— Солдат? Хосе был воякой? А я-то думал, что американские солдаты в основном людей убивают!

В первый раз я встретил Киоко возле своего подъезда, весной, хотя было еще для этого времени года довольно холодно. В тот день я рано закончил работу, припарковал лимузин на подземной стоянке неподалеку от дома и пошел по 11 — й улице, названивая Джоан. Мобильные телефоны — это так удобно, счета мне оплачивают на работе, и, когда я вот так иду, болтая по телефону, у меня возникает чувство принадлежности к элите, будто я, скажем, биржевой маклер. Джоан — приглянувшаяся мне официантка из бара экспрессо на 18-й улице, белая, и при этом классная девчонка. Я выпил по меньшей мере двадцать капуччино, прежде чем попросил у нее номер телефона с намерением пригласить ее как-нибудь на свидание. И сегодня был тот самый случай, сейчас или никогда: я мог распоряжаться лимузином в течение трех часов. У меня в тот день были немецкие клиенты. Все утро я возил их по центру города, но после обеда у них началась конференция или что-то еще, и они мне предоставили полную свободу. Я сказал Джоан: приглашаю тебя на обед, сейчас приеду за тобой на лимузине. И знаешь что? Мой лимузин — это не простой long streatch, это super streatch. Это значит, что он на семьдесят восемь сантиметров длиннее обычного лимузина, а у нас на работе есть даже super super streatch, а в нем, ты не поверишь, сзади есть ванна, но на самом деле ею никто никогда не пользуется, кроме этих кретинок, которые ездят с рок-звездами, или японцев. (Я никогда не возил японцев, но мои коллеги говорили, что в смысле чаевых японцы — золотое дно.)

В общем, продолжая болтать с Джоан по телефону, я подошел к крыльцу своей парадной. Не то чтобы я особенно любил белых девушек, но эта девчонка, Джоан, было в ней что-то особенное. Как бы объяснить, естественное. Ну, она не похожа на этих странных девиц, которые в тридцать выглядят девственницами и для которых весь смысл жизни сводится к йоге, или на тех, кто прокалывает себе ноздрю или язык, — таких теперь все больше и больше. Нет, Джоан — настоящая женщина, ты чувствуешь, что от нее ниже пояса исходят вибрации, нечто, что действует конкретно на тебя. То, что она ответила мне по телефону, привело меня в состояние шока: Джоан пожелала сходить в «SPQR». Что до меня, я был там много раз, но не как клиент, а как водитель лимузина. Иными словами, доходил до дверей, не дальше. Конечно, это хороший ресторан, но дорогой. Заказываешь вино чуть лучшего качества, десерт, и нужно сразу рассчитывать долларов на двести на двоих, включая чаевые. У меня, понятно, такой суммы не было. Я подумал: ясно, она меня проверяет, сейчас не время говорить: знаешь, от итальянской кухни полнеют, может, лучше закажем что-нибудь тайское или камбоджийское с доставкой на дом, пойдем ко мне, послушаем старые диски «Филаделфия Саунд» или посмотрим телеигру, а? Я едва с ней познакомился, а в таких случаях лучше создать девчонке настроение, даже не думай врать. В общем, я сказал, что позвоню туда, закажу столик и сразу же перезвоню. Таким образом, я мог бы обойтись простым извинением: сказать, что сегодня там нет мест, например.

Возле входа в мой дом стояла девушка восточного типа. Подойдя ближе, я заметил, что она очень миленькая, но, поскольку она была азиаткой, возраст не определить. Она спросила, не живет ли в этом доме некто Хосе Кортес? В моем доме есть разные квартиры: от роскошных апартаментов с террасами за восемь тысяч долларов в месяц до комнат для прислуги за пятьсот шестьдесят долларов, но я никогда не видел у нас латиноамериканцев. Я посочувствовал девушке, спросил, не ошиблась ли она адресом. Незнакомка вытащила клочок бумаги из кармана куртки с меховым воротником и показала мне его. Она, очевидно, сама написала адрес, который этот Хосе Кортес дал ей, потому что в двух местах были орфографические ошибки; к тому же дом находился не на Манхэттене, а в Квинсе. Такое часто случается: в Квинсе и Нью-Джерси полно улиц с такими же названиями, что на Манхэттене.

— No, Baby, — сказал я ей, — твой адрес в Квинсе. Видишь букву К? Ты китаянка?

— Japanes, — ответила она мне, — а это далеко, Квинс?

— Это зависит от того, куда именно ты направляешься, но на метро тебе понадобится час-полтора.

— Спасибо, — сказала она и стала спускаться по лестнице.

