ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Каким образом у пчел происходит секс? Они не ведут разгульной половой жизни. Улей подразумевает скорее монастырь, нежели бордель.
«Королева должна умереть, и другие проблемы пчел и людей»
Я вздрагивала всякий раз, когда слышала сирену. Была ли это скорая помощь или полицейская погоня по телевизору — неважно. Какая-то часть меня постоянно была в напряжении, ожидая Т. Рэя или мистера Туфлю Гастона, которые могли приехать и положить конец моей зачарованной жизни. Мы жили у Августы уже восемь полных дней. Я не знала, как долго Черная Мария сможет держать завесу задернутой.
В понедельник утром, тринадцатого июля, я возвращалась после завтрака в медовый домик, когда заметила странный черный «форд», стоящий на подъездной дорожке. На секунду у меня перехватило дыхание, но тут я вспомнила, что сегодня должен приехать Зак, чтобы вернуться к работе.
Раньше мы работали вдвоем с Августой, а теперь еще этот Зак. Это смешно, но я была возмущена подобным вторжением.
Я застала его в домике. Он держал в руке опрыскиватель, как микрофон, и пел: «Я нашел свой страх на голубичных холмах». Я стояла в дверях не шевелясь, и он меня не замечал, но когда он запел «Вива, Лас-Вегас» и принялся, как Элвис, вилять бедрами, я не смогла удержаться от смеха.
Он резко обернулся, опрокинув поддон с рамками и рассыпав их по всему полу.
— Я просто пел, — сказал он таким тоном, словно это должно было стать для меня новостью. — Ты кто?
— Лили, — сказала я. — Я временно живу у Августы и остальных.
— А я Захария Тейлор, — сказал он.
— Захария Тейлор был президентом, — сказала ему я.
— Ага, я в курсе. — Он выудил медальон, висящий на цепочке у него под рубашкой, и сунул мне под нос. — На, читай: Захария Линкольн Тейлор.
Затем он улыбнулся, и я заметила, что у него ямочка на щеке с одной стороны. Эта черта никогда не оставляла меня равнодушной.
Он принес тряпку и вытер пол.
— Августа сказала мне, что ты здесь живешь и будешь нам помогать, но она ни слова не сказала о том, что ты… белая.
— Ага, я белая, ничего не поделать, — сказала я. — Белая, как… не знаю что.
В самом же Захарии Линкольне Тейлоре не было ничего белого. Даже белки его глаз не были вполне белыми. У него были широкие плечи, узкие бедра и короткая стрижка, как у большинства черных парней, но именно от его лица я не могла оторвать взгляд. Если его шокировала моя белизна, то меня шокировало то, что он был таким красивым.
В школе все подшучивали над губами и носами цветных. Я тоже смеялась над этими шутками, надеясь завоевать расположение однокашников. Но теперь мне хотелось послать письмо в свою школу, чтобы его прочли на общем собрании, — письмо о том, как они все ошибались. Видели бы они Захарию Тейлора!
Было непонятно, как Августа могла забыть сказать ему столь важную вещь — что я была белой. Мне она рассказывала о нем очень много. Я знала, что она его крестная мать. Что отец оставил его, когда он был маленький, и что его мама работала в столовой той самой школы, где преподавала Июна. Он должен был перейти в последний класс школы для черных, где он был отличником и играл в полузащите в футбольной команде. Она говорила, что Зак бегает как ветер, и это может стать его билетом в колледж где-нибудь на Севере. Слышать об этом было невыносимо, поскольку я сама едва ли могла теперь претендовать на что-нибудь большее, чем школа красоты.
Я сказала:
— Августа поехала в Саттерфилд проверять свои ульи. Она велела помогать тебе здесь. Что мне делать?
— Вытаскивать рамки из тех ящиков и помогать мне заряжать раскупориватель.
— Кто тебе больше нравится, Фэтс Домино или Элвис? — спросила я, вставляя первую рамку.
— Майлз Дэвис, — сказал он.
— Я такого не знаю.
— Конечно, не знаешь. Но он лучший трубач в мире. Я отдал бы все, чтобы играть, как он.
— Отдал бы даже футбол?
— Откуда ты знаешь, что я играю в футбол?
— Я многое знаю, — сказала я и улыбнулась.
— Это видно. — Он попытался спрятать улыбку. Я подумала: Мы станем друзьями.
Он щелкнул выключателем, и экстрактор завращался, набирая обороты.
— Так как ты здесь оказалась?
— Мы с Розалин держим путь в Виргинию к моей тетушке. Мой папа погиб, попав под трактор, а матери у меня нет с детства, так что я хочу добраться до своих родственников, пока меня не упекли в сиротский приют или куда-нибудь еще.
