой магазин и спрашиваю о фокусе, при котором монетка исчезает с ладони. Разумеется, такого у них нет, потому что этот фокус могут показать лишь феи, колдуньи или телевизионщики. Когда я прихожу домой, то сообщаю Лоре, что ее фокуса нет в продаже.

– Ах, вот как? Я не думала, что ты пойдешь проверять, – говорит она. – Я просто хотела, чтобы ты от меня отвязался. Вообще-то меня научил этому фокусу мой дедушка.

– Я тебе не верю.

– Единственная причина, по которой ты на этом зациклился, – это монетка, напоминающая тебе о том случае в детстве. Если бы у меня на ладони была пуговица, или наперсток, или кольцо, или камешек, ты бы сразу же забыл об этом фокусе.

– Неправда.

– Правда.

– Нет, нет, нет.

– Да, да, да.

– Нет, я тебе говорю.

– Да, совершенно точно.

– Ничего подобного.

– Именно так.

– Ладно, забудь, – говорю я и машу рукой. Но потом поворачиваюсь к ней и в нетерпении восклицаю: – Сделай это еще раз!

– Никогда. Перестань зацикливаться.

– Никогда.

Мы пристально смотрим друг на друга, тяжело дыша. И вдруг я в изнеможении плюхаюсь на кровать.

– Я понимаю твою дилемму, – говорю я, растягивая слова. – Тебе явно не удаются традиционные фокусы, и было бы слишком рискованно демонстрировать твою настоящую магию, потому что даже если бы ты попыталась сделать ее похожей на поддельную магию, всегда есть шанс, что это может раскрыться. Поэтому единственное, что ты показываешь – это постмодернистские детские фокусы. Я понимаю твою проблему, а теперь еще и уважаю твое решение. – Я закрываю глаза. – Я все сказал. И ты не сможешь сказать мне ничего такого, что меня бы переубедило.

– О, пожалуйста! Дай мне передышку, – просит она. – Моя настоящая магия? Да, правильно, Джереми.

Зря стараешься.

Мы просто есть.

Мы стоим на улице, Лора и я, на углу, не двигаясь, не дотрагиваясь друг до друга. Мы просто есть – вместе. Удовольствие от того, что мы вместе, настолько остро, что его даже трудно вынести. Мы должны замедлиться. Мы должны замедлить свое существование и биение наших сердец.

Когда мы вместе, то сильно возбуждаемся, трогая людей так, чтобы они не заметили. Это чуть ли не состязание между нами: кто перетрогает больше людей. Самое лучшее – это когда мы одновременно дотрагиваемся до кого-нибудь. Удобнее всего это сделать, стоя в очереди.

Мы никогда не говорим друг с другом об этом. Это не какая-то игра, в которую мы сознательно начали играть. Нет, все началось так постепенно и незаметно, что я бы не смог сказать, в какой день или даже в какую неделю я дотронулся до своего первого. Потрогать одежду – это тоже считается, но человека – это гораздо лучше, хотя, конечно, больше шансов, что тебя поймают. Дотрагиваться до людей так, чтобы они не заметили, – это волнующе, смело, опасно, но в то же время в этом есть тепло, любовь, близость. Просто столкнуться с кем-нибудь на улице или задеть кого-то – это чудесно. И неважно, если заметят: они просто подумают, что это произошло случайно, и им в голову не придет, что это спланировано, что мы сделали это нарочно.

Когда мы с Лорой дотрагиваемся друг до друга, то удовольствие такое острое, что оно почти вызывает боль. Вот почему мы гораздо полнее испытываем наслаждение, когда общаемся через посредника. Удовольствие, которое мы получаем, одновременно дотрагиваясь до кого-нибудь, настолько утонченно и совершенно в своей изысканной чувственности, что совсем не обязательно, чтобы это лицо не замечало наших прикосновений. Когда мы принимаем гостя, то, встав по обе стороны от него, держим его за руки, гладим, игриво похлопываем по бокам, шепча на ухо (потому что даже наше дыхание по разные стороны от его лица увеличивает наше удовольствие), взъерошиваем ему волосы (объясняя свое поведение тем, что мы в восторге от его стрижки) и щупаем одежду (оправдывая это тем, что она нам нравится). Мы проделываем это так ловко, что наш гость приписывает наше поведение глубокой привязанностью к нему.

