Глава 16
В конце лета 1943-го Исмаила и еще семьсот пятьдесят новобранцев направили на военную базу Форт-Беннинг, Джорджия, обучаться на морских пехотинцев. В октябре у него началась лихорадка с дизентерией, и он на одиннадцать дней попал в госпиталь. Исмаил сильно похудел; в свободное время он читал газеты из Атланты или играл в шахматы. Исмаил лежал на койке, подняв колени и заведя руки за голову; без особого интереса он слушал военные сводки по радио или разглядывал схемы перемещений войск, напечатанные в газетах. Шесть дней он отращивал усы, потом сбрил их, потом снова стал отращивать. Целыми днями он спал, просыпаясь только к вечеру. А проснувшись, смотрел, как наступают сумерки, как гаснет дневной свет в окне справа, в трех кроватях от него. Соседи по палате сменялись, а он все оставался. В госпиталь поступали и раненые с передовой, но их размещали на двух других этажах, куда его не пускали. Исмаил лежал в одних трусах и футболке; через открытое окно пахло увядающей листвой и дождем — запах доносился с развороченных, превратившихся в грязное месиво полей. Исмаил почему-то подумал, что здесь ему и место — за тысячи миль от дома, больному и одинокому. В конце концов, что это, как не те самые страдания, которых он искал последние пять месяцев, получив письмо от Хацуэ? Лихорадка протекала вяло, в легкой форме и действовала усыпляюще — можно было лежать так сколько угодно. Исмаил весь погрузился в болезнь, целиком отдавшись ей.
В октябре он прошел вторичную подготовку, уже как радист, и его отправили в район сосредоточения десантных войск — на остров Северный у Новой Зеландии. Исмаила приписали к роте «В» 2-го военно-морского пехотного полка 3-го артиллерийского дивизиона, и вскоре он присоединился к воевавшим на острове Гуадалканал, заменив радиста, убитого на Соломоновых островах. Однажды вечером лейтенант Джим Кент вдруг вспомнил, как их бывший радист остановился около убитого японца; у того были спущены штаны и виднелись заляпанные грязью лодыжки. Радист, рядовой Джеральд Уиллис, поставил пенис убитого торчком, подперев его камнем, лег на землю и стрелял очередями из карабина до тех пор, пока не отстрелил головку пениса. Потом он полчаса похвалялся перед всеми, расписывая, как выглядел пенис убитого с отстреленной головкой и как выглядела сама головка, валявшаяся на земле. Двумя днями позже Уиллис погиб в дозоре под минометным огнем своих же — он вызвал огонь на лейтенанта Кента, хотя тот и дал правильные координаты. Тогда во взводе погибло семеро. Лейтенант Кент пригнулся в окопе и видел, как рядовой Виснер неудачно бросил гранату в дот — Виснера прошило пулеметной очередью как раз в поясе, так, что кишки вышли наружу. Кусочек шлепнулся Кенту на плечо — голубоватое, блестящее мясо.
Время проходило в бесконечных тренировках — их обучали десанту в заливе Хока, месте опасном из-за приливов и отливов; случалось, там гибли люди. Поначалу Исмаил относился к учениям серьезно, но солдаты бывалые во время маневров боролись с похмельем или со скукой, а то и с тем, и с другим одновременно — их безразличие передалось и Исмаилу. В увольнении на берегу он пил эль, а иной раз и джин с такими же новобранцами, как и сам; в Веллингтоне они играли в бильярд. Но даже напившись к часу ночи и опершись о кий в ожидании удара партнера, даже слушая веллингтонский оркестр, игравший незнакомые мелодии, Исмаил испытывал необычную отстраненность. Он оставался бесчувственным ко всему вокруг, его не занимала ни выпивка, ни бильярд, ни другие люди; чем больше он пьянел, тем больше прояснялось у него в голове и тем холоднее он воспринимал окружающих. Он не понимал, над чем хохочут его соотечественники, не понимал их расслабленности, ничего в них не понимал. Зачем они вообще здесь, пьют и орут в час ночи, так далеко от родных мест; чему так возбужденно радуются? Однажды утром, в половине пятого, под проливным дождем он добрел до своего номера в веллингтонском отеле и бухнулся с блокнотом на кровать, чтобы написать письмо родителям. Написав, он стал писать Хацуэ, а потом разорвал оба письма и заснул; несколько клочков бумаги остались торчать из карманов мундира, остальные разлетелись по полу. Исмаил спал, не снимая ботинок. В начале седьмого он проснулся и вышел в туалет; его вырвало.
