Пыльный
Тимолеон Вьета двигался на север. Он бежал по пыльным дорогам, поднимался на холмы, спускался в долины и вновь карабкался вверх по склонам. Солнце вставало над горизонтом, с каждым часом припекая все сильнее. К полудню пес совершенно выбивался из сил. Иногда он вынужден был скрываться от невыносимого зноя, лежа где-нибудь в тени, но как только становилось немного прохладнее, он снова поднимался и шел вперед. Завидев речку или ручей, пес мчался к воде. Купание освежало его, но долго у реки Тимолеон Вьета не задерживался, он переплывал возникшую на его пути преграду и двигался дальше. С каждым днем пес становился чуть более тощим, ребра на ввалившихся боках проступали всё заметнее, а на сбитых лапах появлялось все больше и больше порезов и ссадин. Однако он продолжал двигаться так быстро, как только мог, стараясь все время держать курс на север.
Лючия и Пьетро поженились довольно рано, через тринадцать лет у них появился долгожданный ребенок. В первое мгновение акушерка подумала, что ребенок родился мертвым, — должно быть, девочка задохнулась, когда пуповина дважды обмоталась вокруг ее шеи. Однако, как ни странно, младенец начал подавать признаки жизни. Правда, громкого плача, который, как говорили Лючии, она должна услышать от новорожденного, не было вовсе, молодая мать с трудом уловила лишь слабый вздох и тихие всхлипывания. Медсестры засуетились, переложили девочку на специальную каталку и быстро увезли в реанимацию. Позже доктор сказал Лючии и Пьетро, что мозг младенца поврежден и, скорее всего, по умственному развитию их дочь навсегда останется на уровне пятилетнего ребенка.
Когда родителям наконец позволили забрать девочку домой, они не могли отвести глаз от своей красавицы дочки. Лючия смотрела на крошечные кулачки младенца и розовые губки, жадно сосущие грудь, и ей казалось, что с девочкой все в порядке.
Они назвали девочку Розой. Пьетро ходил на работу, а Лючия оставалась дома с ребенком. Она играла с дочкой и пыталась научить ее разным вещам. Некоторые считали, что это бесполезно. «Было бы лучше, если бы ее не удалось спасти», — говорили они.
Кроватка Розы стояла в спальне родителей. Это была просторная комната с высоким потолком и большими окнами, через которые падал яркий солнечный свет. Когда девочка немного подросла, Пьетро и Лючия отдали комнату ей, а сами переехали в маленькую спальню в задней части дома.
По физическому развитию девочка не отставала от своих сверстников. В возрасте четырех лет Роза выглядела так же, как и любой другой четырехлетний ребенок: у нее были пухлые щечки и длинные густые волосы, но она не могла самостоятельно донести ложку до рта и не умела ходить. В отличие от более пожилых членов семьи Лючия не тратила время на молитвы с просьбами совершить чудо, однако каждую свободную минуту занималась с дочкой и внимательно наблюдала за ней в надежде увидеть хотя бы слабые признаки улучшения.
По внешнему виду Розы трудно было сказать, осознает ли она, что происходит вокруг нее. Девочка, словно слепая, смотрела куда-то в пространство или рассеянно блуждала взглядом по предметам, не фокусируя его ни на чем конкретном. Однако врачи говорили, что со зрением у ребенка все в порядке. Порой Лючия была на грани отчаяния и теряла всякую надежду увидеть осмысленную реакцию дочери или научить ее чему-то новому. Но однажды утром, около половины одиннадцатого, Лючия, поставив девочку на ноги, придержала ее под мышки, а затем, как она обычно это делала, медленно отпустила руки. И Роза, вместо того чтобы, как обычно, опрокинуться на спину или завалиться на бок, осталась стоять. Она покачивалась на подгибающихся ножках, но стояла — ровно полминуты, прежде чем рухнуть на руки матери.
Вечером пришедший с работы Пьетро выслушал взволнованный рассказ жены и попросил ее попробовать еще раз поставить девочку на ноги. Полагая, что все произошедшее было случайностью и ребенок просто неосознанно балансировал, несколько мгновений удерживая равновесие, счастливый отец не поверил своим глазам, когда увидел дочь, стоящей на ножках без посторонней помощи.
Недели через две Роза, вцепившись обеими руками в палец матери, сделала первые неуверенные шаги.
