Глава 22

— Как раз вовремя, — заметил Нельс, когда в зале суда погас свет. — Ваша честь, у меня больше нет вопросов к миссис Хайнэ. Она может идти.

Четыре высоких окна, запотевшие от паровых радиаторов, пропускали в зал блеклый, приглушенный снегом свет. Сидевшие на галерее переглядывались и задирали головы к потолку; их лица потускнели, будто накрытые тонким покрывалом.

— Очень хорошо, — отозвался судья. — Со светом или без света, но мы продолжим. Однако терпение… призываю вас к терпению. Итак, мистер Хукс, вам есть что сказать?

Элвин поднялся и сказал суду, что у обвинения вопросов больше нет.

— Я бы даже заметил коллеге, — тут обвинитель подмигнул адвокату, — что на самом деле свет погас как нельзя более вовремя. Миссис Хайнэ — наш последний свидетель, и обвинение берет паузу одновременно с паузой в электрическом снабжении нашего округа.

Кое-кто из присяжных ожил и заулыбался.

— Обвинение берет паузу… — повторил судья. — Что ж, хорошо. Очень хорошо. Я в любом случае собирался объявить перерыв на обед. За это время мы свяжемся с энергетиками и узнаем, что там у них стряслось. А пока я бы попросил мистера Хукса и мистера Гудмундсона подойти ко мне в кабинет.

Судья поднял молоток и вяло стукнул им о деревянную подставку.

— Объявляю перерыв, — произнес он. — Если слушания вообще продолжатся, то случится это ровно в час, час пополудни, согласно моим часам. На которых сейчас… — тут он глянул на часы, — …одиннадцать пятьдесят три. Поскольку наши электрические вышли из строя, ориентироваться на них не советую.

Эд Сомс придержал для судьи дверь, и тот прошел в свой кабинет. Сидевшие на галерее стали выходить по одному; репортеры похватали свои блокноты. Сомс вошел вслед за судьей, чтобы зажечь свечи, которые, как он знал, лежали в глубине ящика стола. Свечи судье понадобятся, потому что в кабинете было темно, темнее, чем в сумерки, — через окна едва просачивался слабенький свет. К тому времени как Нельс Гудмундсон и Элвин Хукс вошли и расположились напротив стола, две свечи уже горели. Казалось, что трое мужчин собрались для спиритического сеанса: судья в шелковой мантии, Нельс Гудмундсон в галстуке-бабочке, придававшем ему несколько театральный вид, и щеголеватый Элвин Хукс, закинувший ногу на ногу. Сомс пошел к дверям; остановившись, он извинился и осведомился у судьи, не надо ли тому чего. Если нет, то он проведает присяжных.

— Да, вот еще что, — вспомнил судья. — Пожалуйста, спуститесь в бойлерную. Гляньте, не получится ли оживить радиаторы. А потом позвоните энергетикам — узнайте, что у них там такое. И постарайтесь раздобыть побольше свечей.

Судья повернулся к двум своим собеседникам.

— Я ничего не забыл? — спросил он у них.

— Гостиница, — напомнил Элвин Хукс. — Неплохо бы также разузнать и про их бойлерную, не то наши присяжные попросту не доживут до утра. Не забудьте — они и в эту ночь не сомкнули глаз, а теперь, когда отключился свет, станет и того хуже.

— Хорошо, — ответил Эд Сомс. — Узнаю.

— Спасибо, Эд, — поблагодарил его судья. И добавил, обращаясь уже к Элвину Хуксу: — Очень мудрый совет с вашей стороны.

— На то я и юрист, чтобы давать советы, — ответил Элвин Хукс.

Сомс с угрюмым видом вышел. В зале никого не осталось, только Исмаил Чэмберс сидел на галерее с видом человека, готового ждать вечно. Элинор Доукс взяла присяжных под свою опеку — они все собрались в приемной и надевали верхнюю одежду.

— Судья весь перерыв будет занят, — сказал Сомс Исмаилу. — Нет смысла дожидаться его здесь. Заявление будет только в час.

Журналист встал и сунул блокнот в карман.

— Я не жду, — мягко ответил он. — Просто задумался. Так… о всяком.

— Придется вам поразмыслить в другом месте, — сказал ему судебный пристав. — Я запираю зал.