Первого ноября 2-й дивизион ушел из Веллингтона. Предполагалось, что они идут на учения все в тот же залив Хока, но их привезли в Нумеá, Новая Каледония. Тринадцатого ноября полк Исмаила погрузился на борт «Хейвуда», транспортного судна, шедшего с доброй половиной 3-го флота: сторожевыми кораблями, эсминцами, легкими и тяжелыми крейсерами, шестью линкорами; никто не знал, куда они следуют. На третий день их отделение собрали на верхней палубе и объявили, что корабль идет курсом на атолл Тарава — готовится высадка на Бетио, сильно укрепленный остров. Майор стоял перед ним и посасывал трубку. Задача, говорил он, в том, чтобы силами флота стереть объект — островок из кораллового песка площадью меньше двух квадратных миль — в порошок; морская пехота лишь добьет выживших. Эти японцы, сказал он, похваляются, что Бетио неприступен, сколько бы солдат на него ни бросили и сколько бы времени ни держали осаду. Майор вынул трубку изо рта и заявил, что такая уверенность японского командования попросту смехотворна. Лично он считает, что битва продлится самое большее два дня, а потери среди морской пехоты будут минимальным, если вообще будут. Все возьмут на себя палубные орудия, повторил он, остров — идеальное место для того, чтобы корабельная артиллерия взяла эту грязную работу по зачистке на себя.
Вечером девятнадцатого над морем взошел узкий серп луны; флот находился в семи милях от атолла. Исмаил в последний раз поел в столовой на борту «Хейвуда». Рядом сидел Эрнест Теставерде, противотанковый пулеметчик; Исмаилу был симпатичен этот парень из Делавэра. Они съели бифштекс с яичницей и жареной картошкой, выпили кофе, а потом Теставерде отставил тарелку в сторону, вытащил из кармана блокнот с ручкой и стал писать письмо домой.
— Тебе тоже советую, — сказал он Исмаилу. — Последняя возможность, знаешь ли.
— Последняя? — переспросил Исмаил. — Тогда мне некому писать. Я…
— От тебя тут ничего не зависит, — ответил ему Теставерде. — Так что напиши. Так… на всякий случай.
Исмаил спустился за блокнотом. Потом поднялся на верхнюю палубу, сел спиной к пиллерсу и стал писать Хацуэ. Со своего места он видел десятка два сосредоточенно пишущих пехотинцев. Для такого позднего часа было довольно тепло; все порасстегивали воротники и закатали рукава форменных рубашек. Исмаил написал Хацуэ, что скоро они высадятся на тихоокеанский остров и он будет убивать людей, похожих на нее, убивать как можно больше. «Как тебе такое? — писал он ей. — Что ты при этом чувствуешь?» Он писал, что сам ничего не чувствует и это ужасно, он не чувствует ничего, кроме сильного желания прикончить как можно больше этих японцев — он ненавидит их. И она в ответе за эту ненависть — точно так же, как и любой человек на земле. Теперь он ненавидит и ее. Он не хотел писать об этом, но раз уж письмо последнее, он напишет правду: он ненавидит ее всем сердцем и рад, что может написать так. «Я ненавижу тебя всем сердцем, Хацуэ! — писал Исмаил. — Ненавижу, все время ненавижу!» Написав так, он вырвал лист из блокнота, скомкал и бросил в воду. Несколько секунд он наблюдал за тем, как комок качается на поверхности, а затем швырнул вдогонку и сам блокнот.
Ночью, в три двадцать, Исмаил, лежавший на койке, но так и не сомкнувший глаз, услышал, как в трюм поступило распоряжение: «Всем морским пехотинцам собраться на палубе и приготовиться к высадке!»
Исмаил сел на койке, посмотрел, как Теставерде зашнуровывает ботинки, и начал зашнуровывать свои. Потом глотнул из фляги.