— Но как ты здесь оказалась?
— В смысле — у Августы? Мы ехали на попутках, и нас высадили в Тибуроне. Мы постучались в дверь, и Августа нас приютила. Вот и все.
Он кивнул, словно бы в этой истории действительно был какой-то смысл.
— А ты давно здесь работаешь? — спросила я, торопясь сменить тему.
— С тех пор, как пошел в среднюю школу. Я прихожу сюда после школы, если у нас нет футбола, каждую субботу и все лето. Я купил машину на деньги, что заработал здесь в прошлом году.
— Тот «форд», что там стоит?
— Ага, «Форд Фэрлайн», модели 59-го года. Он снова щелкнул выключателем, и экстрактор остановился.
— Пойдем, я тебе покажу.
На поверхности машины можно было видеть собственное отражение. Я подумала, что он, наверное, ночами не спит, полируя ее своей майкой.
— Научить меня водить? — спросила я.
— Только не на этой машине.
— Почему?
— Потому что ты выглядишь девчонкой, которая непременно во что-нибудь врежется.
Я повернулась к нему, готовая возмутиться, но увидела, что он улыбается. И я снова заметила у него ямочку на одной щеке.
— Непременно, — повторил он. — Непременно во что-нибудь врежется.
* * *
Каждый день мы с Заком работали в медовом домике. Августа и Зак уже извлекли большую часть меда с ее пчелиных дворов, но несколько стопок суперов все еще оставались на паллетах.
Мы включали нагреватель и сливали воск в жестяную ванночку, затем заряжали рамки в экстрактор и фильтровали мед через новый нейлоновый чулок. Августа любила оставлять в своем меде немного пыльцы, считая это полезным, так что мы следили и за этим. Иногда мы отламывали кусочки сот и засовывали их в банки, прежде чем наполнить их медом.
В остальное время мы заливали воск в формы для свечей и мыли банки в детергенте, пока мои руки не становились жесткими, как кукурузные листья.
Единственным, что меня постоянно напрягало, был ужин, когда приходилось находиться рядом с Июной. Я не могла понять, за что она меня так не любит.
— Как идут твои дела, Лили? — говорила она каждый вечер за столом. Как будто декламировала перед зеркалом.
И я говорила:
— Дела идут отлично. А как они идут у вас, Июна? Она кидала взгляд на Августу, следящую за всем этим с неподдельным интересом.
— Отлично, — говорила Июна.
Покончив с этим, мы разворачивали свои салфетки и изо всех сил старались не замечать друг друга. Я знала, что Августа старается смягчить грубость Июны по отношению ко мне, но мне хотелось ей сказать: «Не думаете ли вы что нам с Июной Боутрайт есть хоть какое-то дело до того, как идут друг у друга дела? Не стоит беспокоиться».
Однажды вечером, после «Радуйся, Мария», Августа сказала:
— Лили, если ты хочешь прикоснуться к сердцу Нашей Леди, мы все будем рады, правда, Июна?
Я взглянула на Июну, которая одарила меня деланной улыбкой.
— Может быть, в другой раз, — сказала я.
Хочу вам сказать, что если бы я умирала в своей постели в медовом домике и единственным, что могло меня спасти, было снисхождение Июны, я не стала бы просить ее об этом и приняла бы свою смерть молча, отправившись прямиком на небеса. А может, и в ад…
Моим любимым времяпровождением был обед, который мы с Заком съедали, сидя в тени сосен. Мая почти каждый день готовила нам сэндвичи с болонской колбасой. На десерт она делала салат-подсвечник, что означало половинку банана, воткнутую в кружок ананаса. «Позвольте зажечь вашу свечку», — говорила она, чиркая воображаемой спичкой. Затем на кончик банана она пришпиливала зубочисткой вишенку из банки. Словно бы мы с Заком были в детском саду. Но мы ей подыгрывали, страшно радуясь тому, как она поджигает банан. Заканчивали мы кубиками лимонной шипучки, которую Мая замораживала в формочках для льда.
Однажды мы сидели после обеда на траве, слушая, как ветер хлопает простынями, которые Августа повесила сушиться.
— Какой предмет в школе нравится тебе больше всех? — спросил Зак.
— Английский.
— Готов поспорить, ты любишь писать сочинения.
— В общем, да. Я раньше собиралась стать писателем и, в свободное время, учителем английского.
— Раньше? — сказал он.
— Не думаю, что меня теперь ждет большое будущее, раз я сирота. — На самом деле я имела в виду, что я — преступник. Учитывая положение вещей, я не была уверена, что мне когда-нибудь доведется вернуться в школу.