Правда, я не говорю, что мы не занимаемся любовью. Занимаемся, но не так часто, как те, что влюблены меньше. Для нас заниматься любовью – это опасное удовольствие, которому мы должны и пытаемся противиться, потому что после этого мы чувствуем себя оглушенными и разбитыми.

Когда я с Лорой, то очень внимательно наблюдаю за ней, пытаясь поймать ее за занятием настоящей магией. Я часто размышляю, уж не ошибся ли с тем фокусом с монетой. Возможно, она и не умеет заниматься настоящей магией. Быть может, та монета в двадцать пять центов не исчезла с ее ладони, как я полагал. Может быть, у меня была галлюцинация – хотя я убежден, что это не так.

Интересно, насколько сильна ее магия? Какие еще фокусы может она проделывать? Может ли она заставить исчезнуть стул, а не только мелкие предметы? Может ли сделать так, чтобы предметы появлялись, а не только исчезали? Может ли заставить людей любить ее?

Может она заставить людей любить себя? Уж не заколдовала ли она меня?

Иногда я прошу ее показать мне еще что-нибудь по-настоящему волшебное, и она пытается меня вышучивать, чтобы я отстал. Говорит что-нибудь вроде:

– Я просто не могу поверить, Джереми. Ты такой ребенок! Все еще веришь в чудеса. Сколько раз я должна тебе повторять, что я не фея?

Казалось бы, если уж ей так хотелось, чтобы я перестал зацикливаться на этой теме, она должна была бы просто объяснить мне тот фокус с монетой. Но она не объясняет, и я убежден, что это означает следующее: ей нечего объяснять, нет никакой разгадки, никакой тайны – это чистая, несомненная магия.

Я продолжаю ходить на ее представления и порой засыпаю посередине. Однажды меня внезапно будят аплодисменты. Что? Что такое? Чему они хлопают? Выступление еще не закончено. Так почему же они хлопают? Я подаюсь вперед на стуле и щурюсь от яркого света, бьющего в заспанные глаза. Я не замечаю ничего странного и необычного. Показала ли она свою настоящую магию? Могло так быть? Нет, сомнительно, ведь если бы у них на глазах она заставила вещи исчезнуть со сцены, без всякой ловкости рук, то они бы не аплодировали; они бы упали в обморок, или позвали бы полицию, или выбежали на улицу, или начали издавать безумные вопли, или целовали ей ноги и поклонялись, как богине. Возможно, я слегка увлекся. Но, во всяком случае, они бы уставились на нее в изумлении, как я в тот раз, когда она заставила монетку исчезнуть. Они были бы так ошеломлены, что не смогли бы хлопать.

Я не заметил, чем именно она заслужила аплодисменты. Проспал. Ну ладно, придется у нее потом спросить. Но вдруг ей снова аплодируют, и глаза у меня не закрыты, и я могу сказать вам, что она ничем не заслужила аплодисменты. Это ее старый фокус с мраморным шариком. До самого конца выступления люди, сидящие за двумя столиками, хлопают каждому ее паршивому фокусу. Я смотрю на них, не веря глазам, потом бросаю взгляд на Лору, чтобы убедиться, озадачена ли она или довольна. Но она чуть озадачена. Я вижу, что ей трудно сосредоточиться, каждый фокус и танцевальная интерлюдия тянутся дольше, чем обычно. Иногда она смотрит на столики, за которыми хлопают, и быстро отводит взгляд. Но нельзя сказать, что у нее недовольный вид. Глаза горят ярче, губы складываются в приятную улыбку.

Те, кто хлопает, похожи на студентов. Некоторые постарше, и вид у них чуть солиднее – быть может, это выпускники. У них бороды.