— Хорошо, — ответил Исмаил. — Извините за беспокойство.

Но вышел не торопясь, все еще погруженный в раздумья; пристава раздражала его медлительность. Кто его разберет, что он за птица такая, подумал Эд. Вроде и похож на отца, да только вполовину. Может, это все из-за руки. Эду вспомнился отец Исмаила, и он расстроенно покачал головой. Они с Артуром были в приятельских отношениях, а сын его оказался не больно-то разговорчивым.

Исмаил, подняв воротник и втянув голову в плечи, с пристегнутым рукавом пальто, бившимся на ветру, с трудом пробирался через снежную бурю к себе на работу. Ветер, дувший с моря на северо-запад, с хриплым воем проносился вдоль Холмистой улицы. Исмаилу приходилось идти, низко наклонив голову; когда же он поднимал ее, колючие иглы снежинок впивались в глаза. Тем не менее он разглядел, что света нет во всем городке. Вдоль улицы стояли четыре брошенные машины; ближе к пересечению с улицей Эриксена он увидел еще одну, врезавшуюся в пикап, — у пикапа была помята задняя панель со стороны водителя.

Исмаил толкнул дверь офиса и, войдя, захлопнул ее плечом. Не снимая пальто и усеянной снежинками шапки, он взял телефонную трубку, собираясь позвонить матери. Мать жила одна, в пяти милях от городка, и Исмаил решил проверить, как она там, узнать, что творится в южной части острова. Если она запасется дровами и завесит дверной проем кладовой, то в кухне с печкой вполне пересидит холод.

Однако в трубке была мертвая тишина. Да и печатный станок тоже встал, вдруг мелькнула мысль у Исмаила. Само помещение быстро остывало, теряя электрическое тепло. Исмаил присел, сунув руку в карман пальто, и задумался, глядя на мельтешащий за окном снег. В культе его ампутированной руки что-то пульсировало, а точнее, казалось, что рука на месте, только онемела. Видимо, мозг так и не привык к тому, что руки больше нет. Сразу после войны отсутствовавшая рука причиняла ему немалые страдания. Врач в Сиэтле посоветовал симпатическую иннервацию, чтобы избавиться от чувствительности, но Исмаил неожиданно воспротивился. Что бы там у него ни было, боль или какие другие ощущения, он хотел их чувствовать, хотя и сам не понимал, почему. Теперь он просунул руку под пальто и обхватил культю ладонью, думая об отсутствии электричества и о том, что в результате придется предпринять. Прежде всего надо будет проведать мать; потом одолжить у Торгерсона самодельную рацию и связаться с Анакортесом — вдруг напечатать газету можно там. Еще следует переговорить с Гудмундсоном и Хуксом. Потом узнать, есть ли паромная связь с Анакортесом, и позвонить в энергетическую компанию — может, они скажут, в какие сроки думают наладить подачу электричества. Надо бы выяснить, где именно случился обрыв проводов, и съездить туда, сделать снимки. Неплохо бы также побывать у береговой охраны, получить у них подробный прогноз погоды: скорость ветра, высота прилива, уровень выпавшего снега. Стоит, наверное, захватить матери кое-что из продуктов и канистру керосина. В амбаре есть керосиновый обогреватель, его можно поставить в спальню, нужно только фитиль заменить. Надо будет заскочить к Фиску.

Исмаил повесил на шею фотоаппарат и не вышел, а буквально вывалился на улицу. Он хотел сделать несколько снимков Холмистой улицы. Даже в обычных условиях нелегко было одной рукой управиться с фотоаппаратом — огромным ящичным корпусом с «гармошкой» для линз, камнем виснувшим на шее. Исмаил терпеть его не мог. Когда была возможность, он привинчивал камеру к штативу; если же такой возможности не было — пристраивал на культе, смотрел через левое плечо и делал снимки. Такие манипуляции всегда доставляли ему большие неудобства. С фотоаппаратом, прижатым к уху, то и дело грозившим свалиться, Исмаил весь перекручивался и напоминал себе циркового клоуна.