Когда Розе исполнилось семь, Пьетро и Лючия, к изумлению директора и преподавателей местной школы, записали девочку в первый класс. Они утверждали, что их ребенок ничем не отличается от всех остальных, а значит, она, как и другие дети, должна ходить в школу. Девочку взяли с двухнедельным испытательным сроком, после чего директор полагал, что у него будет полное право объявить присутствие умственно отсталого ребенка среди нормальных детей нецелесообразным и порекомендовать родителям отдать ее в специальную школу. В первый день учебного года Розу, одетую в школьную форму, привели в класс и посадили на последнюю парту. Она тихо сидела на своем месте, иногда покачиваясь и наклоняясь вперед, иногда откидываясь на спинку стула или угрожающе кренясь на бок. Место рядом с ней оставалось свободным. Однако если кто-нибудь из детей плохо себя вел, учительница приказывала маленькому нарушителю сесть за парту к Розе. Оказавшись рядом с такой соседкой, болтун вынужден был молчать, и в классе наступала тишина и порядок. Преподавателям очень нравилась их новая ученица.
Лючия приходила в школу на переменах. Пока другие дети бегали и играли, она сидела с дочкой на скамейке в дальнем углу двора. Одноклассницы Розы подходили поближе и с изумлением наблюдали, как Лючия кормит ее с ложки бульоном и протертыми овощами. Роза казалась им живой куклой, иногда девочки просили разрешения помочь покормить ее, говоря, что у них дома есть черепаха или хомячок и они знают, как это делается.
Вскоре к ним начали присоединяться девочки из других классов. Постепенно они так привыкли к ежедневному ритуалу кормления Розы, что вполне уже могли сами справиться с этой задачей. Теперь Лючия сидела рядом и смотрела, как девочки кормят Розу. Некоторые мамы, напуганные рассказами дочерей о странной однокласснице, приходили в школу посмотреть, что происходит. Стоя поодаль, они с неменьшим интересом, чем их дети, наблюдали за процессом кормления Розы. В результате кончилось тем, что многие женщины стали предлагать свою помощь. Утром Лючия приводила дочку к воротам школы, и девочки, которым в этот день было поручено присматривать за Розой, бежали навстречу, забирали приготовленный Лючией пластиковый контейнер с едой, подхватывали Розу под руки, вели в класс и усаживали за парту. Место рядом с Розой по-прежнему оставалось свободным — туда, как и раньше, ссылали нарушителей дисциплины. На переменах, сводив Розу в туалет и накормив, девочки сажали ее на скамейку в тени большого дерева и шли играть с другими детьми.
Бабушка Пьетро едва не сошла с ума от радости, узнав о беременности Лючии, и чуть не лишилась рассудка, когда ей сказали, что по умственному развитию ее правнучка навсегда останется на уровне пятилетнего ребенка. Бабушка стала частым гостем в доме Лючии и Пьетро. При каждом удобном случае пожилая женщина заводила разговор о постигшем их семью несчастье и, тяжело вздыхая, говорила друзьям, знакомым и малознакомым людям, как она жалеет бедную девочку и как по нескольку раз в день молится о выздоровлении ребенка. Все стены ее дома были завешаны фотографиями Розы. Снимки несколько отличались друг от друга: на девочке были разные платьица, ее длинные волосы были уложены в красивые прически, но выражение лица на всех фотографиях оставалось одним и тем же: бессмысленный, устремленный в пространство взгляд и слегка приоткрытый рот.
Однажды, когда Розе было лет девять, Лючия, которой надо было ненадолго отлучиться, попросила бабушку посидеть с ребенком, и та с радостью согласилась. Устроившись на низкой скамеечке возле кроватки, пожилая женщина пела романсы о несчастной любви, старательно выводя мелодию тонким, надтреснутым голоском. Неожиданно на одной из песен глаза Розы засияли, она обвела взглядом комнату, внимательно рассматривая то один предмет, то другой, словно видела их впервые, потом посмотрела на прабабушку и рассмеялась. Это был даже не смех, а тихое хихиканье, от которого плечи девочки подрагивали, а голова покачивалась из стороны в сторону. Бабушка не знала, сколько это продолжалось — секунды две, может чуть дольше, затем Роза смолкла, глаза погасли, только что улыбавшиеся губы обмякли, рот слегка приоткрылся, и она снова уставилась в пространство невидящим взглядом. Пожилая женщина решила, что в скором времени Роза будет совсем здорова.
Через несколько недель Лючия пришла за Розой в школу, и ее встретила толпа одноклассников дочери. Дети окружили ее и, перебивая друг друга, начали что-то возбужденно рассказывать. Не в силах разобраться в этом крике и гомоне, Лючия спросила учительницу, чем они так взволнованы.