После представления я говорю Лоре, что ничего не понимаю. Она отвечает:

– Может быть, тут дело в тебе, Джереми. Возможно, ты приносишь мне удачу.

На следующем представлении, через три дня, хлопают уже пять столиков.

Официантам приходится внести еще несколько столиков и убрать площадку для танцев. Ее шоу длится теперь не десять минут, а двадцать, потом доходит до получаса – но не больше. Она не хочет перестараться. Хочет, чтобы они остались неудовлетворенными, жаждущими еще. И тут мы понимаем, что внезапно Лора стала сенсацией.

Но не думайте, что это ее старые дурацкие фокусы привлекли такое внимание. Нет, дело в ее новых фокусах, еще более дебильных. У Лоры очень развита интуиция. После первых успешных выступлений она почувствовала, каким фокусам аплодируют особенно громко, и стала работать в том направлении. Наибольшее восхищение вызвали те фокусы, которые совсем не похожи на фокусы, – например, когда она снимает свою коричневую куртку и показывает красную подкладку.

Ее фокусы становятся все более идиотскими, а число аплодирующих все возрастает. Лора разворачивает конфету и нюхает ее, и ей хлопают. Это даже нельзя назвать фокусами, и тем не менее люди с восторгом так их называют, и в этом прочитывается идея современной жизни и общества, которая звучит примерно так: «В наше время рутина, привычка, нудная работа и повторение так укоренились, стали так неизбежны, что, по-видимому, только магия способна нарушить привычный процесс поедания конфеты. Чтобы нарушить рутину, нужно сделать что-то неожиданное – пусть это будет пустяк, например, можно понюхать конфету, – и это настолько необычно, что, несомненно, заслуживает название фокуса, магии, и заслуживает аплодисментов».

Когда Лора вынимает из кармана «клинекс» и вытирает лоб, весь зал устраивает овацию, потому что в первую очереди «клинекс» предназначен для того, чтобы в него сморкаться. Вытирая им лоб (менее обычное, вторичное назначение), Лора борется с рутиной и делает не то, чего от нее все ждут.

Самые рафинированные зрители – это те, кто умеет различить тончайшие фокусы, и они хлопают. Если кто-то аплодирует ошибочно – например, когда она смотрит на часы, чтобы узнать время, – она чуть заметно качает головой, и хлопающий унижен, остальные зрители бросают на него презрительные взгляды и щелкают языком. С другой стороны, если кто-то один аплодирует в нужном месте, губы Лоры кривятся в легкой улыбке, и все присоединяются к аплодисментам, с бесконечным почтением и восхищением взирая на того счастливчика, который захлопал первым.

Обычно репертуар вечера состоит из следующих фокусов.

Лора заводит часы. Один отважный зритель решается похлопать. Она слегка улыбается. Начинается овация, и счастливчик, захлопавший первым, награждается улыбками и исполненными благоговения возгласами. Основное назначение часов – показывать время, и это не заслуживает внимания, ибо только усиливает монотонность современной жизни. А вот когда часы заводят – это уже вторичное, менее обыденное действие, и потому оно заслуживает великого почтения.

Лора вынимает из своей коробки с реквизитом гребень и щетку и начинает вычесывать из щетки волосы гребнем. Один зритель хлопает. Лора кривит губы, и весь зал рукоплещет.

Она снимает свое жемчужное ожерелье и кладет на столик, стоящий на сцене. Кто-то хлопает, она чуть склоняет голову набок, и поскольку все знают, что это отрицательная реакция, то люди презрительно фыркают и хихикают, глядя на неудачника. Публика становится смелее. Иногда люди даже выражают презрение вслух. Можно услышать: «О боже!», «Вот уж действительно!», «И о чем только он думал!»

Одна из причин, по которой шоу Лоры пользуется такой популярностью, заключается в том, что у зрителей очень многое поставлено на карту. Тут создаются и гибнут репутации из-за одного-единственного хлопка. Это быстрый способ добиться успеха. Или потерпеть неудачу.