— Сушняк, — сказал он Эрнесту. — Хочешь перед смертью горло промочить?
— Давай, зашнуровывайся, — поторопил его Эрнест. — И на палубу.
Они поднялись, таща за собой амуницию; Исмаил к этому времени совсем проснулся. На верхней палубе собралось уже больше трехсот человек; люди сидели на корточках или на коленях, перекладывая в темноте снаряжение: боевой паек, флягу, саперную лопатку, противогаз, боеприпасы, стальную каску. Обстрел острова еще не начинали, и происходящее вокруг боевыми действиями совсем не казалось, скорее походило на очередные учения в тропических водах. Исмаил услышал скрежет — на шкивах шлюпочных кильблоков опускали десантные катера. В них стали грузиться пехотинцы, змеями сползая по грузовым сеткам, с выкладкой за спиной, в застегнутых на подбородке касках. Катер качался на воде, и приходилось подгадывать прыжок, приземляясь в момент, когда дно уходило с волной вниз.
Исмаил видел, как человек шесть армейских санитаров деловито грузили полевые наборы медикаментов и носилки. Во время учений такого не было, и он показал Эрнесту на санитаров. Теставерде лишь пожал плечами и продолжил пересчитывать ленты противотанковых снарядов. Исмаил включил свою рацию, послушал в наушниках атмосферные помехи, выключил. Он не стал взваливать на себя громоздкий аппарат раньше времени, чтобы потом не стоять с такой ношей, дожидаясь очереди у грузовой сетки. Сидя рядом с оборудованием, он вглядывался в море, пытаясь различить Бетио, но ничего не видел. Каждый десантный катер, отошедший от «Хейвуда» за последние полчаса, казался теперь темной точкой на воде, однако Исмаил насчитал три десятка таких точек.
Три отделения 3-го взвода, выстроенные на верхней палубе, инструктировал младший лейтенант Пэвелмен из Сан-Антонио — он подробно объяснял задачу роты «В» в общем плане наступления. Перед Пэвелменом была модель рельефа острова, составленная из трех квадратных резиновых блоков, и он рассказывал о топографических особенностях рельефа по-будничному просто, нисколько не рисуясь. Плавающие бронетранспортеры, говорил он, пойдут первыми, за ними — «хиггинсы». С воздуха их прикроют пикирующие бомбардировщики и истребители танков «Хеллкэт» на бреющем, потом, в самый разгар сражения, в дело вступят бомбардировщики В-24 с острова Эллис. Рота «В» высадится в местечке под названием «Красный пляж 2», а там уже под руководством командира оружейного взвода старшего лейтенанта Пратта окопается, устроив огневую позицию. Второй взвод в это время обойдет Пратта справа и под прикрытием ручных пулеметов продвинется за дамбу. Уже на высоте все вместе двинутся в глубь острова. Прямо к югу от «Красного пляжа 2», сказал лейтенант Пэвелмен, находятся бункеры и доты; по данным морской разведки, там же устроен и бункер японского командования, возможно, в восточной части аэродрома. Задача второго взвода — обнаружить бункер и отметить вентиляционные отверстия для команд подрывников, которые пойдут прямо за взводом. Через три минуты после высадки на берег второго взвода высаживается третий взвод, тот самый, в котором он, Исмаил. Третий взвод идет ко второму или же, по приказу лейтенанта Беллоуза, перебрасывается на поддержку взвода, сумевшего продвинуться на значительное расстояние. Взвод поддержит рота «К», которая должна будет подойти вместе со штабом, а также тяжелая артиллерия, следующая сразу за третьим взводом. Плавающие бронетранспортеры, из которых они высадятся, можно будет использовать для пробивания бреши в стене дамбы. План, рассказывал лейтенант Пэвелмен, рассчитан на стремительный натиск первой волны десанта, прикрываемого со всех сторон. «Короче — вперед, салаги!» — съязвили в третьем взводе, но никто не засмеялся. Пэвелмен монотонно продолжал инструктаж: стрелковые взводы обеспечат медленное, но верное продвижение вперед, за ними будет идти подкрепление, потом — командование и бронетранспортеры, затем следующая партия стрелков и снова командование с подкреплением, пока не удастся закрепиться на береговом плацдарме. Тронув рукой портупею на поясе, лейтенант Пэвелмен пригласил капеллана Томаса, под руководством которого они прочитали двадцать третий псалом и пропели «Иисус, покровитель наш». Когда пение закончилось и на палубе установилась тишина, капеллан призвал всех подумать об Иисусе и Боге.