Он рассматривал свои пальцы. Я чувствовала острый запах его пота. У него на рубашке были пятна меда, которые привлекали полчища мух, так что ему приходилась постоянно от них отмахиваться.
Через какое-то время он произнес:
— Меня тоже.
— Тебя тоже что?
— Меня тоже навряд ли ждет большое будущее.
— Почему? Ты же не сирота.
— Нет, — сказал он. — Я негр.
Я почувствовала неловкость.
— Ну, ты мог бы играть в футбол за команду колледжа и затем стать профессиональным игроком.
— Почему спорт — единственное, к чему, с точки зрения белых, мы можем быть пригодны? Я не хочу играть в футбол, — сказал он. — Я хочу быть юристом.
— Ну и пожалуйста, — сказала я, начиная сердиться. — Просто я никогда не слышала о негре-юристе, вот и все. Нужно хотя бы услышать о подобном, прежде чем сможешь это себе представить.
— Чушь. Можно представить и то, чего никогда не бывало.
Я закрыла глаза.
— Ладно. Я вижу негра-юриста. Ты — черный Перри Мейсон. Люди приезжают к тебе со всего штата, люди, которых несправедливо обвинили, и, в самый последний момент, ты заставляешь истину торжествовать, выведя настоящего преступника на чистую воду прямо в зале суда.
— Ага, — сказал он. — Я набью их задницы правдой. — Когда он смеялся, я видела, что его язык весь зеленый от лимонной шипучки.
Я стала называть его Заком-юристом-набивателем-задниц. Я говорила: «Глядите-ка, кто у нас здесь — Зак-юрист-набиватель-задниц».
* * *
С некоторых пор Розалин начала донимать меня вопросами, понимаю ли я, что делаю, или я собираюсь, чтобы календарные сестры меня удочерили? Она говорила, что я живу в мире снов. «Мир снов» стал ее любимым выражением.
Я живу в мире снов, если могу притворяться, что это обычная жизнь, в то время как повсюду идет охота на человека; если я думаю, что мы сможем вечно тут оставаться; если считаю, что смогу разузнать что-нибудь о своей маме.
Всякий раз я огрызалась: «Что плохого в том, чтобы жить в мире снов?» И она отвечала: «Тебе придется проснуться».
Как-то вечером, когда я была одна в медовом домике, вошла Июна, которая искала Августу. Так она, по крайней мере, сказала. Она встала, сложив руки на груди.
— Ну, — сказала она, — вы здесь уже — сколько? Две недели?
Насколько ты будешь откровенна?
— Послушайте, если вы хотите, чтобы мы уехали, мы с Розалин уедем, — сказала я. — Я напишу своей тете, и она вышлет нам деньги на автобус.
Она подняла брови.
— Я думала, ты не помнишь фамилии своей тети, а теперь ты знаешь и фамилию, и адрес.
— Вообще-то я все время их знала, — сказала я. — Просто я надеялась, что мы сможем немного здесь пожить, прежде чем уедем.
Сказав это, мне почудилось, что ее лицо капельку смягчилось, но я могла принимать желаемое за действительное.
— Силы небесные, о чем это вы тут говорите? — сказала Августа, стоя в дверях. Никто из нас не заметил, как она вошла. Августа кинула на Июну суровый взгляд. — Никто не хочет, чтобы ты уезжала, Лили, пока ты сама не будешь готова.
Я стояла возле стола и теребила какие-то бумажки. Июна прочистила горло.
— Ладно, мне нужно идти репетировать, — сказала она и вышла.
Августа подошла к столу и села на стул.
— Лили, ты всегда можешь поговорить со мной. Ты ведь это знаешь?
Когда я не ответила, она поймала мою руку и притянула к себе, усадив меня прямо на свои колени. Они не были похожи на матрас, как колени Розалин, а были худые и острые.
Мне хотелось лишь одного — выложить ей все начистоту. Вытащить свою сумку из-под кровати и достать вещи моей мамы. Я хотела показать ей картинку с Черной Марией и сказать: «Это принадлежало моей маме, и точно такие же картинки вы наклеиваете на банки с медом. А здесь, на обороте, написано: „Тибурон, Южная Каролина“, так что я знаю, что она здесь была». Я хотела дать ей фотографию мамы и спросить: «Вы ее когда-нибудь видели? Не спешите, подумайте хорошенько».
Но я все еще не прикоснулась к сердцу Черной Марии и не решалась говорить с Августой о своей маме, прежде чем сделаю хотя бы это. Я прижалась к ее груди, загнав поглубже свое тайное желание, поскольку слишком боялась, что она скажет: «Нет, я никогда ее не видела». И это будет конец. Лучше было вообще ничего не знать.