После ее выступления люди подходят друг к другу, возбужденно повторяя: «Она – гений. Ее набор фокусов изыскан и превосходен. Словарь богат, а язык – о боже, язык утончен. Когда она показала красную подкладку своей куртки, я думал, что умру!» Высшим шиком считается вымолвить: «Как она это сделала?» и спросить ее прямо: «Есть ли надежда, что вы когда-нибудь раскроете, как сделали этот фокус с курткой?» И она благоразумно отвечает: «Простите, но я никогда не раскрываю своих фокусов. Я бы оказалась на улице, без работы. Вы же понимаете».

«Конечно! Как глупо с моей стороны!» И этот человек отходит со словами: «Ах! Эта обманчивая простота! Я обожаю ее фокусы».

Интересно, насколько реальна ее магия, думаю я. Насколько сильно ее могущество? Может ли она заставить людей себя любить? Не заколдовала ли она их?

Столики резервируют за недели вперед. Люди заказывают еду, но многие едва к ней прикасаются – настолько они захвачены представлением.

Люди посылают своих детей к ней на уроки. У нее так много учеников, что приходится делить свой курс по трем уровням сложности. Низший – традиционные фокусы, тут учат обычным фокусам, например, доставать зайчиков из цилиндра, кажущегося пустым. Эти фокусы дают хорошую основу. На втором уровне, несколько более сложном, учеников обучают доставать цветы и палочки из сапог и шарики изо рта. Последний, самый трудный уровень сосредоточен на таких фокусах, как демонстрация курток, у которых подкладка другого цвета, нежели сама куртка.

Возникает определенная система, при которой начальные занятия труднее заключительных: ученики идут от ловкости рук к тому, что нюхают конфеты, заводят часы и вытирают лоб «клинексом». Родителям и публике это нравится, но дети не понимают эту систему, и им говорят, что они еще слишком юны, чтобы понять: это авангардное, абстрактное, экспериментальное искусство, рассчитанное на изысканный вкус.

После того, как я порвал с Шарлоттой, я получил от нее несколько коротких писем, которые не упомянул, поскольку сейчас она не занимает никакого места в моей жизни. Все они содержали примерно одни и те же сентенции: «Ты мне не нужен. Спасибо за то, что порвал». Или: «Ты мне не нужен. Я встречаюсь с другими». А потом она замолкла. И молчит до сих пор. И мне это безразлично. Она мне почти чужая, хотя мы были вместе целый год.

Не думайте, что агенты моей матери угомонились. Конечно, нет. Но я научился с ними справляться. Я даже горжусь собой, потому что я не только справляюсь с ними, но и заставляю их трепетать. Это очень забавно: похоже на то, как развлекаются дети, бросая насекомых в огонь.

Один из этих надоедливых маленьких жучков заявляется как-то вечером в «Défense d'y Voir» во время представления Лоры. Этот элегантный мужчина с седыми волосами сидит за соседним столиком. Подавшись ко мне на своем стуле, он спрашивает, нет ли у меня спички. Хотя ни Лора, ни я не курим, У меня есть зажигалка по причине, слишком сложной, чтобы вдаваться сейчас в подробности. Вообще-то, если вам уж так хочется узнать, я недавно смотрел триллер, в котором человека похоронили в гробу живым, и я решил, что в такой ситуации зажигалка не помешала бы. У погребенного была зажигалка, и поэтому ему удалось увидеть, где он находится и от чего умрет. А потом он умер.

Элегантный мужчина зажигает сигарету, воспользовавшись моей зажигалкой, и говорит:

– Я забыл свою дома, так как выскочил из дома в спешке, очень расстроенный. Моя одиннадцатилетняя внучка сводит меня с ума. Она…

– Ей в самом деле одиннадцать? – перебиваю я.