Исмаил сделал три снимка машины, со всей силы врезавшейся в пикап. Снег попадал в объектив, но с этим ничего нельзя было поделать. Исмаил решил, что стоит взять фотоаппарат с собой, поскольку такой буран случался не часто, в последний раз был в 36-м, и наверняка на острове произошло нечто достойное внимания читателей. И все же, думалось ему, даже такое стихийное бедствие не должно заслонить собой судебный процесс над Миямото Кабуо — событие совершенно иного толка и гораздо более значимое. Однако его соседей-островитян прежде всего интересовал именно буран. Разрушенные доки, разметанные переборки на шхунах, рухнувшие на дома деревья, лопнувшие трубы и увязнувшие в снегу машины занимали жителей Сан-Пьедро гораздо больше, чем суд над человеком, которому грозила смертная казнь. Исмаил, такой же местный житель, не мог, однако, понять, почему они придают такое значение явлению преходящему и второстепенному по важности. Как будто все ждали чего-то огромного, что ворвалось бы в их жизнь, сделав участниками события. С другой стороны, суд над Миямото Кабуо был первым судебным процессом по обвинению в убийстве за последние двадцать восемь лет — Исмаил пролистал подшивку «Сан-Пьедро ревью». В отличие от природной стихии, это событие относилось к области человеческих отношений и было не просто стечением обстоятельств, вызванных разгулом природных стихий, а чем-то подвластным людским умам. Развитие этого события, его исход, значение и последствия — все зависело от людей. Исмаил намеревался и дальше уделять судебному процессу первостепенное значение, если только удастся, несмотря на непогоду, напечатать выпуск в четверг.

Он осторожно продвигался вперед, к заправочной станции Тома Торгерсона, где вдоль забора выстроились в ряд несколько потрепанных машин, собирая на капотах и крышах снег; Том ставил очередную машину.

— Они повсюду, — крикнул он Исмаилу из окна своей аварийки. — На одной только Центральной насчитал пятнадцать, да на Мельничном ручье с десяток будет. Дня три уйдет, чтобы подобрать все.

— Слушай, Том, — обратился к нему Исмаил. — Я понимаю, у тебя дел по горло. Но мне позарез нужно поставить цепи на «крайслер». Он там, на Холмистой улице, я даже не могу пригнать его сюда. Там еще четыре машины, ты ведь все равно за ними поедешь. Может, съездим? Цепи у меня есть, лежат в салоне под задним сиденьем. К тому же телефон не работает, да и печатный станок тоже, а мне надо связаться с Анакортесом. Можно от тебя? Если, конечно я не найду телефон, который работает.

— На всем острове нет связи, — ответил Том. — Электричества нет нигде, так что телефон ты не найдешь. Много поваленных деревьев и обрывов — электрики сейчас возятся с проводами. Ну да ладно, пошлю кого-нибудь к твоему «крайслеру», сам пока ну никак не могу. У нас тут двое парней из старших классов, так что отряжу одного тебе в помощь. Идет?

— Отлично, — обрадовался Исмаил. — Ключи в машине. Можно, я свяжусь с Анакортесом по твоей рации?

— Отнес домой на прошлой неделе, — ответил Том. — Если хочешь, поезжай ко мне — Лоис покажет, что и как.

— Я еду к береговой охране. Раз твоя рация далеко, попробую связаться с Анакортесом от них.

— Ну, как знаешь, — ответил Том. — А то смотри, поезжай ко мне. Никаких проблем, ты не сомневайся.

Исмаил стал пробираться по Главной улице к магазину Фиска. У Фиска он купил галлон керосина и фитиль для обогревателя. Фиск распродал все аккумуляторы; снегоуборочные лопаты тоже разобрали, осталась одна. Раскупили почти все свечи, и керосина осталось совсем немного. Чельтон Фиск был человеком сознательным и в десять утра стал продавать не больше одного галлона керосина на семью. Он стоял, широко расставив ноги, рядом с пузатой печкой и протирал концом фланелевой рубашки очки. Исмаилу даже не пришлось расспрашивать Фиска — тот сам, со всеми подробностями рассказал, что именно расхватали островитяне с восьми утра. А еще посоветовал Исмаилу обрезать фитиль после того, как обогреватель включат и выключат шесть раз.