Я высвободилась и встала на ноги.
— Думаю, мне нужно пойти помочь на кухне. — Я пересекла двор, ни разу не оглянувшись.
Этой ночью, когда тьма опустилась на землю вместе с пением сверчков и им вторил храп Розалин, я позволила себе от души поплакать. Не знаю даже из-за чего. Наверное, из-за всего вместе. Потому что было невыносимо лгать Августе, когда она ко мне так добра. Потому что Розалин, возможно, была права, говоря о мире снов. Потому что я была совершенно уверена, что Дева Мария не живет сейчас на персиковой ферме, притворяясь мной так же, как она притворялась Беатрис.
* * *
Нейл приезжал почти каждый вечер и сидел с Июной в гостиной, пока остальные смотрели по телевизору сериал «Беглец». Августа говорила, что лучше бы беглец уже нашел поскорее однорукого человека и все это закончилось.
Во время рекламы я, сделав вид, что иду попить, подкрадывалась поближе к гостиной, чтобы подслушать, о чем говорят Июна с Нейлом.
— Но все-таки скажи, почему нет, — услышала я однажды.
И Июна ответила:
— Потому что я не могу.
— Это не причина.
— Другой причины у меня нет.
— Смотри, я ведь не буду ждать вечно, — сказал Нейл.
Я ждала, что ответит на это Июна, когда Нейл внезапно вышел из двери и застал меня, прижавшейся к стенке и подслушивающей их самые сокровенные разговоры. Какую-то секунду мне казалось, что он сейчас выдаст меня Июне, но он вышел, хлопнув входной дверью.
Я рванулась назад в телевизионную комнатку, успев услышать первые всхлипы, донесшиеся до меня из гостиной.
* * *
Как-то утром Августа послала нас с Заком съездить в одно место за шесть миль от дома, чтобы привести последние суперы с медом и воском. Боже, как было жарко! Вдобавок, в каждом кубическом дюйме воздуха было не меньше десятка летучих насекомых.
Зак вел «медовый возок» так быстро, насколько тот мог ехать — около тридцати миль в час. Ветер трепал мне волосы и наполнял грузовик запахом свежескошенного сена.
Обочина дороги была сплошь покрыта хлопком, слетевшим с грузовиков, которые везли его на хлопкоочистительные заводы в Тибуроне. Зак сказал, что из-за хлопковых долгоносиков фермеры в этом году посадили и собрали хлопок раньше срока. Рассьшанный вдоль всей дороги, он выглядел в точности как снег, отчего мне захотелось, чтобы начался снежный буран и хотя бы немножко нас охладил.
Я погрузилась в видения. В них Зак останавливал грузовик на обочине, потому что ничего не видел из-за снега, и мы вылезали и принимались играть в снежки. Я представила, что мы строим снежную пещеру и ложимся в ней спать. Мы лежим там, прижавшись друг к другу, чтобы было теплей, переплетя руки и ноги, словно черно-белые косы. Эта последняя мысль так потрясла весь мой организм, что меня залихорадило. Я сунула руки под мышки, и пот оказался холодным как лед.
— Ты в порядке? — спросил Зак.
— Да, а что?
— Ты дрожишь.
— Все нормально. Со мной это бывает.
Я отвернулась и стала смотреть в окно, за которым не было ничего, кроме полей и, время от времени, какого-нибудь полуразвалившегося деревянного сарая или старого, заброшенного дома цветных.
— Сколько еще ехать? — спросила я тоном, подразумевающим, что наша поездка слишком затянулась.
— Ты чем-то расстроена?
Вместо ответа я неотрывно глядела в грязное ветровое стекло.
Когда мы свернули с шоссе на разбитую грунтовку, Зак сказал, что мы въехали во владения мистера Клейтона Форреста, который держит мед «Черная Мадонна» и восковые свечи в приемной своей адвокатской конторы, чтобы его клиенты могли все это покупать. Работой Зака, в числе прочего, было доставлять мед и свечи в места их продажи.
— Мистер Форрест позволяет мне находиться в его конторе, — сказал он.
— Угу.
— Он рассказывал мне о делах, которые он выиграл.
Грузовик въехал в рытвину, и мы так сильно подпрыгнули на своих сиденьях, что стукнулись головами о потолок машины. Встряска перевернула мое настроение. Я принялась хохотать, словно бы кто-то защекотал меня. Чем сильнее грузовик подпрыгивал на ухабах, тем больше я смеялась, пока окончательно не забилась в припадке нездорового веселья. Я смеялась так, как Мая плакала.