— Сэр, это все здорово, конечно, — раздался голос из темноты. — Да только я, сэр, атеист, исключение из правила, согласно которому в окопах никаких атеистов нет. Но я как был чертовым атеистом, так им и останусь, черт меня дери! До самого, к чертям собачьим, конца!
— Да будет так! — миролюбиво провозгласил капеллан. — И да благословит тебя Господь, сын мой. Равно как и других.
Исмаил все не мог понять, что же ему делать после высадки на берег. Он внимательно слушал лейтенанта Пэвелмена, но так и не уяснил, как ему, Исмаилу, конкретно действовать. Зачем, с какой целью он отправляется туда? Капеллан раздавал солдатам гавайские карамельки и рулоны туалетной бумаги; Исмаил тоже взял и того, и другого, следуя примеру остальных.
Капеллан, с кольтом сорока пяти дюймов у пояса, предложил Исмаилу еще конфет.
— Вкусные, — сказал он. — Ты давай, бери.
Конфеты оказались мятными; Исмаил бросил одну в рот. Затем пристегнул рацию за спиной и с усилием встал. Не меньше восьмидесяти пяти фунтов, прикинул он общий вес своей амуниции.
Спускаться с таким грузом было непросто, но Исмаил тренировался во время учений и научился в нужный момент расслабляться. На полпути он выплюнул конфету и наклонился над водой. В ушах засвистело, с каждой секундой все громче. Он обернулся, и тут же в семидесяти пяти футах от кормы воду взметнул снаряд. В борт катера ударил фонтан брызг, окативший пехотинцев; в темноте возникло зеленое свечение. Парень рядом с Исмаилом, рядовой Джим Харви из Карсон-Сити, Невада, дважды чуть слышно чертыхнулся и залег, прижавшись к сетке.
— Вот черт, — прошептал он. — Дура какая шлепнулась. Не верю я в это дерьмо.
— Я тоже, — ответил Исмаил.
— А ведь обещали весь остров проутюжить, — скулил Джим Харви. — Обещали заткнуть большие пушки еще до нашей высадки. Господи, вот черт!
— Скоро из Эллиса явятся крутые парни, — сказал Уолтер Беннетт из-под сетки. — Сотрут япошек в пыль своими «вертушками», не успеем мы и на берег сойти.
— Черта с два! — подал голос другой. — Дурак ты, Уолтер! Не будет тебе никаких «вертушек». Размечтался!
— Снаряд от япошек, вот черт! — все приговаривал Джим Харви. — Вот дерьмо, я…
Но снова засвистело, и снаряд разорвался в сотне ярдов от катера — из воды забил гейзер.
— Придурки! — вопил рядовой Харви. — Почему они не заткнули этих уродов?! Мы же должны были только добить япошек!
— А они все эти дни дурью маялись, все любезничали с япошками, — спокойно объяснил паренек по имени Лэрри Джэксон. — Вся эта чепуха насчет огневой обработки ни черта не значит. Они все провалили, и теперь япошки чем только не будут поливать нас.
— Вот черт! — не унимался Джим Харви. — Глазам своим не верю. Что за дерьмо здесь творится?