— Эй, погоди, — окликнул я, не переставая думать о Джоан, лимузинах и ресторане…

Тотчас перед моим внутренним взором возникли цветные картинки: японочка едет к Хосе Кортесу на лимузине, а я ем телячьи ребрышки в «SPQR» с Джоан, запивая их кроваво-красным итальянским вином «брюнеро», или «бринеро», или как там правильно? Это были сцены из самого оптимистического на свете фильма.

Неожиданно для себя я заметил, что бегу за ней, бормоча: «Японка». Я догнал девушку, обогнал и преградил ей путь, чтобы предложить сделку.

— Постой, послушай, я шофер. — Я очень старался говорить медленно и разборчиво, без жаргонных словечек или чего позабористей. Не помню, чтобы я говорил на таком правильном английском последние лет десять.

— Эй, мисс, если тебе нужно в Квинс, то почему бы тебе не воспользоваться моими услугами? У меня есть автомобиль.

— Такси? — спросила она.

— Нет! — воскликнул я патетичным тоном мексиканского торговца, расхваливающего свой третьесортный товар. — Лимузин! Ты ездила когда-нибудь на большом черном лимузине?

Я был уверен, что нет. Она совсем не была похожа на этих кретинок, которые разъезжают в лимузинах. Я всегда говорил: кто меньше всего уважает раскатывающих в лимузинах, так это их шоферы! Бывают, конечно, исключения, но в большинстве своем клиенты нас полностью игнорируют. Не то чтобы они обращаются с нами как с собаками или роботами, нет, они нас просто не замечают, совершенно упускают из виду, что перед ними человек, со своим характером. Заметьте, точно так же они относятся к официантам, грумам или горничным.

Не могу сказать, в этом ли единственная причина, но в любом случае типы, которых я вожу в своем лимузине, никогда не казались мне симпатичными. У них есть одна общая черта— их внешний вид, они носят роскошные шмотки. Иногда, конечно, бывает, сядет в машину клиент в джинсах с протертыми коленками, но даже у него обязательно найдется в одежде какая-нибудь шикарная деталь: туфли, галстук или же колье, пояс, часы.

Стиль незнакомки, понятно, отличался от всего этого, и, если приглядеться, можно было заметить, что она впервые в Америке и даже впервые выехала за пределы Японии, но, как бы это выразить, она вписывалась в обстановку Манхэттена. У девчонки был такой вид, словно она говорила: «Я? Да я уже третий год живу в Челси, хожу на курсы современного балета, работаю в магазине экологически чистых продуктов». Такие девушки не ездят в шикарных лимузинах.

— Сколько это будет стоить? — спросила она.

Сложный вопрос: я хотел заработать достаточно денег, чтобы пригласить Джоан на обед, поэтому вынужден был соврать.

— Обычно это стоит двести долларов, но тебя я отвезу за сто восемьдесят. — Задним числом я подумал, что надо бы было сказать это более естественным тоном, но было слишком поздно.

— Что? Какая глупость! — воскликнула она от удивления, а затем повторила, чтобы проверить, не ослышалась ли: — Сто восемьдесят долларов?

Я утвердительно закивал, и тогда она сказала:

— Сожалею, у меня нет таких денег.

Японочка скользнула в сторону и стала удаляться. Я набрал в легкие воздуха. Не может быть и речи, чтобы упустить ее, подумал я и кинулся вдогонку, стараясь быть похожим на Эдди Мерфи и повторяя про себя: «Господи, дай мне силы!» Я обогнал девушку, преградил ей дорогу и затараторил:

— Погоди! Погоди минутку, ты ведь хочешь поехать в Квинс, так ведь? И как ты думаешь туда добраться? На метро? И речи быть не может! Ездить в метро опасно, особенно таким хорошеньким девушкам, как ты. На автобусе? Невозможно! Тебе придется сделать пересадок пять, пока найдешь нужный адрес. На такси? Это тоже не подходит: yellow cabs не покидают Манхэттен, поняла? Я пытаюсь тебе сказать, что за то, чтобы уехать отсюда, разыскать твоего друга и снова сюда вернуться, сто восемьдесят долларов — это не так много, как может показаться. Лимузин я подгоню прямо сюда, тебе не нужно будет и шага сделать! И тебе не придется платить больше ни цента, никаких сборов или чаевых, ничего. Сто восемьдесят долларов, включая все, это неплохая сделка, поверь мне!

Кроме того, что в метро ездить опасно, все, что я говорил, было правдой. Еще недавно любой бы вам сказал, что в нью-йоркской подземке опаснее, чем в Бейруте или Никарагуа, но теперь в метро вы в большей безопасности, чем где-либо. У моих друзей есть свои теории на этот счет, но я лично считаю, что основная причина — это СПИД. С тех пор как люди стали дохнуть от СПИДа как мухи, принимающих сильные наркотики поубавилось. Я не говорю, что количество наркоманов уменьшилось потому только, что все узнали: один-единственный укол может стать причиной смерти. Одновременно девушки стали меньше заниматься уличной проституцией, благодаря чему снизилась и преступность. Это тот же принцип, о котором я как-то читал в газете: если количество машин на дороге уменьшится всего лишь на одну пятую, большинство пробок рассосется.