— О, сегодня на уроке Роза улыбнулась, — сказала учительница. — Мы говорили о вулканах, и вдруг с последней парты раздался смех. Все обернулись и посмотрели на Розу: сначала она смеялась, потом смолкла, обвела всех нас внимательным взглядом и улыбнулась. Дети начали аплодировать. Затем улыбка исчезла, Роза опустила голову и затихла, как будто ничего не произошло. Это было утром, но дети до сих пор взволнованы. Целый день только и разговоров что о том, как Роза смеялась. Теперь они ждут, когда она снова улыбнется. Она часто улыбается? — спросила учительница.
— Нет, не очень, — сказала потрясенная Лючия. Она не поверила рассказу прабабушки, решив, что та либо впала в религиозный экстаз и ей привиделась улыбающаяся правнучка, либо у нее появились первые признаки старческого слабоумия. — Нет, — повторила Лючия, — она редко улыбается.
Лючия и Пьетро не спали до двух часов ночи. Они говорили о том, как бы им хотелось увидеть улыбку дочери. Хотя бы разок. Одна улыбка Розы — и они будут счастливы до конца жизни.
Отец Зено работал в небольшой фирме по производству шарикоподшипников. Он был торговым агентом, и поэтому каждые несколько месяцев ему приходилось сниматься с места и переезжать в другой город. Жена и сын переезжали вместе с ним. Зено никак не мог понять, почему отец не подыщет другую, более спокойную работу, но он давно перестал задавать подобные вопросы — задолго до того, как они приехали в Тоди.
Зено привык к переездам и к частой смене школ, так что от первого дня в новой школе он не ждал ничего особенного, все будет как обычно — буднично и предсказуемо. Отец даст ему целую горсть подшипников, высадит из машины метров за двести до главного входа и укатит по своим делам. Едва переступив порог класса, Зено мог с первого взгляда определить, кто из его будущих товарищей является признанным лидером, с которым лучше не ссориться, а кто не представляет большой угрозы и какое положение займет он сам, — как правило, он оказывался где-то внизу на неофициальной иерархической лестнице.
Зено еще не встречал человека, которому не нравились бы подшипники и кто не получал бы удовольствия, потихоньку катая их между ладонями во время урока или запуская по асфальту в школьном дворе во время перемен.
Обычно в первый день никто из учеников не обращал на него внимания, лишь некоторые изредка подозрительно косились в его сторону. Учителя, представляя Зено классу, говорили детям, что они должны быть приветливы с новеньким, однако ни мальчики, ни девочки не проявляли к нему большого интереса и не пытались подружиться. На перемене он оставался в полном одиночестве. Зено отходил в дальний угол двора и ждал, стараясь не встречаться взглядом с теми, кто явно не принадлежал к лидерам. Зено совершенно не хотел, чтобы его заподозрили в симпатиях к более спокойным и миролюбивым детям, прежде чем он наладит контакт с теми, кто может превратить его существование в новой школе в полный кошмар. Рано или поздно к нему подходил мальчик с суровым выражением лица и крепкими кулаками и начинал осторожный разговор. При первой же возможности Зено сообщал ему о своих знакомствах с важными бизнесменами, которые занимаются сложнейшим производством подшипников, и в качестве подарка предлагал пару блестящих шариков. Его потенциальный мучитель оказывался застигнутым врасплох: не в силах отказаться от такого подарка, он принимал его, и вскоре весть о Зено — обладателе замечательных шариков, которые он щедро раздает всем желающим, — распространялась среди мальчиков. Получив горсть подшипников и решив, что новенький не такой уж плохой парень, они увлеченно катали их по асфальту или обстреливали друг друга, целясь непременно в лоб или в зубы. Зено всегда вел себя крайне предусмотрительно и оставлял самый большой шарик для самого сильного мальчика в школе. Обезопасив себя таким образом, он мог спокойно ходить в школу, дожидаясь того дня, когда отец скажет, чтобы он сложил свои вещи в коробки, потому что завтра они переезжают в другой город. Там он пойдет в новую школу, где над ним будут смеяться, если Зено по неосторожности ляпнет какое-нибудь словечко на жаргоне, которому научился у мальчишек в старой школе.
Однажды Зено попался особенно агрессивно настроенный забияка, который подошел к нему и потребовал отдать все шарики до единого.
— Спорим, — сказал Зено, выворачивая карманы, — ты не знаешь, как их делают и как удается придать подшипникам идеально круглую форму.
— Конечно знаю. — Забияка собрал свою добычу и ушел.