– Да. Она…

– Это такой чудесный возраст. В этом возрасте они еще любят своих родителей. И заводят множество друзей, – трещу я без умолку. – Они начинают устраивать вечеринки, интересоваться модой…

– Да, в этом-то и заключается проблема, – наконец прорывается он. – Их начинает интересовать противоположный пол, и, к несчастью, противоположный пол тоже ими интересуется. Даже те особы противоположного пола, которые старше, – если вы понимаете, что я имею в виду.

– О, разумеется. А потом они начинают бороться со своими родителями, а родители ведут себя неразумно, и с годами проблемы не исчезают. А иногда родители подсылают к своим детям агентов, чтобы их донимать.

Насекомое уже в огне. Элегантный мужчина трепещет. Он делает долгую затяжку, кивая и хмурясь – вероятно, раздумывая, что бы такое сказать или сделать.

– Да, именно так, – отвечает он и поворачивается ко мне спиной.

Я кладу руку ему на плечо и добавляю:

– Но родителям невдомек, что дети любят, когда к ним подсылают агентов. Это так забавно! Кому-то нужно сообщить это родителям.

Откашлявшись, агент говорит:

– Я буду иметь в виду. – Затем встает и выходит из ресторана.

В другой раз я выбираю в магазине видеофильм, чтобы посмотреть его сегодня вечером вместе с Лорой, уютно устроившись в ее постели. Рядом со мной стоит женщина средних лет, тоже перебирающая видеокассеты. Она снимает одну из них с полки и, повернувшись ко мне, спрашивает:

– Вы видели этот фильм?

Она сует мне прямо в лицо «Лолиту». До какого же примитива можно дойти? Я чуть не начинаю хохотать.

– Думаю, да. Несколько лет тому назад, – отвечаю я.

– И что вы об этом думаете?

Я пытаюсь найти наилучший ответ на этот восхитительный вопрос. Я мог бы сказать: «Я думаю, вам следует сказать моей матери, чтобы она перестала меня доставать».

Или мог бы повернуться к ней и сказать: «Я думаю, это самый романтический фильм, который я видел в своей жизни». (На случай, если вас это интересует, сообщаю: это неправда; на самом деле он оставил меня совершенно равнодушным.)

А еще я мог бы сказать, что она уродлива, что она ничего не понимает в моде, что не следует поднимать воротник, как она это делает. Словом, я мог сказать ей что угодно. Потому что при общении с подосланными незнакомцами можно позволить себе вольности. Можно быть безумным, нереспектабельным, смешным. Мой ответ должен быть оскорбительным.

Я выпячиваю грудь и говорю:

– Это безобразие! Этот чудовищный фильм нужно запретить. Я был в таком шоке, что, кажется, до сих пор не оправился.

– Я вижу, – отвечает она. – У меня есть дочь…

– Одиннадцати лет?

– Да. Она…

– Несомненно. У одиннадцатилетних дочерей определенно есть склонность спать с грязными, старыми двадцатидевятилетними мужчинами, которые постоянно пытаются их совратить. Я сам распускаю слюни, когда вижу одиннадцатилетних нимфеток. Совсем как большой злой волк. Так и хочется ущипнуть их за попку.

– Это нехорошо. Вам бы следовало…

– Но ведь я интересуюсь не только вашей дочуркой – я нахожу и вас очень привлекательной. Мне нравится, как вы носите воротник поднятым. Поднятые воротники меня возбуждают. – Я обнимаю ее за шею и начинаю гладить ее воротник. – Вы бы не хотели заглянуть ко мне домой? Мы бы могли посмотреть «Лолиту» вместе. А не могли бы вы описать мне свою дочь? Она хорошо развита? Не следует, чтобы они были слишком уме развиты, это все портит, знаете ли. Уж тогда можно заняться и такой большой девочкой, как вы, – говорю я, устремив хищный взгляд на ее грудь.

Она моргает и говорит:

– Меня предупреждали, что вы крутой. Том очень расстроился. Он мягкий и чувствительный человек, и он до сих пор не может прийти в себя после общения с вами. А ведь он всего-навсего попросил у вас спичку. А вы дотронулись до его плеча. А сейчас трогаете мою шею. У вас склонность трогать. Вы позволяете себе вольности. Нам это не нравится. Вам нужно добрее относиться к незнакомцам.