Девушка задумалась. Лишь позже она призналась, что остановилась в отеле на окраине города, а сюда приехала на автобусе. Когда ты впервые в Нью-Йорке, это не так-то просто. Она пропустила остановку, на которой нужно было сойти, и ей пришлось немало прошагать пешком. Она молода, это правда, и, когда приезжаешь куда-то в качестве туриста, не так уж страшно ошибиться на пару остановок и немного пройтись пешком, направляясь, скажем, в музей. Но у незнакомки была серьезная цель: если она и приехала в Нью-Йорк, так только для того, чтобы найти этого типа по имени Хосе Кортес.

— Правда не больше ста восьмидесяти долларов? — спросила она меня, минутку подумав.

Я кивнул. Дело сделано, договор был заключен с легкостью, которой могли бы позавидовать автомобильные магнаты на переговорах между США и Японией. Вот как я с ней познакомился, с Киоко. Мне нужно было срочно заработать сто восемьдесят долларов, а ей — поехать в Квинс и разыскать Хосе Кортеса, вот и все. И она вынуждена была признать, что сто восемьдесят долларов — это, в сущности, не так уж и дорого. Но, похоже, в нашей встрече была некая предопределенность, ибо в конечном итоге наши отношения стали намного более глубокими, чем мы могли предположить вначале. Но даже сегодня я не стал бы утверждать, что это было для нее благом.

Киоко пришла в восторг от моего лимузина. Я сказал, что могу показать, как все это работает: отопление, верхний люк, мини-бар, телевизор, телефон и все остальное, и был изрядно удивлен, когда девушка меня спросила, дисковые ли у меня тормоза и каков объем выхлопа. Она объяснила, что работала дальнобойщицей. Я сказал, что по виду я бы скорее принял ее за танцовщицу, и она ответила, что и танцовщица тоже. Я спрашивал себя, а японка ли она на самом деле. Я думал, что японцы все в очках, носят темные костюмы, заискивающе улыбаются, чтобы скрыть свои мысли, и постоянно кланяются. Дальнобойщица и танцовщица в одном лице — это классно. И тут я совершил серьезную ошибку, потому что, вместо того чтобы пересечь мост и ехать через жилые кварталы (хотя это сложнее, и мне не хотелось пробираться на своем «суперстрейч» по узким изогнутым улочкам), я поехал через тоннель в центре города, где немедленно попал в чудовищную пробку. Возле стоек дорожной пошлины было особенно ужасно: три минуты сорок секунд — столько уходило на то, чтобы продвинуться на один метр. Меня это злило, но я держал себя в руках. Приятно было поболтать с Киоко. Она подробно рассказала, как водители грузовиков в Японии ухитряются избежать пробок. Я не знал ни одного из тех названий городов и улиц, что произносила Киоко, ну да что там… Когда мы наконец часа через полтора приехали в Квинс, я спросил ее:

— А кто такой этот Хосе Фернандо Кортес?

— Танцор, — ответила Киоко,

Не знаю почему, но мне подумалось: что-то тут неладно. Сочетание испанского имени и профессии танцора показалось мне зловещим. В конечном итоге мои предчувствия оказались верными. Плохие предчувствия всегда оказываются верными.

Дом находился на углу, несколько в стороне от невзрачного жилого квартала в Квинсе.

Он выглядел чуть лучше, чем исправительный дом или благотворительное учреждение вроде

«Редхук» в Бруклине. Хотя трущобой его не назовешь. В Нью-Йорке и трущоб-то уже не осталось. Часть Бронкса — вот практически и все.

Во всяком случае, мало кто по своей воле стал бы жить в том месте, где я припарковал свой лимузин. Обычно средний класс как чумы боится этих кварталов, где на каждом углу находится пиццерия, обслуживающая по талонам социальной помощи безработных. Детей вокруг было мало, и это меня успокоило. В таких бедных кварталах большой черный лимузин — прекрасный объект для ненависти и мелкого хулиганства детворы. Я сам в детстве был таким же. Киоко, похоже, удивилась, что ее Хосе мог жить в таком месте. Я испытывал легкое беспокойство: обстановка не навевала мечты о счастливой встрече после долгой разлуки.

Мы вышли из машины и уже направились ко входу, когда одно из окон распахнулось и в проеме показался истощенный, странно одетый субъект. Увидев нас, он закричал: «Заходите скорее, я вас ждал». У него был зловещий вид, к тому же он оказался больным СПИДом.