Сперва Зак специально въезжал в рытвины, чтобы меня посмешить, но вскоре занервничал, поскольку я, похоже, не могла остановиться. Он замедлил движение настолько, чтобы нас перестало трясти.
Моя истерика прекратилась. Я вспомнила удовольствие, с каким упала в обморок в тот раз, во время встречи Дочерей Марии, и подумала, как было бы здорово вновь лишиться чувств прямо сейчас, в грузовике. Я завидовала черепахам и их панцирю, тому, как они умели прятаться в нем.
Я слышала дыхание Зака, краем глаза видела рубашку, натянувшуюся на его груди, и руку, небрежно лежащую на руле. Зак волновал меня.
Глупо думать, что какие-то вещи совершенно невероятны — разве можно влюбиться в негра? Я честно считала, что подобное не может случиться, как вода не может течь в гору или соль не может быть сладкой. Закон природы. Может, меня просто тянуло к тому, чем я не могла обладать? А может, желание возникает, когда ему вздумается, не считаясь с правилами, по которым мы живем и умираем? «Можно представить и то, чего никогда не бывало» — это слова Зака.
Он остановил «медовый возок» возле пары десятков ульев, запрятанных в гуще деревьев, где пчелы могли найти тень летом и укрыться от ветра зимой.
Пчелы были еще более хрупкими, чем я себе представляла. Если их не убивали клещи, то это могли сделать пестициды или просто плохая погода.
Зак вылез из кабины и вытащил из кузова снаряжение — шлемы, запасные суперы, пустые рамки и дымарь, который он дал мне зажечь. Я двигалась через заросли камфары и дикой азалии, наступая на муравейники и размахивая дымарем, пока он открывал крышки ульев и заглядывал внутрь, ища запечатанные рамки.
Он двигался, как человек, по-настоящему любящий пчел. Я не могла поверить тому, насколько он может быть нежным и добросердечным. В одной из рамок, которые он вынул, был мед цвета сливы.
— Он фиолетовый! — воскликнула я.
— Когда становится жарко и цветы высыхают, пчелы начинают высасывать ягоды бузины. От этого мед становится фиолетовым. Люди платят по два доллара за банку фиолетового меда.
Он погрузил палец в соты и, приподняв сетку на моем лице, поднес к моим губам. Я открыла рот, позволив пальцу скользнуть внутрь, и дочиста его облизала.
Счастливейшая улыбка озарила его лицо, и меня бросило в жар. Он нагнулся ко мне. Я хотела, чтобы он вновь поднял вуаль и поцеловал меня, и по тому, как он смотрел мне в глаза, я поняла, что он тоже этого хочет. Мы стояли так, а пчелы кружились над нашими головами со звуком шипящего на сковороде бекона, со звуком, который уже не воспринимался как опасность. К опасности, поняла я, можно привыкнуть.
Но вместо того, чтобы меня поцеловать, он повернулся к следующему улью и вновь принялся за работу. Дымарь потух. Я шла за Заком, и мы оба молчали. Мы погрузили полные суперы на грузовик, и ни один из нас не проронил ни слова, пока мы не проехали знак начала города:
ТИБУРОН, НАСЕЛЕНИЕ 6502
Родина Уиллифред Марчант
— Кто такая Уиллифред Марчант? — спросила я, не в силах больше молчать и желая восстановить нормальную атмосферу.
— Ты хочешь сказать, что никогда не слышала о Уиллифред Марчант? — сказал он. — Ну, она всего лишь всемирно-известная писательница, трижды получившая премию Пулицера за три своих книги о лиственных деревьях Южной Каролины.
Я захихикала.
— Такие книги не получают премий Пулицера.
— Лучше замолчи, поскольку книги Уиллифред Марчант — это библия для жителей Тибурона. Каждый год у нас проводится официальный День Уиллифред Марчант, когда в школах устраивают церемонии посадки деревьев. Она всегда появляется в огромной соломенной шляпе и с корзиной розовых лепестков, чтобы осыпать ими детей.
— Не может быть, — сказала я.
— Еще как может. Мисс Уилли очень необычная.
— Лиственные деревья — интересная тема, но я бы скорее стала писать о людях.
— А, ну да, я и забыл, — сказал он. — Ты собираешься быть писателем. Ты — и мисс Уилли.
— Ты говоришь так, словно не веришь, что у меня получится.
— Я этого не говорил.
— Ты хотел это сказать.
— О чем ты? Вовсе нет.
Я отвернулась и стала разглядывать вывески, мимо которых мы проезжали. «Масонская ложа», «Распродажа подержанных автомобилей», «Шины Файрстон».