На следующий день я позвонил моей матери, поскольку давно с ней не беседовал – с тех пор, как изменил номер телефона. Я хочу сделать еще одну попытку убедить ее, чтобы она отказалась подсылать ко мне своих насекомых.

Первое, что она говорит мне после того, как я здороваюсь, это:

– Ты изводишь моих агентов. Я хочу, чтобы ты перестал изводить моих агентов. Они обходятся мне недешево, а ты сводишь на нет их работу.

– Но они так очаровательны! Я ничего не могу с собой поделать.

– Это не сработает.

– Что именно?

– Говорить мне, что ты получаешь от этого удовольствие, просить моих агентов, чтобы они мне это говорили. Это меня не остановит.

– Вот и хорошо, потому что это действительно меня забавляет. Если ты остановишься, я найму своих собственных агентов, чтобы они подходили и беседовали со мной на улице.

Она вешает трубку.

Мои отношения с Лорой продолжают развиваться и углубляться, и я думаю, что она так же влюблена в меня, как я – в нее. Она не только нормальна, несмотря на некоторую странность, но еще и добродушна, естественна и жизнерадостна. И очень жалостлива. Она часто дает деньги нищим.

Примерно месяц прошел с тех пор, как я ушел с работы, а я еще и не начал подыскивать себе что-нибудь другое. Я сейчас так наслаждаюсь жизнью, что жаль менять ее каким-то образом. Мои сбережения тают не так уж быстро, поскольку Лора настаивает на том, чтобы платить за все, когда мы вместе. «Потому что я богата, – говорит она, – а ты нет, и я тебя люблю, так что это нормально». Она говорит, что, если мои сбережения закончатся, она будет меня поддерживать, пока у меня не возникнет желания снова поработать.

Однажды я рассказываю ей, что случилось в Диснейленде. Лора отвечает, что знает об этом: ей рассказала леди Генриетта. Она уверяет, что чувства ее ко мне не изменились из-за этого, и хотя она не в восторге от случившегося, при данных обстоятельствах меня нельзя слишком уж винить в случившемся, да и Сара явно слишком зрелая для своего возраста. А вот что Лора не одобряет – так это то, как леди Генриетта и Сара вовлекли меня во все это, не объяснив ничего заранее.

Я ее бойфренд. Да, я ее бойфренд. Это правильно, что вы смотрите на меня. Вероятно, она не стала бы знаменитой, если бы не я. Она так и сказала мне сама, в тот первый вечер: «Может быть, тут дело в тебе, Джереми. Возможно, ты приносишь мне удачу».

Я очень доволен и счастлив. Счастлив, как неразумный щенок. Пожалуй, никогда в жизни я не чувствовал себя таким уравновешенным. И заметьте: я больше не беседую со своей кошкой. И она со мной не говорит. Это не означает, что она несчастна. Нет, она такая же ласковая, как всегда, но главным образом она просто безмолвно смотрит на меня, и от этого я чувствую себя умным, нормальным и в здравом уме. В данный момент самое большое мое желание – чтобы все оставалось таким, как сейчас, и я загадываю это желание своему маленькому белому слону. «Я никогда еще не загадывал такое пассивное желание, которое тебе так легко исполнить. Я не прошу, чтобы ты что-нибудь делал. Нет, я скорее прошу, чтобы ты ничего не делал». Конечно, мое лучезарное настроение несколько омрачает легкое облачко: Генриетта и Сара недружелюбны ко мне. Ну и что с того? Вероятно, оно рассеется само собой.