— Он, должно быть, знает, в какой квартире живет Хосе, — сказала Киоко и поспешила войти в дом.

Я не хотел вмешиваться в то, что меня не касается, но все-таки предупредил Киоко. Я отлично знаю, что ВИЧ-инфекция не передается просто так, но все же сказал ей:

— Не вздумай подавать ему руку, слышишь?

На входной двери висела табличка, извещавшая о том, что в этом доме администрация Нью-Йорка по низким ценам сдает квартиры молодым творческим работникам. Дешевая акриловая табличка, покрытая флуоресцентной краской. В шелесте ветра, казалось, был слышен шепот обитателей дома: мы все творческие люди…

Худого субъекта, одетого в странное подобие японского кимоно, звали Дэвид, и он оказался художником. Комната, в которой он жил, была завалена картинами. Ни о чем нас не спросив, он сразу принялся объяснять, что прижимает бумагу к надгробным надписям на памятниках знаменитым людям; Энди Уорхолу, Дженис Джоплин, Джимми Хендриксу. Потом натирает ее красками, чтобы надпись проступила. Затем раскрашивает, и получаются такие вот картины. Все стены его комнаты были густо завешаны полотнами с именами ушедших знаменитостей. Ни мне, ни Киоко совершенно не были интересны эти работы. Какая-то неоформленная, хаотичная энергия исходила от этих картин, и, в довершение всего, Дэвид безостановочно кашлял, что усиливало во мне тревожное чувство. Каждый его вдох прерывался кашлем, и между этими приступами кашля он торопливо говорил. Я знал, что вирус не передается ни по воздуху, ни через слюну, но все равно чувствовал дискомфорт от присутствия истощенного СПИДом больного, который беспрестанно кашлял в полуметре от моего лица.

Дэвид продолжал свой монолог. Он принял нас, меня и Киоко, за торговцев, пришедших купить его работы. Я не знаю, как выглядят скупщики картин, но, да мой взгляд, вряд ли они похожи на нас. Они наверняка не носят курток, купленных за семьдесят девять долларов.

Было очевидно, что Дэвид слегка не в себе. По одному его виду можно было понять, что вирус уже начал разрушать его мозг. Он так долго ждал появления скупщиков, что, увидев, как к дому подъезжает шикарный лимузин, он вообразил себе, что это торговцы картинами могут ездить в таких автомобилях. В конце концов, он понял, что ошибся, и его лицо приняло выражение такой грусти, что мы содрогнулись.

— Дело в том, что я болен, и если скупщики картин не появятся, то мне не на что будет покупать лекарства. Представители социального здравоохранения предлагают мне переехать в их учреждение, но если я соглашусь, то больше не смогу свободно писать, как сейчас, — объяснил он нам между двумя приступами кашля.

— Здесь должен проживать танцор по имени Хосе Фернандо Кортес, вы знакомы с ним? — спросил я его. Мне приходилось говорить очень громко, чтобы его кашель не заглушил звука моего голоса.

— В доме живут пять танцоров, — ответил он, но ни одного из них не зовут Хосе.

Четверо из них девушки, а пятый хотя и мужчина, но по национальности финн, а ни одного финна не могут звать Хосе.

— Может быть, он жил тут раньше и недавно переехал? — спросил я, но Дэвид покачал головой.

— Я уже четыре года живу здесь, и ничего не слышал ни о каком Хосе.

Когда он произносил эти слова, у него начался ужасный приступ кашля. К моему огромному удивлению, Киоко вытащила из сумки коробочку с пастилками от кашля, подошла к Дэвиду и предложила ему одну. Я чуть не остановил ее! Пастилка не может унять кашель, если легкие у человека все в дырках, однако, как это ни странно, кашель на какое-то время затих.

До сих пор не могу забыть выражение лица Киоко, с каким она подошла к Дэвиду, протягивая коробочку с пастилками. Совершенно естественное выражение для человека, который, видя страдающее существо, спешит дать ему лекарство. С тех пор я не раз вспоминал ее лицо. Я не знаю, свойственно ли это всем японцам или только Киоко, но я был поражен. Я думал, она будет разочарована, ведь Дэвид только что сказал ей, что никакого Хосе в доме нет.

Она специально приехала из самой Японии, чтобы увидеться с ним, и, если вспомнить ее собственные слова, «Хосе и его танцы спасли ее». Однако, я не знаю, как это выразить, в лице ее не было и тени печали. Ни следа того, что девушка только что пережила тяжелый удар. И не похоже было, что она собрала всю свою волю, или что она играла «на публику», или поступала так, чтобы исполнить последнюю волю своей бабушки, — нет, ничего такого. Она напоминала красивый горный ручей, который, безмятежно журча, течет с вершины в долину. Я впервые в жизни видел у человека подобное выражение лица. И до сих пор не могу его забыть, так оно меня растрогало.