Исмаил забежал в ресторан и попросил Элену Бриджес завернуть ему с собой два сэндвича; времени на то, чтобы поесть основательно, у него не было. В сумрачном зале ресторана было шумно от заполнивших его посетителей, сидевших у стойки и за столиками в пальто, шарфах, с сумками провизии у ног и смотревших в окна на снегопад. Они рады были такому местечку, где можно было укрыться от бурана. Правда, потом, когда они поедят, непросто будет снова выйти в непогоду. Ожидая сэндвичи, Исмаил прислушивался к разговору двух рыбаков у стойки. Они прихлебывали томатный суп, подогретый на газовой плите, и высказывали предположения насчет того, когда дадут электричество. Один все боялся за доки — во время прилива, да еще при ветре в пятьдесят пять узлов, их могло попросту затопить. Другой сказал, что северо-западный ветер повалит немало деревьев, растущих с уклоном на юг; его здорово беспокоит пихта, стоящая на утесе как раз за бытовкой. Утром он доехал до шхуны, чтобы привязать ее тройным тросом к причальной бочке, и в бинокль из окна гостиной видел, как дерево раскачивалось под порывами ветра, обрушившегося на залив. Первый рыбак чертыхнулся, пожалев, что не привязал свою шхуну — причальные концы закреплены слабо, кранцы выброшены с обеих сторон; при таком ветре трогать ее опасно, придется надеяться на лучшее.

Без четверти час Исмаил остановился у офиса энергетической компании на углу Второй и Главной улиц. Он еле дошел, пригибаясь под тяжестью свертка с сэндвичами в одном кармане, фитиля для обогревателя в другом, фотоаппарата на шее и канистры в руке. На двери компании висело объявление, в котором перечислялись места обрыва проводов. Пирсовая улица, Ольховая улица, подъездная дорога к Южному пляжу. Новая шведская дорога. Мельничный ручей, улица бухты Вудхауса и еще с десяток других были блокированы деревьями, которые, падая, зацепили провода. В объявлении говорилось, что электричество в Эмити-Харбор планируется восстановить к восьми часам утра следующего дня. Работники энергетической компании призывали граждан проявить терпение. Бригада электриков, говорилось в объявлении, усиленная вспомогательным отрядом пожарных, будет устранять неполадки всю ночь, чтобы в кратчайшие сроки возобновить подачу электричества.

Исмаил вернулся в суд. Поднялся на второй этаж, сел на скамейку в коридоре и съел один сэндвич; рядом лежал фотоаппарат и стояла канистра. Исмаил заметил, что пол в коридоре сделался скользким от растаявшего снега, нанесенного с улицы. Те, кто шел по коридору, семенили, осторожно переступая ногами, как будто впервые вышли на лед; единственным освещением в коридоре был свет, пробивавшийся через прозрачные двери кабинетов. В гардеробе творилось то же самое — было сыро, скользко, темно; с пальто, сумок, шапок и рукавиц капало. Исмаил оставил канистру и фотоаппарат на полке над своим пальто. Он знал, что на фотоаппарат никто не позарится, и надеялся, что канистра тоже не пропадет. Хотя сейчас, когда нет света, насчет канистры нельзя быть уверенным, подумалось Исмаилу.

Судья Филдинг, вышедший к собравшимся в зале с объявлением, отличался немногословностью. Заседание откладывалось до восьми утра следующего дня, когда должны будут дать электричество. На море большое волнение, и паромная переправа, соединяющая Сан-Пьедро с материком, не работает, поэтому присяжных придется разместить там же — в холодных, темных номерах местной гостиницы. Остается довольствоваться тем, что есть, поскольку в сложившихся обстоятельствах, он, судья, не может предложить им ничего лучше. Однако судья выразил надежду, что обстоятельства не помешают присяжным в их непростом, ответственном деле. Им придется мужественно перенести буран и отсутствие электричества и, сохранив ум свободным от всего, сосредоточиться на деталях судебного процесса и показаниях свидетелей. Судья сложил руки перед собой и подался вперед — присяжные, несмотря на тень, разглядели его шероховатое, изможденное лицо.

— О повторном слушании и думать не хочется, — вздохнул он. — Полагаю, нам удастся обойтись без него. И надеюсь, что присяжные все же отдохнут в гостинице. Но даже если и нет, я бы тем не менее призвал их во время завтрашних слушаний целиком и полностью сосредоточиться на деле. Речь идет об убийстве, — напомнил судья, — и мы должны помнить об этом, не отвлекаясь на сюрпризы погоды.