На выступлениях Лоры я сижу, положив ноги на второй стул, чтобы мне было в высшей степени комфортно. Я – единственный во всем зале, кто осмеливается на такое. Я даже приношу из дому плоскую мягкую подушечку и подкладываю под спину – и тогда начинает казаться, что я в своей постели. Меня охватывает ощущение тепла и комфорта, и порой я засыпаю. Поэтому я всегда усаживаюсь в темном углу, где менее заметен. Я пью сок, горячий шоколад, имбирный эль, ем желе. Я не пью алкоголь, потому что не люблю его, и чувствую себя слишком уютно, чтобы меня заботило, что обо мне подумают. Если меня спросят, почему я пью эти детские сладкие напитки, я всегда могу сказать, что я – алкоголик «в завязке», – мне кажется, это респектабельнее, чем сказать, что я просто не люблю алкоголь. Я не пью кока-колу, поскольку не люблю пощипывающие пузырьки. Я греюсь в лучах славы. Пожалуй, это точно описывает мое состояние. Да, я нежусь в лучах славы.

Я обвожу собравшихся взглядом, чтобы посмотреть, смотрят ли они на меня. Интересно, знают ли они, кто я такой, знают ли, что я любовник женщины, которую они боготворят? Я не ревную ее к успеху. Он озадачивает меня. Мне не кажется, что она заслуживает успеха, и от этого все становится еще чудеснее. Что может быть лучше того, чтобы получить нечто незаслуженное?

Ее шоу стало неким культом, наподобие «Шоу ужасов Рокки», только у Лоры оно бесконечно интеллектуальнее и возвышеннее. Ее фокусы все время меняются, совершенствуются, претерпевают метаморфозы. Она вводит фокусы, где эффект достигается не противопоставлением вторичной функции вещи первичной, а простой и легкой необычностью. Например, она снимает сапоги, и оказывается, что у нее босые ноги. Она с презрением отвергла ожидание, что под сапоги надевают носки. Она сбрасывает с головы цилиндр, и он повисает у нее за плечами наподобие ковбойской шляпы. Если это и не поражает, то по крайней мере выглядит необычно.

Лора также добавляет к фокусам разные выкрутасы. Она спускается к публике и берет у людей предметы. Тут интерес в том, что она берет ту единственную вещь, без которой этот человек легче всего может обойтись, – например, пачку сигарет, ручку, пластмассовую зажигалку, носовой платок, шнурок от туфли, пуговицу. И она никогда не ошибается в своем выборе. Проблема заключается в том, что даже та вещь, без которой им легче всего обойтись, порой очень им нужна. Поэтому люди начинают приносить Лоре завернутые в бумагу подарки, которые они кладут для нее на свой столик, и она берет. После шоу мы с Лорой разворачиваем подарки и находим орех, красивый камешек, наперсток, монету. Часто ей дарят чудесные подарки – скажем, серебряные зажигалки, золотые сережки, шелковые шарфы, косметику, билеты на мюзиклы, потому что любят ее. Иногда эти подарки являются взяткой. Однажды вместе с хорошеньким кулоном она получила записку: «Я человек средних лет с седыми волосами. На вашем следующем выступлении на мне будет желтый галстук, так что вы легко сможете меня узнать. Я буду признателен, если вы покажете фокусы, которым обычно никто не хлопает. Я буду восторженно им аплодировать, а вы одобрительно улыбнетесь, чтобы люди подумали, что я талантливый и проницательный зритель. Мне сейчас необходима подобная реклама для моей светской жизни. Там, откуда этот кулон, есть еще много другого». Ниже на карточке значился адрес и номер телефона. Лора не берет взятки. Она возвращает кулон.

Однажды вечером мы находим среди подарков брильянтовое кольцо с запиской, в которой сказано: «Выходите за меня замуж». Она подписана неким Полом Топсом. На следующий вечер Лора спрашивает публику: «Здесь ли Пол Топе?» Какой-то мужчина поднимает руку. Она подходит к нему, возвращает кольцо в коробочке и говорит: «Нет. Простите, но я люблю его». И указывает на меня, сидящего в темном углу, с ногами на другом стуле, со стаканом сока в руке и блюдечком с зеленым желе передо мной; и все смотрят на меня, а я пойман врасплох и пытаюсь хоть немного выпрямиться, чтобы не казалось, будто я разлегся в постели. Я улыбаюсь людям, и они мне хлопают. Когда их внимание снова переключается на Лору, я с облегчением вздыхаю в своем темном углу.