— Эй, погодите минутку, я знаю, в какую студию ходят все танцоры нашего дома, вы, возможно, сумеете там узнать что-нибудь о вашем Хосе, если он танцор и жил здесь до меня.

Говоря это, Дэвид писал что-то на листочке из блокнота. Его пальцы были такие тонкие, что, казалось, сожми их немного сильнее, и они сломаются. Шариковая ручка — и та толще.

Место, о котором шла речь, находилось совсем рядом с домом Джоан, менее чем в двух кварталах от нее. Наша сделка предполагала, что за сто восемьдесят долларов я отвезу Киоко в Квинс и обратно на Манхэттен, но мне захотелось закончить путешествие у дверей танцевальной студии. Как только мы вышли от Дэвида, Киоко без единого слова устроилась на заднем сиденье и молча наблюдала пустынный пейзаж Квинса, разворачивающийся за окном.

На нее было больно смотреть. Не то чтобы девушка сильно переживала, но, как бы это сказать, у нее была сила воздействия на людей. Коллеги часто говорили, что, глядя на японцев, совершенно невозможно понять, о чем они думают, но это неправда. Во всяком случае, Киоко была совершенно другой. Мне, например, было достаточно, чтобы она взглянула на меня с веселой улыбкой, и я уже чувствовал себя невероятно счастливым, и, напротив, если казалось, что она сердится, пусть лишь одно мгновение (это случилось всего раз), у меня возникало ощущение, что я совершил по отношению к ней что-то ужасно неправильное. А когда у Киоко был грустный вид, то для окружающих это было подобно концу света.

Вдруг в той танцевальной студии, куда мы направлялись, никто никогда не слышал о Хосе, что тогда? У меня лично не было никакого желания видеть выражение лица Киоко в тот момент. Вот почему я хотел высадить ее у дверей студии и сразу же отправиться к Джоан.

Я не хотел бросать девушку, но мы договорились о поездке в оба конца. И, хотя я ее немного надул (обычный тариф — шестьдесят долларов в час), но мы попали в пробку в тоннеле, и на всю поездку ушло почти три часа. Поэтому, утешал я себя. Господь не будет слишком на меня гневаться. Как же я ошибался…

Джоан отменила нашу встречу. У ее матери случился приступ. Я не настаивал, против таких аргументов не пойдешь, но можно представить, как я был разочарован. Забавная сцена: в лимузине «суперстрейч» тридцатидвухлетний, начинающий лысеть чернокожий шофер и миниатюрная японочка двадцати одного года от роду, только что приехавшая в Нью-Йорк. Оба молчат, настолько придавленные судьбой, что потеряли всякое желание говорить о чем-либо.

Была уже ночь, когда мы наконец вернулись на Манхэттен. Мне было тяжело сделать это, но перед отелем «Челси» я сказал Киоко:

— Сожалею, но могу отвезти тебя только до студии, мне нужно поставить лимузин в гараж.

— Я понимаю, — ответила Киоко.

Она выглядела совсем маленькой, когда сидела вот так, плотно прижав друг к другу коленки и съежившись на заднем сиденье автомобиля.

Дальше все пошло еще хуже. Перед танцевальной студией был установлен пожарный гидрант, поэтому я припарковался немного в стороне. Дом Джоан был как раз напротив, и у меня возникло какое-то неприятное предчувствие. Я подумал, что не хотел бы сейчас с ней встретиться, увидеть, как она бежит в траурном одеянии и рыдает, как безумная, нет уж, благодарю. Киоко вышла из лимузина, сказала «спасибо», думая, что тут мы и расстанемся. Я сказал:

— Постой, я провожу тебя.

И она улыбнулась, обрадовавшись. Тронутый ее радостью, я почувствовал, как мои плотно сомкнутые челюсть разжимаются, и как раз в этот момент я заметил Джоан, совсем рядом. Мое дурное предчувствие, собственной персоной, стояло на противоположной стороне тротуара. Приступ эмболии у матери оказался наглой ложью. Джоан была в мини-юбке, и у нее было свидание с другим, вот так-то. С белым, естественно. Я испытал не столько досаду, сколько полное бессилие: я попался, как юнец, если бы она меня увидела, если б наши взгляды встретились, я был бы совсем раздавлен, поэтому скрылся с Киоко в тень автомобиля. Я сказал

Киоко:

— Та девушка — это Джоан.

Когда тебе очень плохо, полезно поговорить с кем-нибудь. А весело, если получится, — еще полезнее. Это одна из истин, которую я постиг еще мальчишкой.