Десантные катера с третьим взводом на бортах продвигались в сторону Бетио. Теперь Исмаил слышал свист снарядов в отдалении. Он сел пониже, у планшира, который экипаж шлюпки во время вынужденного простоя в порту Нумеа на скорую руку оклеил фанерой. Выкладка давила на него своей тяжестью, каска закрывала голову до самых бровей. Исмаил слышал, как бодрился Джим Харви: «Ничего… наши черти уже Бог знает сколько утюжат их… Да там и не осталось никого… так… песок, дерьмо, да куча ошметков от этих япошек. Ведь все слышали, все. Мэдсен зачитывал донесение по радио, а Бледсо был рядом… и тоже слышал… это не вранье, наши в самом деле задали япошкам жару…»
Оказалось, что на море, несмотря на все расчеты, задул порывистый ветер и поднялась волна. Исмаил плохо переносил качку и уже успел пристраститься к драмамину. Он проглотил две таблетки, запив водой из фляги, и уставился в темноту поверх оклеенного фанерой планшира; он сидел в каске, но застегивать ее не стал. Под ногами гудел дизель; по левому борту Исмаил заметил три других десантных катера. В соседнем он видел пехотинцев; один закурил, и мелькнул огонек, хотя парень и прикрывал сигарету ладонью. Исмаил снова привалился к выкладке, закрыл глаза и заткнул уши пальцами. О происходящем вокруг он старался не думать.
Три часа они подбирались к Бетио; волны перехлестывали через планшир, и все промокли до нитки. Остров показался низкой темной чертой, пролегающей почти на горизонте. Исмаил встал размять ноги. Со всех точек на острове шла стрельба, и стоявший рядом с Исмаилом пехотинец пытался вычислить по своим водонепроницаемым часам, когда по острову ударят залповым из всех орудий. В другом конце катера двое отпускали крепкие выражения в адрес адмирала Хилла — тот выбрал время для начала операции так, что десанту придется высаживаться при свете дня, а не под покровом ночи. Корабли наконец начали мощный обстрел — черные клубы вздымались над островом, — и третий взвод воспрянул духом.
— Да от этих говнюков ничего не останется, — уверенно заявил рядовой Харви. — Наши пятидюймовые поработают на славу — выбьют это поганое дерьмо.
Через четверть часа, у входа в лагуну атолла Тарава, их подхватило мощным течением и понесло. Они подпрыгивали на волнах, проносясь мимо двух эсминцев, «Дэшила» и «Ринггольда», волнами огня поливавших остров; грохот стоял оглушительный, Исмаил никогда ничего подобного не слышал. Пристегнув каску, он выглянул поверх планшира и решил, что теперь ему конец. Он увидел, как далеко впереди, на берегу, взбираются вверх по склону три бронетранспортера. Они двигались под непрерывными пулеметными очередями; один бронетранспортер провалился в воронку от снаряда; другой вспыхнул огнем и замер. Не было видно ни единого пикирующего бомбардировщика, В-24 еще не подлетели. Лучше всего было затаиться, забиться куда-нибудь и держаться подальше от линии огня. Волей случая Исмаил оказался на войне в тот самый момент, о котором всегда мечтают мальчишки. Вот он, морской пехотинец, радист, штурмует береговую линию, еще немного, и он… обделается, в буквальном смысле этого слова. Исмаил чувствовал, как набухает его прямая кишка.
— Поганцы, что творят! — выругался Джим Харви. — Черт бы их побрал, этих придурков наших!
Командир отделения, Рич Хинкль из Ирики, Калифорния, с которым Исмаил сражался за шахматной доской во время стоянки у Новой Зеландии, погиб самым первым. Их катер вдруг напоролся на риф — а до берега было больше пятисот ярдов — и с полминуты, а то и дольше все сидели и переглядывались, а пули барабанили в борт.
— Эй, сейчас тут такое начнется! — крикнул Хинкль, силясь перекричать грохот. — Сматываемся к чертям собачьим! Давай, живее! Пошли!
— Ты первый, — отозвался кто-то.
Хинкль перемахнул через планшир по правому борту прямо в воду. За ним последовали остальные, включая Исмаила, который сначала перетащил через борт восемьдесят пять фунтов выкладки. И тут пуля попала Хинклю прямо в лицо, и он пошел ко дну, а потом убило солдата рядом — снесло пол черепа. Исмаил перебросил выкладку и тяжело плюхнулся следом. Он оставался под водой как можно дольше, всплывая только чтобы вдохнуть; он видел вспышки стрелкового оружия вдоль берега и снова уходил на глубину. Когда он всплыл в очередной раз, то оказалось, что все — и подносчики боеприпасов, и подрывники, и пулеметчики — все до единого бросали амуницию в воду и точно так же ныряли на глубину.