Зак остановился на красный свет возле кафе «Дикси», которое находилось практически во дворе Межокружной компании рогатого скота, и это меня почему-то взбесило. Я желала знать, как люди могут завтракать, обедать и ужинать в этом коровьем — и хуже того — запахе. Мне хотелось высунуться в окно и заорать: «Ешьте свою дурацкую овсянку где-нибудь в другом месте! Здесь вместо воздуха — коровье дерьмо!»
Зак миновал перекресток. Я чувствовала, как его взгляд сверлит мне затылок.
— Ты на меня сердишься? — спросил он.
Я хотела сказать: «Да, сержусь, потому что ты думаешь, что я в жизни ничего не смогу достичь». На деле же я, неожиданно для себя, сказала нечто совершенно другое, и это было обескураживающе глупо.
— Я никогда не стану осыпать людей розовыми лепестками! — И тут меня прорвало: я заплакала, задыхаясь и хватая ртом воздух, как утопающий.
Зак остановился на обочине, сказав:
— Вот те на! В чем дело-то?
Одной рукой он обнял меня за плечи и притянул к себе.
Я бы решила, что это все из-за моего разрушенного будущего, того, в которое заставила меня поверить миссис Генри, потчуя книгами и списками литературы на лето, а также болтовней насчет стипендии в колумбийском колледже. Но сидя там, рядом с Заком, я знала, что плачу из-за его ямочки на одной щеке, из-за того, что всякий раз, как я глядела на него, у меня появлялось это жаркое, даже горячее ощущение, которое растекалось от поясницы к коленкам, и из-за того, что я только что была совершенно нормальной девчонкой, и вот я уже перешла какую-то грань и нахожусь в отчаянии. Я поняла, что плачу о Заке.
Я положила голову ему на плечо, гадая, что он может обо мне думать. За одно короткое утро я продемонстрировала безумный смех, скрытую похоть, неадекватное поведение, жалость к себе и истерический плач. Даже если бы я нарочно старалась показать себя с худшей стороны, я бы не смогла сделать большего.
Он сжал мне плечо и проговорил в мои волосы:
— Все будет хорошо. Однажды ты станешь великолепным писателем.
Я увидела, что он посмотрел назад, а затем через дорогу.
— Теперь возвращайся к себе и вытри лицо, — сказал он, протягивая мне какую-то тряпку, пахнущую бензином.
* * *
Когда я вошла в медовый домик, там не было никого, кроме Розалин, собирающей свои вещи, чтобы переехать в комнату к Мае. Я отсутствовала едва ли пару часов, и за это время весь наш жизненный уклад полетел вверх тормашками.
— С чего это ты решила туда переехать? — спросила я.
— Потому что Мая боится спать одна. Отныне Розалин собиралась спать в пустующей двухъярусной кровати, хранить свои вещи в нижнем ящике Манного комода и пользоваться ванной, когда ей вздумается.
— Неужели ты бросишь меня здесь одну?! — закричала я.
Зак схватил тачку, чуть ли не бегом выскочил с ней наружу и принялся разгружать суперы с «медового возка». Пожалуй, на сегодня ему уже хватило женских истерик.
— Я тебя не бросаю. Просто теперь у меня будет нормальный матрас, — сказала она, засовывая в карман зубную щетку и табак «Красная Роза».
Я сложила руки на груди, где блузка была еще влажной от слез.
— Ладно, давай. Мне все равно.
— Лили, от этой кровати у меня болит спина. И, если ты не заметила, ее ножки уже подгибаются от моей тяжести. Еще неделя, и она рухнет на пол. Ты вполне справишься без меня.
Я потеряла дар речи. Справлюсь без нее. Она что, спятила?
— Я не хочу возвращаться из мира снов, — сказала я хриплым голосом, который, казалось, перестал меня слушаться.
Она села на кровать — кровать, которую я теперь люто ненавидела, потому что из-за нее Розалин переезжает в комнату к Мае. Розалин притянула меня к себе и усадила рядом.
— Я знаю, что не хочешь, — сказала она, — но я буду рядом, когда придет время. Я буду спать в комнате с Маей, но я остаюсь с тобой.
Она похлопала меня по коленке, как в прежние времена. Она похлопала, и никто из нас не произнес ни слова.
* * *
Я шла за Розалин, несущей свои немногочисленные пожитки в розовый дом, и намеревалась взглянуть на ее новую комнату. Мы поднялись по ступенькам. Августа сидела на качелях, подвешенных на цепях к потолку веранды. Она раскачивалась взад и вперед, отдыхая со стаканом оранжада и новой книгой, взятой в библиобусе. Я вытянула шею и прочла название: «Джейн Эйр».