Еще один трюк, который она добавляет к своему шоу, – это ответы на мысли зрителей. Она просит каждого придумать важный для себя вопрос. Потом спускается в зал и изображает гадалку. Она останавливается перед каждым и говорит: «Все зависит от того, здоровы ли вы», или: «Вам бы следовало быть умнее», или: «Не нужно так спешить», или: «Иногда вам это не удается», или: «О'кей, но сначала сходите к парикмахеру». Хотя люди, по-видимому, удовлетворены ее ответами, однажды я прошу ее ответить на один из моих безмолвных вопросов, чтобы проверить, удается ли ей это на самом деле. Она соглашается. Я думаю: «Полюбит ли меня когда-нибудь Генриетта?»

Не то чтобы мне этого хотелось. Я спрашиваю просто из любопытства, от недостатка воображения и от неспособности придумать более интересный вопрос. «Нет, пока я жива», – отвечает Лора.

Гм-м. Интересный ответ. И все же он не доказывает ее способности читать мысли.

И еще один, самый хитроумный трюк. Лора подходит к зрителям и дотрагивается до их лиц. Она стоит перед ними, наклонившись к ним, прищурившись, изучает их черты, осторожно дыша им в лицо, и наконец кончиком указательного пальца дотрагивается до определенного места на их лице. Это самое приятное с эстетической точки зрения место у этой конкретной персоны, в этот конкретный день, в этот конкретный момент.

Возможно, ее вдохновила наша игра в тайные дотрагивания.

Она дотрагивается до подбородка, челюсти, щеки, брови, уголка глаза, рта, кончика носа, усов, бороды. Зрители находят волнующим, когда она дышит им в глаза и щурится на их поры. Однажды она проделывает это со мной перед всеми этими зрителями, которые, затаив дыхание, созерцают это романтическое зрелище, и сердце мое тает от любви. Я жду, пока она решит, до какого места дотронуться. Хорошо бы это не было что-то смешное – например, кончик носа. Мне не хочется, чтобы это выглядело комично.

Она дотрагивается до моего правого виска. Горло у меня сжимается. Я слегка разочарован. Я надеялся, что она сделает что-то особенное – например, поцелует меня. Но она, очевидно, хочет проявить профессионализм, показать, что сейчас у нее нет фаворитов, что все подчинено строгой дисциплине и тут не место легкомысленным выходкам. Она всерьез относится к этим своим прикосновениям.

Как-то раз, в метро, какой-то человек показывает фокусы. Мы смотрим, как он вытаскивает кролика из шляпы, и Лора смеется.

– Почему ты смеешься? – спрашиваю я.

– Представила себе, что бы подумала об этом моя публика. Они нашли бы это таким вульгарным, таким грубым.

Как вы, наверно, уже заметили. Лора отказалась в своем шоу от танца. («Чем утонченнее зритель, тем больше ему хочется простоты»).

Появляются статьи о ее шоу.

Есть и подражатели, но большинство изысканной публики их не принимает. Она считается лучшей, потому что была первой.

За Лору сражаются две балетных труппы.

– Но это же не балет, – говорю я ей. – Ты же больше не танцуешь.

– В этом-то все и дело. Точно так же, как это и не фокусы.

И тем не менее ее по-прежнему называют «Танцующей фокусницей».

Лора подняла фокусы до уровня самых важных форм искусства.

Насколько сильна ее власть? Может ли она заставить людей себя любить? Не находимся ли мы под воздействием ее чар?

Я часто ловлю себя на том, что задумываюсь: можно ли счастливо жить с женщиной, которая, быть может, заколдовала меня с помощью любовных чар. И мне действительно стоит подумать на эту тему, подсказывает мне логика. И я задумываюсь.