— У меня было назначено свидание с ней на сегодняшний вечер, она соврала мне, что у ее матери приступ, и вот она с другим. Подумай, какая дрянь!

— Это твоя подружка? — спросила Киоко.

— У меня раз было с ней свидание, и знаешь, что на ней тогда было? Джинсы и кепка с надписью «Нью-Йорк», а сегодня, посмотри-ка, как она разоделась! А этот тип, нет. ты видела его машину? Фиолетовая «тойота»! В жизни не видел, чтобы у человека был такой дурной вкус.

Однако всегда нужно вовремя остановиться, когда кого-то ругаешь. Если с этим перестараться, потом чувствуешь себя подавленным. Джоан в своей мини-юбке села в фиолетовую «тойоту» и уехала вместе с дружком. Они даже поцеловались, садясь в машину. В губы. Я был опустошен. Я заметил, что снял фуражку. Снял машинально, когда прятался за машину. Форменная фуражка шофера привлекает внимание. Она похожа на головной убор летчика, полицейского или военного, но на самом деле — жалкая их копия. Я, конечно, снял фуражку бессознательно, чтобы Джоан не узнала меня, но мне самому стало от этого противно.

— Какая все-таки дрянь эта Джоан, — повторил я, повернувшись к Киоко. — Как можно так врать? В любом случае, мне такая девица не нужна, это ведь значит прямиком отправиться в ад: соврать, что у твоей матери приступ, нет, не стоит так безобразно лгать.

Направившись в сторону танцевальных курсов, Киоко сказала:

— Я бы так не смогла. Мои родители умерли, когда я была маленькой, поэтому я не смогла бы сказать такого.

Я замер. Невероятно, подумал я. Господь рассердился на меня за то, что я пытался выманить сто восемьдесят долларов у этой девочки, и он использовал Джоан, чтобы меня наказать.

— У вас есть на курсах танцор по имени Хосе Фернандо Кортес? Кортес, К. О. Р. Т. Е.С.

Девушка в приемной набрала имя на клавиатуре компьютера, а затем ответила:

— Нет. У меня в списках нет ни ученика, ни преподавателя с таким именем.

Я впервые находился в приемной танцевальных курсов, там была странная атмосфера, которая отлично подходила для Киоко. Она гораздо гармоничнее вписывалась в окружающую обстановку, чем я, родившийся и выросший в этом городе. На стенах висели афиши классических балетов, постановок Боба Фосса и фотографии известных танцоров; рассеянное, неяркое, холодное освещение немного напоминало больничное. Естественно, там не было больных, но здоровьем обстановка не дышала. Запах пота витал в воздухе. Не тот сильный запах потеющих тел, которым пропитаны залы в баскетбольных клубах или зал для занятий боксом в школе, и даже не запах здорового мужского пота на стройке, нет, это был буржуазный, утонченный запах. Естественно, что со мной это не сочеталось. Киоко, казалось, чувствовала себя абсолютно непринужденно в атмосфере школы танцев. Это не значит, что у нее был буржуазный вид, но она была танцовщицей, и ее пот явно должен был пахнуть элегантно, этот пот не должен был носить следов классовой борьбы.

Я вновь задал вопрос, но по-иному:

— Я думаю, что Хосе посещал вашу студию несколько лет назад, не сохранилось ли его имя в списках предыдущих лет?

Секретарша с длинными заостренными ногтями, покрытыми зеленым лаком, покачала головой:

— Может быть, вам обратиться к Би Джею? — предложила она, указав вглубь коридора.

— Он преподает здесь больше десяти лет и должен знать всех, кто здесь обучался. Он сейчас дает урок в студии «С», осталось всего пять минут.

Похоже, молодежь со всего света съезжается в Нью-Йорк, чтобы брать уроки танцев.

Мы с Киоко, прислонившись спинами к распахнутой двери студии «С», наблюдали окончание занятия под руководством Би Джея. Семь или восемь учеников всех цветов кожи тянулись и подпрыгивали, пот лился с них градом. Я собирался спросить Киоко, что это был за танец, но при взгляде на нее вопрос застрял у меня в горле. Она смотрела на танцоров рассеянным взором, лицо ее выражало грусть и такую усталость, которую нельзя было объяснить просто разницей во времени или тем, что девушка часов десять провела в самолете, чтобы добраться сюда. Она выглядела серьезной и настолько измотанной, что сил у нее хватало только на то, чтобы ждать, когда же закончится этот урок.

— Хосе Кортес? Я очень хорошо его помню, — сказал Би Джей, посматривая то на меня, то на Киоко и вытирая огромным полотенцем пот, проступавший по всему телу на его белой, как у восковой куклы, коже. Но вот уже пять или шесть лет, как он сюда больше не ходит. В свое время ходили слухи, будто он повредил спину, но я наверняка этого не знаю.