Мая находилась с другой стороны веранды, прокручивая белье через отжимные резиновые ролики стиральной машины — новенькой розовой «Леди Кенмор», которую они поставили на веранде, поскольку на кухне для нее уже не было места. В телевизионной рекламе женщина, выжимающая белье с помощью «Леди Кенмор» была одета в вечернее платье, и возникало впечатление, что она работает в свое удовольствие. Но Мая выглядела вспотевшей и усталой. Она улыбнулась, когда Розалин прошла мимо нее со своими вещами.
— Ничего, что Розалин переезжает? — спросила меня Августа, кладя книгу себе на живот. Она сделала глоток оранжада, затем стерла рукой влагу со стакана и прижала ладонь к горлу.
— Думаю, ничего.
— Мая будет лучше спать, когда рядом Розалин, — сказала она. — Так ведь, Мая?
Я посмотрела в сторону Маи, но, похоже, за гулом машины та не услышала вопроса.
Внезапно мне совершенно расхотелось идти за Розалин и смотреть, как она раскладывает свои вещи в комоде Маи. Я взглянула на книгу.
— Что вы читаете? — спросила я, рассчитывая на непринужденную беседу.
— Эта книга о девочке, чья мама умерла, когда та была маленькой, — сказала Августа. Затем она посмотрела на меня так, что мой желудок поднялся к горлу, так же как он поднялся, когда она рассказывала мне о Беатрис.
— И что стало с девочкой? — спросила я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал.
— Я только начала читать, — сказала она. — Но пока она лишь чувствует себя покинутой и несчастной.
Я отвернулась и посмотрела в сторону сада, где Июна с Нейлом собирали помидоры. Я глядела на них, слыша скрип валиков отжимной машины и звук белья, падающего в тазик. Она знает, подумала я. Она знает, кто я такая.
Августа продолжала смотреть на меня, словно чего-то ждала.
— Пожалуй, схожу взглянуть на новую кровать Розалин, — сказала я.
Августа снова взялась за книгу. Момент был упущен, а с ним прошло и ощущение того, что она обо всем догадывается. Мне было ясно, что это невозможно — откуда Августе Боутрайт хоть что-то обо мне знать?
Примерно в тот же момент между Июной и Нейлом началась классическая ссора. Июна что-то крикнула, и он крикнул ей в ответ.
— О-хо-хо, — сказала Августа. Она отложила книгу и встала.
— Почему ты не можешь просто оставить все как есть? — кричала Июна. — Почему ты всегда возвращаешься к одному и тому же? Уясни себе наконец: я не намерена выходить замуж. Ни сегодня, ни завтра, ни в будущем году!
— Но чего ты боишься? — спросил Нейл.
— Да будет тебе известно — я не боюсь ничего.
— В таком случае ты самая эгоистичная сука, которую я знаю, — сказал он и направился к своей машине.
— О боже, — пробормотала Августа себе под нос.
— Как ты смеешь так меня называть! — закричала Июна. — А ну подойди сюда. Не смей уходить, когда я с тобой разговариваю!
Нейл шел не оглядываясь. Я заметила, что Зак прекратил нагружать суперы на свою тачку и глядел на все это, мотая головой, словно бы не в силах поверить, что снова стал свидетелем сцены, где люди показывают себя с их худших сторон.
— Если сейчас уедешь, даже не пытайся возвращаться! — прокричала она.
Нейл забрался в машину, и вдруг Июна побежала к нему, держа в каждой руке по помидору. Шлеп! — первый помидор попал в лобовое стекло. Шмяк! — второй размазался по дверной ручке.
— Можешь не возвращаться! — крикнула она вслед машине Нейла, оставляющей за собой след из томатного сока.
Мая, рыдая, сидела на полу. Она выглядела такой несчастной, что я почти видела, как под ребрами пульсирует ее большое сердце. Мы с Августой проводили Маю к стенке, где она в который раз написала на бумажке: «Июна и Нейл» — и засунула ее между камней.
* * *
Остаток дня мы провели, работая с суперами, которые привезли утром. Сложенные друг на друга по шесть штук, они образовали внутри медового домика миниатюрный городской пейзаж. Августа сказала, что похоже, что у нас тут Город Пчел.
Мы пропустили через всю систему двенадцать зарядов экстрактора — полный цикл, от ножа для раскупорки до разлива по банкам. Августа не любила, чтобы мед слишком долго ждал обработки, потому что от этого терялась часть его аромата. «У нас два дня, чтобы все закончить», — сказала она. Точка. Благо, что нам не нужно было хранить мед в специальной горячей комнате, чтобы избежать кристаллизации, поскольку любая из наших комнат была горячей. Иногда каролинская жара может быть и полезной.