На следующее утро он поджидал Зено у ворот школы. Парень стоял, прислонившись к забору, и сердито хмурил брови. Он поманил новенького пальцем и попросил объяснить, как делаются подшипники.
— Я и сам знаю, — сказал забияка, — просто забыл.
Зено изложил все тонкости технологического процесса. Парень кивнул и отошел в сторону. Зено понял: на ближайшие три-четыре месяца, которые они проведут здесь, спокойная жизнь ему обеспечена.
Зато, вспоминая другую школу, в городке Фаенца, он каждый раз вздрагивал и покрывался холодным потом: отец забыл дать ему подшипники, и Зено, которому в свой первый школьный день не удалось заключить перемирие с местными хулиганами, пришлось терпеть издевательства и насмешки в течение последующих двух месяцев.
Итак, с полными карманами шариков, которые должны были послужить ему надежным выкупом, и запасом захватывающих дух историй о чудесах современного промышленного производства Зено стоял во дворе школы городка Тоди. Прислонившись к узловатому стволу дерева, он наблюдал за играющими детьми, пытаясь определить, с кем из них ему удастся подружиться. Обычно Зено стремился примкнуть к одной из школьных группировок, чтобы обезопасить себя от других хулиганов. Уезжая из города, он никогда не поддерживал связь с бывшими товарищами, но ему нравилось чувствовать себя под защитой более сильных и крепких мальчиков.
Он заметил стайку девочек, которые вывели во двор Розу и усадили ее на скамейку неподалеку от того места, где стоял Зено. Еще утром, на первом уроке, он обратил внимание на эту умственно отсталую девочку, сидевшую на последней парте, в самом конце класса. Оставив Розу, подружки убежали играть. Наблюдая за тем, как девочка, уронив голову на грудь, перекатывает ее то на правое, то на левое плечо, Зено недоумевал, почему она вообще ходит в школу. Он оглянулся и, убедившись, что на него по-прежнему никто не обращает внимания, нащупал в кармане самый маленький подшипник, прицелился и швырнул его в Розу Он промазал. Зено снова оглянулся: посреди двора шла какая-то возня, и, похоже, никто ничего не заметил. Он швырнул еще один шарик, и еще. С третьей попытки ему удалось попасть Розе в затылок. Ее голова на миг приподнялась, затем снова упала на грудь. Следующий шарик угодил Розе в щеку — последовала та же реакция: она на секунду вскинула голову и, вернувшись в свое забытье, начала медленно покачиваться из стороны в сторону. Зено покосился на компанию мальчишек. Они что-то горячо обсуждали и не обращали на него внимания.
— Эй, — крикнул он, — смотрите!
Зено выбрал шарик побольше и запустил им в Розу. Удар пришелся в плечо. На этот раз девочка дернулась всем телом. Он быстро швырнул один за другим несколько крупных шариков. Роза снова вздрогнула и громко вскрикнула. Мальчики всей толпой двинулись к дереву, под которым стоял Зено. Тот, довольный, что ему наконец удалось привлечь внимание публики, сунул руку в карман, собираясь предложить своим будущим товарищам взять по шарику и тоже попробовать попасть девочке в голову.
Зено не успел вымолвить ни слова — его повалили на землю и начали пинать ногами. Удары сыпались со всех сторон. В них не было кровожадной жестокости: избивая новенького, мальчики не испытывали ненависти, за каждым ударом стояло совсем иное чувство — любовь к Розе. Издевательства над ней оказались для них невыносимым зрелищем, и даже теперь, охваченные гневом, мальчики не могли сдержать слез.
Дети, узнав о причине потасовки, собрались посмотреть, как бьют новенького. Не было слышно истеричных выкриков и воплей поддержки, как это обычно бывает во время драки. Все просто стояли вокруг и, несмотря на крики и мольбы о пощаде лежащего на земле мальчика, молча смотрели, как его избивают ногами. Несколько девочек отделилось от толпы; они подбежали к Розе и, обняв ее за плечи, закричали остальным, что с Розой все в порядке: она не ранена, не плачет, и ничего страшного с ней не произошло. Зено почувствовал, что удары немного ослабли и сыпались уже не так часто. К тому моменту, когда во двор выскочили учителя, он успел подняться на ноги. В свой первый школьный день Зено лишился переднего зуба и вернулся домой с опухшим лицом, подбитым глазом и рассеченной губой.