У Би Джея был голос исполнителя баллад.

— Значит, вы не знаете, где он может теперь находиться?

На этот вопрос он покачал головой с опечаленным видом.

— Би Джей! Би Джей! К телефону! Иди скорее! — раздался в этот момент голос с другого конца коридора, и восковая кукла — исполнитель баллад удалилась, оставив нас с Киоко одних в зале с зеркальными стенами и огромной буквой «С», нарисованной на полу.

Единственная ниточка только что резко оборвалась. Глаза Киоко наполнились слезами, и для меня это было невыносимо. Она не плакала. Именно в этот момент я понял секрет Киоко, то, что скрывалось, как тень, за очарованием ее улыбки. Даже не будучи сиротой, каждый испытывает порой печаль и одиночество. Есть люди, которые, когда у них слезы подступают к глазам, дают им вылиться, не задавая себе лишних вопросов, а есть другие, которые себе этого не позволяют. Киоко однажды поняла, что слезы ничего не меняют. Или, лучше сказать, она вынуждена была это понять. Никто на этом свете не сильнее печали и одиночества. Но, без сомнения, есть такие, кто не сдается. Они не кричат на каждом перекрестке: «Я сильнее, я не сдамся!» Нет, просто они молча сдерживают слезы. В обычное время лицо у Киоко было серьезное, в нем можно различить оттенок застывшей печали, но никогда прежде я не встречал настолько красивой азиатки.

Я окликнул ее:

— Киоко!

Она не ответила мне, просто вынула из кармана бумажник и протянула мне сто восемьдесят долларов. Три банкноты по пятьдесят, одну двадцатку и одну десятку Вот уж нашла место, чтобы расплатиться, подумал я, но девушке было все равно. Она сделала первое, что пришло на ум, чтобы сдержать слезы, чтобы они отступили.

И я вдруг сказал нечто совершенно идиотское:

— Эй, Киоко, я приглашаю тебя в итальянский ресторан, если ты не против.

Даже если бы она согласилась, то мне пришлось бы расплачиваться ее собственными деньгами, так что это была абсолютно дурацкая затея, но Киоко, уже поворачиваясь в сторону выхода, вежливо мне улыбнулась и ответила:

— No, thank you, это очень любезно с вашей стороны, но я не голодна.

Пожалуй, не много найдется людей, у которых возникнет желание пообедать в тот момент, когда погасла их последняя надежда повидаться с другом детства, с другом настолько важным, что ради этого стоит приехать сюда аж из Японии. Но, когда я смотрел на Киоко, молчать было выше моих сил, и тут я сморозил глупость не хуже первой.

— Что ты собираешься теперь делать? — спросил я ее.

— Не знаю, — ответила она, шагнув на край огромной буквы «С», нарисованной красным на полу.

Час возврата лимузина в гараж наступил четыре минуты назад, но я решил довезти ее в отель. Бесплатно, конечно же.

— Это вы ищете Хосе? — У дверей возник длинноволосый молодой человек с большой, как у женщины, грудью. — Меня зовут Марк, очень рад познакомиться. Би Джей сказал мне о вас. — Марк не был женщиной, это был парень с очень накачанной мускулатурой. И он мигом воскресил нашу надежду. Есть один человек, которого зовут Хорхе Диас, он работает гардеробщиком в отеле «Конкорд Тауэр». Он уже два года не ходит сюда заниматься, но именно от него я слышал о Хосе. Похоже, он был одним из его близких друзей, я уверен, что он вам чем-нибудь да поможет.

— Родители погибли в автомобильной катастрофе, меня воспитали дядя и тетя, у них не было детей, и они были очень добры ко мне. Я ни в чем не нуждалась, но, как бы это сказать, была одинока, вернее, думала, что одинока. Хосе танцевал со мной всего пять месяцев, а потом, возможно, забыл меня, но он мне помог, он спас меня. Это может показаться преувеличением, потому что Хосе просто учил меня танцевать, но это правда, ибо он научил меня тому, что и является самым важным в моей жизни. Хосе спас меня, потому что научил меня главному, тому, что дает силы жить дальше, что бы ни случилось, именно поэтому я всегда хотела увидеть его еще раз. Я всегда думаю об этом, о том, что я еще не поблагодарила его. — Киоко говорила по-английски не очень хорошо, путала формы прошедшего времени, но ее легко было понять, потому что она шпарила уверенно, не робея, и это было странно.

Я решил проводить ее до «Конкорд Тауэр». Гараж находился на окраине, не очень далеко от отеля. Я пропустил поворот и решил проехать по Мэдисон-сквер, чтобы показать Киоко старый дом в глубине парка. Возле входа в дом, бывший некогда гостиницей, расположилась дюжина ребятишек, от детсадовцев до подростков.

