X

В конце недели подошел ко мне мой профессор, чтобы поздравить меня. Случилось это в коридоре здания «Терра Санкта», в перерыве между двумя частями его ежедневной лекции о творчестве Авраама Мапу. Добрые вести — он слышал, что молодая госпожа создала новый дом в Израиле. Так вот, он желает госпоже, чтобы дом ее был воистину еврейским — человечным Домом. И в этом пожелании заключены и все другие добрые слова, потому что они вытекают из сказанного. Чем занимается счастливый молодожен? Геологией? В таком сочетании сокрыт и символический смысл: и литература, и геология проникают в тайные глубины, дабы извлечь на поверхность погребенные клады. Будет ли молодая госпожа продолжать занятия? Если так, это доставит ему огромную радость, ибо его студенты дороги ему, как собственные дети.

Мой муж купил просторный книжный шкаф. Книг у нас пока немного. Двадцать или тридцать томов. Но с годами книг прибавится. Он мечтает, чтобы в нашем доме была одна стена, вся уставленная книгами. А пока книжный шкаф почти пуст. Я принесла из детского сада Сарры Зельдин несколько фигурок, сделанных мною, — игрушки из проволоки и раскрашенного пальмового волокна. Я расставила все на пустых полках.

Испортился котел, из которого подавалась горячая вода. Михаэль попытался его исправить. Он рассказывал, что в детстве собственноручно чинил протекающие краны в доме отца и в квартирах тетушек. Но на этот раз он не справился. Может, даже усугубил поломку. Был вызван сантехник, красавец-парень, уроженец Северной Африки, который мигом починил котел. Михаэль переживал свою неудачу. Он стоял, молчаливый, будто мальчишка, получивший нагоняй. Мне нравилась его растерянность. А сантехник сказал:

— Вы — чудесная молодая пара. Много я с вас не возьму.

Поначалу я могла заснуть по ночам только при помощи снотворного. Когда исполнилось мне восемь, брат мой Иммануэль был переведен из нашей общей детской, и с тех пор я всегда спяла, одна в комнате. Мне казалось странным, что Михаэль закрывает глаза и спит. До нашей первой ночи я никогда не видела его спящим. Обычно он укрывался с головой, так что его и не видно. Временами я должна была напоминать себе, что ритмичное клокотанье — это его дыхание, и отныне нет в целом мире для меня человека ближе его. И на новой нашей двуспальной кровати, купленной за бесценок у прежних хозяев квартиры, я по ночам ворочалась с боку на бок до самого рассвета. Кровать была украшена замысловатой резьбой, сверкающей коричневым лаком. Ширины она была необъятной, как и все старинные постели. Настолько широка, что однажды я по ошибке подумала, что Михаэль поднялся и неслышно вышел. А он лежал, свернувшись, у другого края.

Будто наяву, они выступили из сумерек. Пришли прекрасные и безмолвные. Явились смуглые, молчаливые, гибкие …

Я никогда не желала, чтобы мой мужчина был неуемным дикарем. За что свалилась на меня эта напасть? Девочкой я всегда представляла себе, что выйду замуж: за молодого ученого, которого ждет мировая слава. На цыпочках войду я в его кабинет, обставленный в строгом стиле, поставлю стакан чаю на один из тяжелых немецких томов, рассыпанных по столу, вытряхну пепельницу, неслышно закрою жалюзи, чтобы он и не заметил. И на цыпочках уйду. И если бы набросился на меня мой муж:, как умирающий от жажды, мне было бы стыдно перед собой. Но Михаэль отнесся ко мне так, будто я — хрупкий сосуд, будто я — лабораторная пробирка, которую он держит в пальцах, с чего бы мне обижаться? Ночью я вспомнила его груботканное теплое пальто, которое было на нем в тот вечер, когда мы шли из кибуца Тират Яар к автобусной остановке на иерусалимском шоссе. И ложечку, которой играли его пальцы в буфете «Терра Санкта», я вспоминала в наши первые ночи.

Чашечка кофе дрожала в моей руке, когда я спросила своего мужа в одно из этих утр — глаза прикованы к выщербленной половице — хороша ли я как женщина? Он задумался на секунду и ответил, как отвечают на академические вопросы, что судить не в состоянии, потому что других женщин не знал. Откровенно ответил мне Михаэль, но почему же не унялась моя дрожь, и кофе расплескался, оставив пятна на новой скатерти?

Каждое утро я жарила двойную яичницу. Варила кофе на двоих. Михаэль нарезал хлеб.