В тридцать пять минут третьего Исмаил загрузил канистру, фитиль и два пакета с продуктами в багажник «крайслера». Паренек, присланный Томом Торгерсоном, надел на колеса цепи; Исмаил нагнулся проверить, плотно ли они пригнаны. Он отскреб наледь со стекла, включил стеклообогреватель и только потом медленно тронулся по снегу. Исмаил знал, что главное — не жать на тормоза, а ехать ровно, на малой скорости, нажимая на педаль газа на гребнях холмов и плавно снижая скорость при движении под уклон. На Первом холме он услышал скрежет цепей, чувствуя, как они врезаются в снег, и стал продвигаться осторожно, на первой передаче, всем телом навалившись на руль. Доехав до Главной улицы, Исмаил не остановился, а сразу же, слегка буксуя, повернул влево и поехал в сторону Центральной долины. Теперь он уже не так беспокоился за дорогу, снег на которой утрамбовался под колесами других машин. По ней вполне возможно было проехать, если только не спешить и внимательно смотреть по сторонам. Исмаил главным образом опасался лихачей и время от времени поглядывал в зеркало заднего обзора, уступая дорогу тем, кому не терпелось обогнать его.

Выезжая из Эмити-Харбор, Исмаил поехал по улице Лундгрена, которая поднималась равномерно, без поворотов и спиралей, и не была такой крутой, как Мельничный ручей или Пирсовая улица, и не значилась в списке энергетической компании. Проезжая мимо дома Джорджа Фримана, Исмаил увидел ель, которая опрокинулась так, что корневой ком навис в двенадцати футах над почтовым ящиком. Верхушкой ель задела кедровую ограду из рассеченных поперечин, выломав из нее кусок. Джордж в шерстяной шапке поверх лысеющей головы стоял рядом и пилой с остроконечными зубьями отпиливал кусок, а вокруг бушевала метель.

Исмаил продвигался вперед и, свернув с улицы Лундгрена, поехал по подъездной дороге Кипящих ключей. На первом же повороте ему повстречался «Гудзон», зарывшийся капотом в канаву; на втором он увидел «паккард», слетевший с дороги в кусты ежевики и лежавший колесами вверх. Исмаил остановился и, установив штатив с краю дороги, сфотографировал машины. Прямые линии ольховых и кленовых веток на заднем плане, отчетливо резкие на снегу, тяжелый, сероватый свет, пробивающийся сквозь снегопад, жалкая, беспомощная машина, до половины окон зарывшаяся в обледенелые кусты, на колесах которой намело холмики мягкого снега, — все это как нельзя удачнее передавало разрушительные последствия бурана. Исмаил сделал снимок впечатлившей его картины, которая, как ему показалось, выразила саму суть разбушевавшейся стихии, — мир, в котором «паккард» потерял свою значимость, свое изначальное предназначение, став таким же ненужным, как затонувший корабль на дне моря.

Исмаил почувствовал облегчение, заметив, что боковое стекло со стороны водительского места опущено и в машине никого нет. Он узнал машину — она принадлежала Чарли Торвалю, жившему у Новой шведской дороги; Торваль зарабатывал на жизнь тем, что строил переборки и доки, а также закреплял причальные бочки. У него было полно всяких машин, была баржа с подъемным краном; этот «паккард» темно-рыжего цвета тоже принадлежал ему. Исмаил подумал, что Торваля может смутить фотография перевернутого вверх днищем «паккарда», напечатанная в газете, поэтому он решил не размещать снимок без согласия владельца машины.

На третьем, довольно крутом повороте, когда дорога, выходя из кедрового леса, бежала под уклон и тянулась вдоль вспаханных полей над Центральной долиной, Исмаил увидел «плимут», наполовину съехавший с дороги в снег; трое человек пытались выправить машину: один прыгал на бампер, другой, присев на корточки, смотрел на буксующие колеса, третий сидел за рулем и жал на педаль газа. Исмаил промчался мимо; слегка пробуксовав на повороте, он с радостным замиранием сердца повел машину по дороге Центральной долины. Впервые с того времени, как Исмаил отъехал от Первого холма, он почувствовал неведомый ранее, но все возрастающий азарт — захотелось лихо погнать по дороге, забыв про всякую опасность.