— Киоко, взгляни на этот дом. — сказал я, когда мы проезжали мимо него. Был конец апреля, с наступлением ночи на улицах Нью-Йорка становилось прохладно. Странное это было зрелище, эта кучка детей, собравшихся у входа в здание. Они ничего не делали. Некоторые из них курили сигареты, но большинство просто сидели или слонялись неподалеку от дверей. —

Это тоже своего рода сирота, — сказал я Киоко. как только дети скрылись из виду, а мы свернули за поворот. — Когда-то это была гостиница, которая почти прогорела, и город выделил деньги на приют для бездомных детишек. Многих родители просто оставляли у дверей этого дома, и я тоже жил в нем до шестнадцати лет.

— Правда? — спросила Киоко, вглядываясь в мое лицо.

Я не пытался показать, что мы с ней в одинаковом положении. Просто мне казалось, что я понимаю, о чем девушка говорила, утверждая, что Хосе помог ей, спас ее, вот что я хотел ей сказать.

— Меня спас не Хосе, меня спас Али. Мохаммед Али, слышала? Самый великий боксер, которого знала история.

Киоко не знала, кто такой Мохаммед Али. Она наклонилась ко мне, чтобы спросить: —

Это твой друг?

Мне было немного неловко оттого, что я признался ей, что был сиротой, и я врал самому себе, что якобы пытался рассмешить ее, изобразив быстрый, как молния, знаменитый прямой удар левой Мохаммеда Али. Я просто хотел скрыть свое смущение. По правде говоря, я чуть не плакал. Я представлял себе сироту Киоко, танцующую с латиноамериканцем по имени Хосе, и себя двадцать лет назад, смотрящего, не отрывая глаз, матч Али против Формана в Заире. Я не хочу сказать, что люди, которые воспитывались в нормальной семье своими родителями, не могут понять таких детей, как мы, но знаю наверняка, что, взрослея, люди забывают, до какой степени они были слабы и беспомощны в детстве. В Америке невероятное количество детей брошено своими родителями, и я думаю, что если в этой благополучной стране, представляющей собой образец развитого общества, существует подобное явление, то в странах бедных или испытывающих трудности сирот должно быть еще больше. Каждый в детстве испытал это чувство чудовищной тоски, от которой сходишь с ума, просто оттого, что ты на миг потерял из виду своих родителей. Ребенок ужасно переживает, если родители заболели, тоскуют, испытывают страх, плачут или даже если они просто не в форме. И есть дети, которые в какой-то момент вынуждены понять, что их родители и вовсе исчезли, что они их никогда больше не увидят и что те никогда больше не возьмут их на руки. Даже если дети совсем малы, им приходится с этим смириться. Я очень хорошо помню момент, как это было со мной. Вывод, к которому я пришел в возрасте восьми лет, был таким: я совершенно бессилен, никто меня не любит. Я должен был принять эту мысль как отправную точку, чтобы выжить.

«Однажды мама придет за мной, это точно». Такого рода сказки — это не надежда, а иллюзия, и она становится помехой для ребенка, которому придется устраиваться самостоятельно. Дети, которые остаются жить в этой иллюзии, становятся совершенно пассивными и в самых страшных случаях впадают в слабоумие или даже умирают. Но тем из них, кто смирился с правдой жизни, становится трудно любить себя. Я не хочу сказать, что Мохаммед Али научил меня этому. Когда Али уложил Формана на ринге, специально построенном для этого случая в Киншасе, я задрожал всем телом, все мысли испарились из головы, и все, что меня до сих пор мучило, стало неважным. Это и значит быть спасенным. Спасает не тот, кто предлагает вам

Евангелие от Луки или находит работу. Танцуя с Хосе, Киоко наверняка тоже освободилась от мучивших ее мыслей. Интересно: что он делал в Японии, этот Хосе? Может, открыл там танцевальные курсы? Когда я задал этот вопрос Киоко, то она мне ответила, что Хосе там служил. Я был удивлен.

— Он был солдат? — повторил я машинально.

Кстати, в городе, где я воспитывался, тоже была американская военная база. Надо же. Я не из партии демократов, но все-таки, что касается американских солдат, я представлял их себе скорее убийцами. Их работа — убивать людей, разве нет? Во всяком случае, не обучать же маленьких девочек танцам. Это пробудило во мне интерес к этому типу, и я спрашивал себя:

какой он, этот Хосе? Однако момент расставания с Киоко приближался.

Это было нелегко. Она сказала мне: «Ральф, спасибо тебе за все, большое» — и исчезла в глубине отеля.