Я любила надевать голубой фартук и заново расставлять всю утварь у себя на кухне. Дни были исполнены покоя. В восемь Михаэль уходил на занятия. В руках у него — новый портфель: по случаю свадьбы купил ему отец большой черный портфель. Я прощалась с ним на углу и отправлялась в детский сад Сарры Зельдин. Я купила себе новое весеннее платье спортивного покроя, с желтыми Цветами. Но весна запаздывала, и зима все тянулась. Долгая и тяжелая зима стояла в Иерусалиме в тысяча девятьсот пятидесятом году.

Из-за снотворного я и днем не могла выбраться из дремы. Старая Сарра Зельдин, бывало, метнет в мою сторону понимающий взгляд поверх очков в золотой оправе. Может, в своем воображении рисует она бурные ночи. Я хотела бы разъяснить ей, что она ошибается, но не знала, какими словами это можно сделать. Ночи наши были тихими. Иногда мне чудилось, будто я спиной ощущаю поднимающееся неясное ожидание. Словно нечто воистину важное все еще не произошло. Как будто все — только прелюдия. Репетиция. Приготовления. Я разучиваю сложную роль, которую мне предстоит исполнить вскоре. Вот-вот в моей жизни произойдет великое событие.

Я напишу нечто странное о Переце Смоленскине.

Профессор, завершив цикл лекций об Аврааме Мапу, перешел к обсуждению книги «Блуждающий по дорогам жизни». Массу подробностей сообщил нам профессор о странствиях Переца Смоленскина, о его душевных терзаниях. В те годы исследователи все еще верили, что писатель впрямую причастен к происходящему в книге.

Я помню мгновенья, когда овладевало мной острое, ясное чувство, будто мне хорошо знаком этот человек, Перец Смоленский. Может, его портрет, напечатанный на суперобложке напомнил мне чье-то знакомое лицо. Но я не думаю, что это и есть настоящая причина. Мне казалось, что еще девочкой я слышала из его уст нечто важное, касающееся моей жизни, и вскоре я вновь с ним встречусь. Я обязана, обязана в душе своей сформулировать точные вопросы, чтобы знать о чем расспросить Переца Смоленскина.

Главное — я должна выяснить, каково влияние Чарльза Диккенса на рассказы Переца Смоленскина. Каждый день после полудня я сидела на постоянном месте в читальном зале «Терра Санта» и читала «Давида Копперфильда» в старом английском издании. Копперфильд-сирота у Диккенса подобен Иосифу-сироте из города Мадмена в рассказе Смоленскина: и тот, и другой перенесли все возможные страдания. Каждый из них повстречал на жизненном пути жестоких людей из разных слоев общества. Но писателей отнюдь не заботит общество — их заботит судьба сирот. Исполненная покоя, сидела я два-три часа над книгой, читая о страданиях и жестокостях, будто я читаю о динозаврах, которые исчезли из мира и никогда не возродятся. Будто передо мной — какие-то невнятные басни, мораль которых вовсе не важна.

В те годы в подвальном этаже «Терра Санта» работал старик-библиотекарь, носивший на макушке черную шапочку. Он знал мою старую фамилию, знал и новую. Теперь, наверно, его уже нет в живых. Я обрадовалась, когда он сказал мне:

— Госпожа Хана Гринбаум-Гонен, ваши инициалы образуют слово «хаг», что значит «праздник». Я молю Господа, чтобы все дни вашей жизни были днями праздника.

Закончился март. Половина апреля пролетела. Долгая и тяжелая зима стояла в Иерусалиме в тысяча девятьсот пятидесятом.

В сумерках я стояла у окна, ожидая возвращения мужа. Подышав на стекло, я рисовала пальцем пронзенное стрелой сердце, сплетенные руки, вензеля «X» и «Г», «М» и «Г«, «X» и «М». А иногда и другие фигуры.

Завидя Михаэля в конце переулка, я торопливо все стирала. Издали Михаэлю казалось, что я приветственно машу ему рукой, и он махал мне в ответ. Когда переступал он порог, рука моя была холодна, как ледышка, потому что я водила ею по запотевшему стеклу. Михаэль любил повторять:

— Руки горячие — сердце холодное, а холодные руки — горячее сердце.

Из кибуца Ноф Гарим пришла посылка, и в ней два свитера, связанные Малкой, моей матерью. Белый — для Михаэля, а мне — свитер спокойных тонов, под цвет его тихих глаз.