Исмаил знал свою машину — в снегопад она могла повести себя самым неожиданным образом. Он проехал вверх по заросшему вишневыми деревьями холму, с силой налегая на руль, чтобы хоть как-то облегчить процесс езды, затруднительный для человека с одной рукой. В остальном же его манера езды ничуть не изменилась. «Крайслеру», отлично приспособленному для езды по острову, было уже пятнадцать лет, его купил еще отец Исмаила. Это был автомобиль с полуавтоматической трансмиссией, четырехскоростной коробкой передач, гипоидной задней осью и переключением передач рычагом на рулевой колонке. В 39-м в Беллингэме отец отдал за «крайслер» «форд» с доплатой в пятьсот долларов наличными. Это был довольно скромный автомобиль, прямоугольный и громоздкий, как «додж», такой длинный спереди, что казался неустойчивым, с решеткой радиатора, низко нависавшей над бампером. Исмаил все не расставался с машиной, потому что никак не мог собраться, а еще потому, что это была память об отце — сидя за рулем, Исмаил чувствовал контуры продавленного отцом сиденья.

Клубничные поля Центральной долины, покрытые девятью дюймами снежной пелены, едва просматривались сквозь падающий снег и походили на картинку из сна, в котором нет четких линий. На подъездной дороге Кипящих ключей деревья сомкнулись, и небо проглядывало сквозь их кроны тоненькой сероватой лентой, однако ниже оно представало во всей своей необъятности, охваченное неистовым мельтешением. Всмотревшись через переднее стекло с работающими дворниками, Исмаил увидел мириады снежинок, падающие по косой в южном направлении — накрытое пеленой небо неистовствовало. Ветер наметал снег у стен сараев и домов; Исмаил слышал его свист сквозь резиновый молдинг на крыле, который отошел уже давно, еще при жизни отца, став одной из индивидуальных особенностей машины, еще одной причиной, по которой Исмаил не хотел расставаться с автомобилем.

Исмаил проехал мимо дома Уле Юргенсена; из трубы вился белый дымок, исчезая на ветру, — видно, Уле есть чем греться. Выпавший снег стер границы полей, и семь акров, которые так стремился заполучить Миямото Кабуо, теперь невозможно было разглядеть. Все человеческие притязания на землю потеряли свою законную силу, вытесненные другим законом, законом природы. Мир превратился в единое целое, и убийство одного человека другим из-за малюсенького клочка этого мира казалось бессмысленным, хотя Исмаил знал, что такое случается. Ведь он побывал на войне.

Находясь на пересечении дорог Центральной долины и Южного пляжа, Исмаил разглядел впереди машину — не одолев подъем, она застряла на повороте, огибавшем рощу заснеженных кедров. Исмаил узнал машину, это был «виллис» модели «универсал», принадлежавший семье Имада. И в самом деле, у правого заднего колеса, провалившегося в придорожную канаву, стоял Хисао с лопатой.

Имада Хисао и раньше не отличался высоким ростом, а теперь, закутанный в теплую одежду, выглядел еще меньше; низко надвинутая шапка и шарф, закрывающий подбородок, оставляли открытыми только губы, нос и глаза. Исмаил знал, что старик не станет просить о помощи — не в его это характере, да и вообще не принято среди островитян. Исмаил решил оставить свой «крайслер» в начале подъема, около почтового ящика рядом с домом Гордона Острома, и пройти пятьдесят ярдов пешком — он собирался уговорить старика принять помощь.

Исмаил давно знал Хисао. Еще восьмилетним мальчишкой он видел, как японец, налегая на плуг, брел за белой, с круглой спиной тягловой лошадью, а за поясом у него висел нож, чтобы обрубать плети низкорослого клена. Пока Имада расчищали недавно купленную землю, все семейство ютилось в двух парусиновых палатках. Воду они набирали из ручья, а грелись у костра, который поддерживали дети, девочки в резиновых сапогах, среди которых была и Хацуэ, таскавшие к огню горсти мелких веточек на растопку и большие сучья. Хисао был жилистым и худощавым; он работал упорно, ни на секунду не останавливаясь. На нем тогда была майка, которая вместе с остро наточенным ножом за поясом придавала японцу вид пирата; о пиратах Исмаил читал в книжке с картинками, принесенной отцом из публичной библиотеки. Но то было больше двадцати лет назад, а сейчас, когда Исмаил подошел к японцу, то увидел совсем другого человека — маленького и беспомощного, закоченевшего от холода и тщетно размахивающего лопатой под высокими деревьями, которые, того и гляди, повалятся.

