— Хосе всегда обожал танцевать, с самого нежного возраста. Он все время танцевал, посещал разные танцевальные школы, но его любимым танцем был ча-ча-ча.

Вначале я ее возненавидела, эту японку.

На рассвете раздался телефонный звонок, звонили из полиции штата, они сообщили мне монотонным голосом, словно читая депешу: «Ваш сын, Хосе Фернандо Кортес, скончался вчера на площадке для отдыха при автомагистрали 95. Мы доставим останки.

Сопровождающий тело агент сообщит все подробности об обстоятельствах кончины». После чего они положили трубку.

Я даже плакать не могла. Я молилась, чтобы это оказалось дурной шуткой, но все-таки позвонила двум остальным своим детям и всем родственникам, чтобы они собрались у меня.

Я также долго звонила Пабло в Нью-Йорк, на пятый раз он наконец ответил и жутким голосом, просто нельзя представить голоса более мрачного, объяснил мне целую кучу вещей о моем Хосе, вещей, о которых я никогда не подозревала.

— Послушай, сестра, все, что я могу сделать, — это молиться, чтобы Всевышний облегчил твои страдания. Но ты не должна обижаться на эту японку: если бы не она, Хосе умер бы в печали и одиночестве в благотворительной лечебнице в Квинсе.

Поздним утром красный микроавтобус, сопровождаемый полицейским автомобилем, привез тело Хосе. Он был в чехле из непрозрачного полиэтилена, какие часто видишь по телевизору. Я немедленно позвонила в похоронное бюро, которое уже загодя предупредила, и попросила их тщательно обмыть тело, очистить его от крови, испражнений и прочего и поместить в гроб. Потом мы похоронили Хосе с цветами.

Мои родственники в траурных одеждах задавали вместо меня вопросы этой японке и полицейским, я не очень хорошо говорю по-английски. Японка была вся худющая, уставшая, просто смотреть было страшно. Полицейский объяснил, что, после того как она сделала заявление в полицию, она всю ночь просидела с умершим. Она тоже была жертвой нападения, при котором скончался Хосе.

У этой японки глаза были цвета шоколадного масла, а на губе виднелись следы удара.

Все собравшиеся родственники, по-видимому, жалели ее. Но я не могла ей простить. Не надо было обижаться на Киоко, если бы не она, Хосе бы умер в печали и одиночестве в благотворительной лечебнице в Квинсе, Пабло, конечно, был прав.

«Мама, я еще ненадолго останусь в Нью-Йорке. Конечно, в Майами жить легче, там больше кубинцев, но жизнь в Нью-Йорке мне нравится. Игра стоит свеч, знаешь, здесь танцевальные школы гораздо лучше, чем в Майами. Если я еще чуть-чуть постараюсь, то, возможно, буду преподавать в Caribbean Culture Center, в Greenwich Village».

Это был его последний телефонный звонок, год и восемь месяцев тому назад.

Я теперь все хорошо понимаю. Это было настолько неожиданно, я отказывалась поверить в смерть сына. Мой гнев и моя печаль не знали, на кого обрушиться, и сфокусировались на этой японке. Если бы не эта девушка, может, мой Хосе прожил бы на неделю, или на два дня, или на несколько часов подольше. И может, у него было бы время позвонить мне и сказать: «Мама, я люблю тебя». А теперь я никогда больше не услышу его голоса.

Звучит жестоко, но для меня было утешением видеть, как девушка измождена, казалось, она вот-вот упадет. И еще меня радовало, что она сама себе не могла простить смерть Хосе.

Она еще ни разу не посмотрела мне в глаза. Японка стояла с опущенной головой, кусая губы до крови, отказываясь сесть на стул, который ей предлагали родственники, и молча терпела обращенные на нее взгляды.

Множество мыслей роилось в моей голове, но мне не удавалось успокоить эмоции, переполнявшие меня. Полицейский, мои дети, родственники и, по всей видимости, японка тоже — все ждали, что я приму реальность и смирюсь со своим горем.

«Мама, какая же ты глупая, зачем ты все оставила в Гаване? У нас было столько вещей, а ты приехала безо всего. Как жаль, что ты оставила там все мои игрушки». Когда мы приехали в Майами, Хосе надоедал мне, без конца повторяя это.