Исмаил заплыл за катер с тремя десятками других пехотинцев. Старшина, чертыхаясь, все еще пытался снять катер с рифа, дергая дроссельные рычаги туда-сюда. Лейтенант Беллоуз орал на тех, кто отказывался прыгать за борт.
— Да пошел ты, Беллоуз, — все повторял кто-то из солдат.
— Первый, первый давай! — визжал другой. Исмаил узнал в истеричном визге голос рядового Харви.
На десантный катер теперь сыпался целый град пуль, и горстка прятавшихся за ним начала пробираться к берегу. Исмаил держался середины группы, старался плыть, не слишком высовываясь, продвигаясь гребками, представляя себя уже мертвым, «пустой бутылкой», безвредно болтающейся в водах лагуны, увлекаемой течением. Теперь вода доходила только до груди, некоторые продвигались, подняв винтовки над головой, и падали в воду, уже окрашенную розовым. Исмаил видел, как они шли, пошатываясь, и оседали, видел пулеметные очереди, вспарывавшие поверхность воды, и пригибался еще ниже. Впереди на мелководье рядовой Ньюленд поднялся, приготовившись бежать к дамбе, и тут же еще один, незнакомый ему пехотинец побежал, но рухнул, застреленный в линии прибоя, и третий попытался добраться до дамбы… Четвертого, Эрика Бледсо, ранило в колено, и он снова упал. Исмаил остановился и смотрел, как пятый и шестой рванули, вызвав огонь противника, а потом собрался и тоже рванул; впереди бежали те двое. Все трое добежали до дамбы невредимыми; укрывшись за ней, они глядели на Бледсо с отстреленным коленом.
Исмаил смотрел, как Эрик истекает кровью. Он лежал на мелководье, в пятидесяти ярдах, и тихо умолял о помощи:
— Ребята, помогите… ну помогите же…
Эрик был родом из Делавэра, как и Эрнест Теставерде; в Веллингтоне они столько раз напивались вместе. Роберт Ньюленд порывался добежать, но лейтенант Беллоуз удержал его, сказав, что при такой пальбе результат будет один — два трупа. И все молча согласились. Исмаил приказал самому себе вжаться в стену дамбы — он не собирался бежать за раненым и оттаскивать его в безопасное место, хотя где-то в глубине души и был готов. Но что он мог? Амуниция осталась в водах лагуны; не было даже бинта, чтобы перевязать Эрика, а уж о том, чтобы вытащить его оттуда, и речи быть не могло. Исмаил сидел под дамбой и смотрел; Эрик перевернулся в воде лицом кверху. Его ноги лишь частично находились в воде, и Исмаилу было хорошо видно, что одна нога в месте коленного сустава едва держится и ее качает волной. Парень истек кровью и умер, а нога оторвалась, и ее отнесло на несколько футов от тела; Исмаил все это время сидел, вжавшись в стену дамбы.
В десять часов он все еще торчал у дамбы, без оружия, не зная, что делать. Исмаил сидел на корточках вместе с сотнями других пехотинцев, которым удалось, несмотря на обстрел, высадиться на берег. Многие пехотинцы полегли, но больше всего было раненых, и те, кто сидел у дамбы, старались не слушать их стонов и призывов о помощи. Вдруг ни с того ни с сего сержант из роты «J» вскочил на дамбу; в уголке рта у него свисала сигарета. Он обозвал сидевших «сборищем трусов» и принялся осыпать потоком брани:
— Жалкие трусы! Как закончится это дерьмо — в самый раз пооткручивать вам яйца, да помедленней, помедленней, чтобы больней было! Спрятались тут, задницы свои спасаете, пока другие делают за вас грязную работу! Вы не мужчины, а так… гомики несчастные, мастера подрочить… выжимаете свои крошечные члены… у вас и стоит-то раз в год… флаг ваш приспущенный!
И все в том же духе. Сидевшие внизу уговаривали его спуститься, не рисковать жизнью. Он отказался, и его резануло сзади, через позвоночник — осколок прошел насквозь, разорвав рубашку спереди, и на песок брызнули кишки. Сержант не успел даже ничего понять, так и упал, лицом сначала в песок, а потом на вывалившиеся внутренности.