Не укрылось от взгляда Исмаила и кое-что еще. С другой стороны машины, не разгибаясь, работала лопатой Хацуэ. Она раскапывала снег до черной земли и бросала землю под колеса машины.

Через четверть часа они втроем шли к его «крайслеру». Шина на заднем колесе «виллиса» оказалась проколота упавшей веткой; ветка все еще торчала между поперечных балок моста. Заднюю часть выхлопной трубы тоже повредило. Машина была совершенно выведена из строя, Исмаил видел это, но Хисао не сразу согласился с ним, пытаясь лопатой помочь обреченной машине. Исмаил минут десять помогал ему, после чего предложил старику пересесть в «крайслер». Еще через пять минут Хисао поддался настойчивым уговорам Исмаила, смирившись с неизбежным. Он открыл дверцу машины, положил в салон лопату и вытащил пакет с продуктами и канистру с керосином. Хацуэ продолжала молча копать со своей стороны, бросая землю под колеса.

Наконец старик обошел «виллис» и сказал дочери что-то по-японски. Она перестала копать и вышла на дорогу; тогда Исмаилу удалось как следует разглядеть ее. Он говорил с Хацуэ всего за день до этого, утром, на втором этаже суда, где она сидела на скамейке спиной к сводчатому окну как раз напротив кабинета юридического советника. Ее волосы были собраны в низкий пучок, такой же, как и сейчас. Она четыре раза повторила ему, чтобы он уходил.

— Привет, Хацуэ, — поздоровался Исмаил. — Я бы мог подбросить тебя с отцом до дома.

— Отец говорит, что согласен, — ответила Хацуэ. — И благодарит за помощь.

Они втроем пошли вниз по склону к «крайслеру»; Хацуэ шла за Исмаилом и отцом, неся с собой лопату. Когда они уже проехали порядочное расстояние, пробираясь через снег вдоль залива, Хисао, с трудом говоря по-английски, рассказал, что дочь на время судебного процесса перебралась к нему, так что Исмаил может высадить их у его дома. Потом старик рассказал, как прямо перед машиной упала ветка; чтобы не наехать на нее, он нажал на педаль газа. «Виллис» затормозил как раз над веткой и угодил колесом в канаву.

Исмаил вел машину и, слушая, вежливо кивал: «ясно… да, конечно… понимаю…»; только раз он осмелился глянуть в прямоугольник зеркала заднего обзора на Хацуэ, задержав взгляд на целых две секунды. Он увидел, что она изо всех сил делает вид, будто ей интересно смотреть на пейзаж за стеклом, будто зрелище бурана целиком захватило ее. Исмаил заметил, что ее черные волосы намокли от снега так, что хоть выжимай. Две пряди выбились из безупречной прически и прилипли к замерзшей щеке.

— Да уж, натерпелись вы от этого бурана, — посочувствовал Исмаил. — И все же… снег такой красивый! Ведь правда? А как красиво опускаются снежинки!

Еловые лапы пригибались под тяжестью снега, снег лежал толстым слоем на оградах и почтовых ящиках, дорогу, по которой они ехали, тоже всю замело, и нигде не было видно ни единой живой души. Хисао согласился с Исмаилом, закивав, что «да, очень, очень красиво». Как раз в этот момент его дочь резко повернула голову; их с Исмаилом взгляды встретились в зеркале. Исмаил узнал тот непонятный взгляд, который она бросила на него тогда, в суде, когда он пытался поговорить с ней перед началом слушаний. Исмаил и сейчас не понимал, что скрывает в себе ее взгляд — упрек, печаль, глухую боль или все сразу. А может, даже разочарование.