Когда я уже решила, что на сегодня все и можно идти ужинать и творить вечернюю молитву с четками, выяснилось, что это еще только начало. Августа поручила нам зарядить пустые суперы и отнести их в лес, чтобы пчелы могли прилететь и устроить большую чистку. Она не хотела складировать свои суперы на зиму, пока пчелы не высосут из сот весь мед до последней капли. Она сказала, что остатки меда привлекают тараканов. Но я уверена, что на самом деле она хотела устроить пчелам прощальную вечеринку и посмотреть, как они будут пикировать на суперы, как на вновь обретенный медовый рай.
И все время, что мы работали, я поражалась, насколько безумен становится человек, когда дело касается любви. Возьмите, хотя бы, меня. Было похоже, что теперь я думаю о Заке по сорок минут из каждого часа — о Заке, который был невозможностью. Вот слово, которое я повторила про себя пятьсот раз: невозможность. И вот что я вам скажу: это слово — огромное бревно, брошенное в костер любви.
* * *
В ту ночь было очень странно лежать одной в медовом домике. Я скучала по храпу Розалин так, как вы бы скучали по океанским волнам, после того как привыкли спать под их шум. Раньше я даже не представляла себе, насколько это меня успокаивало. У тишины есть странный, вязкий звук, от которого могут полопаться барабанные перепонки.
Не знаю, от пустоты ли, от духоты, или от того, что было всего лишь девять часов вечера, но мне, несмотря на всю усталость, никак не удавалось заснуть. Я стащила с себя майку и трусики и лежала на влажной простыне. Мне нравилось ощущение наготы. Это было гладкое, масляное ощущение простыни — освобождающее ощущение.
Затем я представила, что слышу, как на подъездную дорожку сворачивает машина. Я представила, что это Зак, и мысль о том, что он сейчас рядом с медовым домиком, заставила мое дыхание участиться.
Я поднялась и, пройдя через темное пространство, встала у зеркала. Перламутровый свет втекал через открытое окно и принимал форму моего тела, создавая вокруг меня сияющий нимб. Я была последним человеком, заслуживающим нимб, но я изучала эффект, приподняв груди руками и рассматривая свои розовато-коричневые соски, тонкую линию талии, каждый изгиб своего тела, лучащегося мягким светом. Впервые в жизни я чувствовала себя чем-то большим, чем просто дурнушкой.
Я прикрыла глаза, и шар, наполненный вожделением наконец лопнул в моей груди, и когда это произошло — что бы вы думали! — только что я мечтала о Заке, и вот я уже нестерпимо хочу видеть свою маму, представляю, как она меня зовет, говоря: Лили, девочка моя. Ты мой цветок.
Когда я обернулась к окну, за ним никого не было. Не то, чтобы я ожидала там кого-нибудь увидеть.
* * *
Два дня спустя после того, как мы полностью измотали себя приготовлением меда, Зак появился с симпатичным блокнотом — зеленым, с бутонами роз на обложке. Он встретил меня, когда я выходила из розового дома.
— Это тебе, — сказал он. — Так что можешь начинать писать прямо сейчас.
Вот тогда я поняла, что у меня никогда не будет друга лучше Захарии Тейлора. Я обвила его руками и прижалась к его груди. Он издал звук, вроде «вау», но через несколько секунд его руки обняли меня, и мы так и стояли, по-настоящему обнявшись. Он водил руками по моей спине, вверх и вниз, пока у меня не начала кружиться голова. Наконец он расцепил мои руки и сказал:
— Лили, ты нравишься мне больше, чем любая из девчонок, что я когда-либо знал, но ты должна понять, что есть люди, которые убьют парня вроде меня за то, что он хотя бы посмотрит на девчонку вроде тебя.
Я не смогла удержаться от того, чтобы коснуться его лица, того места, где в его коже скрывалась ямочка.
— Прости, — сказала я.
— Ага. И ты тоже, — сказал он.
После этого я стала везде ходить с этим блокнотом. Я все время писала. Я сочинила рассказ о Розалин, которая сбросила восемьдесят пять фунтов и теперь выглядела так, что ее бы никто не узнал. Другой рассказ был об Августе, разъезжающей на медобусе, который был похож на библиобус, только вместо книг она раздавала мед. Моим любимым, однако же, был рассказ о Заке, ставшем юристом-набивателем-задниц и организовавшем собственное телевизионное шоу, вроде «Перри Мейсона». Как-то я прочла ему это во время обеда, и он слушал внимательнее, чем ребенок перед сном слушает сказку.
— Уиллифред Марчант, подвиньтесь, — вот все, что он сказал.