Наконец бронетранспортер пробил в дамбе брешь; несколько пехотинцев попытались в нее пролезть. Их тут же подстрелили. Исмаилу было приказано откапывать вездеход, доставленный на берег грузовым лихтером, — вездеход тут же застрял в песке. Исмаил стоял на коленях и орудовал саперной лопаткой; пехотинец рядом с ним блеванул на песок и потерял сознание, упав с каской, съехавшей на лицо. Радист из роты «К» пристроился у дамбы с радиостанцией и громко ругался: каждый раз, когда линкор ударял по острову из орудий, в наушниках замолкали даже атмосферные помехи. Наладить связь никак не получалось.
День разгорался; Исмаил понял, что сладковатый запах, доносящийся с берега, исходит от мертвых пехотинцев. Его тоже вырвало; он выпил остатки воды из фляги. Судя по всему, только он один и остался в живых — за прошедшие три часа никого из своих Исмаил не встретил. От команды, передвигавшейся вдоль стены и пополнявшей запасы, он получил карабин, боезаряды и полевой нож. Привалившись спиной к стене дамбы, он сидел в расстегнутой стальной каске и разбирал карабин, забитый песком, тщательно, насколько позволяли полевые условия, прочищая его. Он все еще держал в руке механизм спускового крючка, протирая его концом рубашки, когда на берег прибыла очередная партия плавающих бронетранспортеров, тут же вызвавших на себя минометный огонь. Исмаил некоторое время смотрел на происходящее с интересом — как из бронетранспортеров выскакивают пехотинцы и падают на песок, кто замертво, кто раненый, кто с криком — а потом продолжил чистить карабин, не желая больше смотреть. Когда через четыре часа стемнело, он все еще сидел на том же самом месте, с карабином в руке и ножом на поясе.
На берег высадился полковник с сопровождением и отдал младшему офицерскому составу приказ укомплектовать из оставшихся бойцов новые отделения. В девятнадцать ровно, сказал он, а это через двадцать минут, все бойцы должны переправляться через стену дамбы, любой оставшийся по эту сторону пойдет под военный трибунал. Пора морским пехотинцам показать, на что они способны, добавил он. Полковник со свитой двинулся дальше; лейтенант Дорпер из роты «К» спросил у Исмаила, где находится его отделение и что, черт возьми, он делает здесь, окопавшись у стены в одиночку. Исмаил стал объяснять, что во время эвакуации с десантного катера остался без рации и снаряжения и что все из его отделения оказались либо ранены, либо убиты. Лейтенант едва дослушал его; он приказал Исмаилу пройти вдоль стены и собрать из бойцов новое отделение, после чего доложить в штаб полковника Фримена, устроенный рядом с увязшим в песке вездеходом. И прибавил, что самому ему некогда дурью маяться.
Исмаилу пришлось переговорить с двумя десятками парней, прежде чем удалось сколотить отделение. Один послал его куда подальше, другой отговорился тяжелым ранением ноги, третий обещал быть на месте через минуту, но так и не появился. Со стороны лагуны вдруг началась стрельба; Исмаил догадался, что это японский снайпер подплыл к подбитому десантному катеру и встал за пулемет. Стена дамбы перестала быть безопасным местом.
Исмаил двигался вдоль стены, пригибаясь, перебрасываясь короткими фразами с остальными, и наконец наткнулся на Эрнеста Теставерде; тот отстреливался из-за бревен кокосовой пальмы, выставив карабин повыше и пригнув голову.
— Вот так дела! — крикнул Исмаил.
— Чэмберс! Ты, чертяка! — откликнулся Эрнест.
— А где все? — спросил Исмаил. — Где Джексон, где остальные?
— Я видел, как в Джексона попали, — сказал Эрнест. — Всех ребят из подрывной команды и всех минеров убило при высадке. Уолтера, Джима Харви, Хеджеса… того… я видел, как он упал. Мюррея, Беринга… Всех перестреляли в воде.
— Хинкля тоже. И Эрика Бледсо — ему ногу оторвало. Фитц упал уже на берегу — сам видел. Беллоуз добежал, а потом пропал куда-то. Ньюленд тоже. Где они, не знаешь?
Эрнест не ответил. Он потянул за ремешок каски и опустил карабин.