«Знаешь, мама думала только о том, чтобы благополучно довезти вас сюда, тебя, твою старшую сестру и братика Мигеля. Мама была слишком занята этим, чтобы думать о чем-то еще, когда ты вырастешь, то поймешь». Я всегда ему так отвечала. Интересно: понял ли он это,

Хосе Фернандо?

В отличие от остальных кубинцев, живущих в Майами, я никогда не испытывала ненависти к Фиделю Кастро. Я с детьми бежала с Кубы, но даже на судне, везшем нас на Ки Вест, я повторяла про себя: «Это и есть революция». Это как операция. Когда вырезаешь злокачественную опухоль, смертельно опасную для организма, если от нее не избавиться, то одновременно теряешь часть крови и здоровых клеток. За последние два года некоторых моих друзей простили за бегство и позволили им вернуться на родину. Я смотрела видеопленку, на которой они, вернувшись, танцевали румбу, ча-ча-ча и сальсу. И я подумала: кубинцы не потеряли своей гордости. Если бы Фидель продал душу России или Китаю, больше не было бы слышно музыки и видно людей, танцующих на улицах, об этом можно было бы узнать только в музеях. А Хосе Фернандо? Сумел ли он, умирая, сохранить кубинскую гордость?

— Мой сын…

Все повернулись в мою сторону, потому что впервые с тех пор, как все случилось, я открыла рот.

— Мой сын сказал что-нибудь перед смертью? Моя племянница перевела. Японка продолжала кусать губы, она лишь молча покачала головой.

Девушка стояла возле окна, выходящего в сад, и лучи заходящего над Майами солнца, рассеянные кружевными занавесками, освещали ее профиль. Ее чувственное лицо сохраняло болезненное выражение, у нее был измученный от слез вид, ведь она без остановок везла Хосе Фернандо от самого Нью-Йорка, а в результате получилось вон что.

— Почему он ничего не сказал?

Подобный вопрос могла задать только я. Японка все смотрела в пол и молчала. Без сомнения, она думала, что ее ответ усугубит мое горе, это беспокоило ее. И все-таки она ответила:

— Не was dancing.

Это был английский, который даже я могла понять. Танцевал? Хосе Фернандо,

истощенный СПИДом, в таком состоянии, что еле передвигался, танцевал?

— Dancing with you? — спросила я, на этот раз по-английски. Она кивнула,

словно извиняясь.

— Какой это был танец?

Почти неслышным голосом японка ответила:

— Ча-ча-ча. — Этот голос говорил: «То, что я сделала, непростительно, я должна была немедленно отвезти его в больницу». Конечно, кто угодно возмутился бы или с усмешкой пожал плечами: какое безумие — позволить танцевать умирающему!

Но только не кубинец.

Для кубинца танец — это не изысканное развлечение для воскресного вечера. Для раба или изгнанника танец — это способ выжить. Кубинский танец начинается тогда, когда кубинец возвращается в свой скромный дом после изнурительного труда, изматывающего его, как тряпку. Он танцует, чтобы забыть свою честную усталость и чтобы возродить свои гордость и надежду. Именно поэтому шаги танца должны быть естественными и красивыми. Хосе Фернандо был настоящим кубинцем. Он был тщедушным и робким ребенком, над ним издевались в школе, и когда мой сын возвращался домой, то всегда танцевал в одиночестве. Я никогда не говорила Хосе, чтобы он перестал танцевать, я не имела на это права.

— Ча-ча-ча? — пробормотала я.

Хосе Фернандо умер, занимаясь тем, что любил больше всего на свете. И к тому же с девушкой, которую он двенадцать лет назад учил танцевать, девушкой, приехавшей из далекой страны. Он умер, танцуя с ней…

— Хосе всегда обожал танцевать, с самого нежного возраста. Он все время танцевал, посещал разные танцевальные школы, но его любимым танцем был ча-ча-ча

Я поднялась и подошла к японке. Я взяла ее за плечи и сказала:

— Спасибо, спасибо тебе от всего сердца.