Прошло немало лет, но Исмаил так и не научился распознавать движения души Хацуэ, по ее лицу ее лицо. Если бы не старик, думал Исмаил, он бы напрямую спросил Хацуэ о том, что она имеет в виду, глядя на него подчеркнуто сурово и не произнося ни слова. В конце концов, что такое он сделал ей? Из-за чего она так злится? Исмаил подумал, что скорее у него есть на то право; однако прошли годы, и раны, нанесенные ею, перестали наконец кровоточить, затянулись, и злость ушла. Но на ее месте осталась пустота, Исмаилу так и не удалось заменить это чувство каким-нибудь другим. Иногда они встречались — между рядов в лавке Петерсена или на улице, — и тогда Исмаил, как и Хацуэ, отворачивался, только не так поспешно; они строго придерживались установившегося правила. Три года назад Исмаил вдруг понял, до чего Хацуэ погружена в свой собственный мир. Она шла с дочкой по улице, остановилась и, поставив сумочку на тротуар, нагнулась завязать дочке шнурки на ботинках. И даже не почувствовала его взгляд. Исмаил смотрел, как она возится со шнурками дочки, и вдруг понял, что представляет собой ее жизнь — у Хацуэ есть дети, есть муж, с которым она каждый день ложится в одну постель. Исмаил сделал все, чтобы забыть ее, забыть и не вспоминать. Осталось только смутное ощущение надежды, причудливой фантазии о том, что однажды Хацуэ вернется. Он даже не представлял себе, как такое может случиться, но никак не мог отделаться от ощущения, что ждет ее, что настоящее время всего лишь промежуток между годами, которые у них были и еще будут.

Хацуэ снова вперила взгляд в окно и произнесла:

— Твоя газета…

И снова замолчала.

— Газета? — переспросил Исмаил.

— Этот суд, суд над Кабуо… он несправедливый, — заговорила Хацуэ. — Ты должен сказать об этом со страниц своей газеты.

— А что в нем несправедливого? — спросил Исмаил. — Что именно? Я бы написал, но ты мне объясни.

Она все еще смотрела в окно, так и не убрав влажные пряди со щеки.

— Все, все несправедливо, — с горечью в голосе отозвалась она. — Кабуо не убивал, он не мог убить. Они разыскали этого сержанта, который подтвердил, что Кабуо — убийца, но ведь это все предрассудки. Ты слышал, что говорил сержант? Будто бы он в высшей степени способен на такое. Будто бы он настоящий убийца. Напечатай об этом в газете, приведи слова сержанта, расскажи о несправедливости. О том, что весь судебный процесс, с начала и до конца, несправедлив.

— Мне понятны твои чувства, — ответил Исмаил. — Но я ведь не юрист и даже не знаю, должен ли был судья отклонить свидетельские показания сержанта или нет. Надеюсь, присяжные все же вынесут справедливое решение. Может, я и мог бы написать об этом колонку — как все мы надеемся на правосудие, на справедливое решение суда.

— Этого суда вообще не должно было быть, — возразила Хацуэ. — Все, все неправильно! Все!

— Я тоже не могу оставаться равнодушным к несправедливости, — ответил Исмаил. — Но иногда мне кажется, что несправедливость… это часть всего. Не знаю даже, стоит ли надеяться на справедливость, стоит ли думать, будто мы имеем на нее право. Или даже…

— Я говорю не обо всем мире, — оборвала его Хацуэ. — Я имею в виду конкретных людей: шерифа, обвинителя, судью, тебя… Тех, кто может что-то сделать, потому что в их власти напечатать статью, арестовать, осудить, даже распорядиться чужой жизнью. Люди ведь не должны быть несправедливыми. Это ведь не «часть всего» — когда одни несправедливы к другим. Ведь так?

— Нет, не «часть всего», — холодно ответил Исмаил. — Тут ты права — люди не должны быть несправедливыми.

Когда он остановился у почтового ящика рядом с домом Имада и высадил их, то почувствовал, будто одержал верх, что перевес теперь на его стороне. Он заговорил с ней — и она откликнулась, обратилась к нему с просьбой, высказала желание. И даже если между ними сейчас враждебная напряженность, все же возникли хоть какие-то чувства; Исмаил решил, что это лучше, чем ничего. Он сидел в машине и смотрел, как Хацуэ с лопатой на плече пошла к дому, утопая в снегу. Исмаилу вдруг пришло в голову, что муж уходит из жизни Хацуэ точно так же, как в свое время ушел и он, Исмаил. Тогда, как и теперь, возникли обстоятельства, с которыми ничего нельзя было поделать. Ни он, ни Хацуэ не хотели той войны, того вторжения. И сейчас, с обвинением Кабуо в убийстве, отношения между ними, Исмаилом и Хацуэ, снова изменились.