— Бледсо? Сам видел?
Исмаил кивнул.
— Ногу оторвало? — переспросил Эрнест.
Исмаил сел, прислонившись спиной к стене. Ему не хотелось говорить об Эрике, не хотелось вспоминать, как тот умер. Он знал, к чему приведет разговор — ни к чему. И от этого становилось еще тяжелее. Исмаил не мог думать о том, что происходило после того, как их десантный катер сел на риф. То, что происходило с ним сейчас, казалось ему изматывающим сном, в котором события все повторяются и повторяются. Он окопался возле стены дамбы, и вдруг оказалось, что он снова у этой стены, все в том же положении. Временами вспыхивала сигнальная ракета, и при свете вспышки можно было разглядеть даже собственные руки. Исмаил валился с ног от усталости, хотелось пить, голова ничего не соображала, и перестал вырабатываться адреналин. Теперь он знал только одно — что хочет жить, остальное было неясно. Он не мог вспомнить, почему находится здесь, почему записался в морские пехотинцы, почему вообще записался.
— Да, — ответил он Эрнесту. — Бледсо мертв.
— Сволочи!
Эрнест дважды пнул бревно в кладке дамбы, пнул еще раз и еще… Исмаил отвернулся.
В девятнадцать ровно они полезли на стену вместе с тремя сотнями остальных пехотинцев. Их встретили огнем из минометов и пулеметов, бивших прямо над верхушками пальм. Исмаил так и не увидел, что Эрнеста Теставерде зацепило; потом уже, когда он расспрашивал о нем, ему сказали, что парня нашли с дыркой в голове размером с большой кулак. Исмаила самого ранило в левую руку, прямо посередине бицепса. Одной пули из очереди, выпущенной из пулемета «Намбу», хватило, чтобы разорвать мышцы; кость раскололась, и сотня осколков впилась в нервы, вены, мясо.
Через четыре часа, когда рассвело, он различил двух санитаров, склонившихся над лежавшим рядом пехотинцем. Похоже, тому попали в голову — из-под каски у него стекал мозг. Исмаил подполз к убитому и вынул из медицинского набора, висевшего у того на поясе, сульфамид и моток бинта. Он перевязал руку и навалился на нее всем телом, чтобы остановить кровотечение.
— Ничего, — успокоил Исмаила один из санитаров. — Сейчас принесут носилки. Берег взят. Все в порядке. И глазом моргнуть не успеешь, как окажешься на борту.
— Чертовы японцы! — выругался Исмаил.
Потом он лежал на палубе какого-то корабля, в семи милях от Бетио, среди носилок, составленных в ряды; лежавший слева парень на глазах у него умер от осколочного ранения печени. Справа лежал парень с чуть выдающимися зубами; ему попали прямо в пах — кровь пропитала штаны цвета хаки. Парень не мог говорить, он лежал, выгнув спину, и стонал как заведенный, через каждые несколько секунд, дыша мелко, через силу. Исмаил окликнул парня, но парень стонал не переставая. Когда через десять минут пришли санитары, чтобы нести его в операционную, тот был уже мертв.
Исмаилу отняли руку в операционной на корабле; операцию проводил ассистент врача, сделавший четыре ампутации за всю свою практику, начавшуюся несколько часов назад. Ассистент пилил кость ручной пилой; он сделал прижигание неровно, и обрубок заживал слишком медленно, а шрам получился широкий и грубый. Исмаила оперировали под местным наркозом, и, очнувшись, он увидел свою руку, брошенную в углу операционной на кучу пропитавшихся кровью бинтов. Через десять лет ему все еще будут сниться скрюченные пальцы, касавшиеся стены, и сама рука, белая и чужая, хотя он тогда и узнал ее, кусок мяса, валявшийся на полу. Кто-то заметил, что он смотрит на руку, что-то сказал, и руку, завернув в полотенце, сунули в обернутое брезентом ведро. Ему впрыснули еще морфия; Исмаил сказал тому, кто впрыснул, что «японцы… эти гады японцы…», но так и не закончил, не понимая, что хотел сказать; в голове у него мелькнули слова «эта гадина, эта японская сучка», но он так и не успел их произнести.