Постепенно синяки потемнели и, как полагается, сначала стали лиловыми, затем желто-зелеными, а потом и вовсе исчезли. Зено же постепенно освоился, подружился с несколькими мальчиками из класса, и потекла привычная школьная жизнь. Его преступление почти забылось, однако время от времени кто-нибудь из новых товарищей говорил:
— Ты помнишь тот, первый, день? Помнишь, как ты кидал в Розу свои дурацкие шарики? Помнишь, как тебя били ногами?
— Да, — отвечал он и мучительно краснел, вспоминая, как издевался над девочкой. — Да, я всё помню.
Через три месяца его отец получил назначение в Приверно, и семья уехала из Тоди. Впервые Зено решил написать письмо человеку, с которым учился в одном классе. Каждый раз, приезжая на новое место, он отправлял Розе открытку с видом того городка, где ему предстояло прожить ближайшие два-три месяца; на обороте Зено писал несколько слов о новой школе, о своих новых товарищах, передавал привет всем ребятам из класса и желал Розе здоровья. Он не знал, почему делает это. Он просто покупал открытки и отправлял их Розе. Когда приходила очередная открытка, родители показывали ее дочери и читали слова, написанные на обороте. Когда открыток набралось больше дюжины, они собрали их и аккуратно разложили в большом альбоме.
Альбом Розы становился все толще и толще. Каждая открытка лежала в прозрачном пластиковом кармашке, так что ее можно было видеть с обеих сторон. Лючия часто садилась возле постели дочери и, переворачивая страницу за страницей, показывала Розе красочные картинки и читала послания ее друзей. Девочка полулежала на подушках и смотрела в потолок невидящим взглядом. Перечитывая знакомые строки, Лючия каждый раз поражалась, каким теплом, добротой и неподдельной любовью наполнены эти простые письма. Зная, что Роза никогда не прочтет их и не поймет ни слова из того, что ей читают родители, дети продолжали присылать открытки с подробнейшим описанием тех мест, где они проводят каникулы, и рассказами о том, чем они занимаются и как развлекаются. В конце все желали Розе здоровья, девочки писали «целую» и рисовали маленькие сердечки, мальчики были более сдержанны — их послания завершались дружески-небрежным «пока, скоро увидимся».
Однажды Лючия показала Розе открытку с изображением Золотой лестницы во Дворце дожей в Венеции: «Посмотри, как красиво». Роза взглянула на картинку, казалось, она внимательно рассматривает каждую деталь. Неожиданно девочка улыбнулась, приподнялась с подушек, села на кровати и посмотрела на Лючию. Глаза матери и дочери встретились. Лючия ласково провела ладонью по щеке Розы. Девочка рассмеялась; она смотрела на Лючию и хохотала, словно мать была самым смешным существом, которое ей когда-либо доводилось видеть. Затем ее смех перешел в отрывистое всхлипывание, после чего глаза погасли, улыбка исчезла, рот приоткрылся. Роза снова откинулась на подушки и затихла.
Доктор утверждал, что подобные вещи иногда случаются, скорее всего они связаны с какими-то нарушениями в центральной нервной системе, и к ним не стоит относиться как к чему-то осознанному. Однако Лючия была уверена: доктор понятия не имеет, в чем тут дело. Если бы он сам увидел, как Роза улыбается и смеется, он не смог бы остаться равнодушным, и, возможно, даже у него на глазах навернулись бы слезы.
Когда Пьетро вернулся с работы, взволнованная жена выбежала ему навстречу:
— Ах, если бы ты пришел на пять минут раньше!
Когда Розе исполнилось восемнадцать, всем стало ясно, какой она могла бы быть красавицей. «О, да, — говорили люди, — эта девушка могла бы разбить не одно мужское сердце». У нее было милое лицо, чудесные длинные волосы, стройная фигура, но все тот же устремленный в пространство бессмысленный взгляд, внезапные судорожные движения, а голова Розы беспрестанно качалась из стороны в сторону. Если мужчина, случайно оказавшийся в этом городке, проходил по улице и замечал сидящую в саду красивую девушку, он тут же влюблялся в нее без памяти. Когда через полчаса мужчина, нарядившись в свой лучший костюм, возвращался к дому Розы и, подойдя поближе к забору, видел ее приоткрытый рот, пустые глаза и отсутствующее выражение лица, он в ужасе бросался прочь, с тоской понимая, что картины прекрасного будущего, которые он себе уже рисовал, рассыпаются, как карточный домик. Лючия и Пьетро развлекались, подглядывая за этими горемыками из окна кухни. Они называли их женихами Розы.
Роза уже окончила школу, однако одноклассники продолжали навещать ее. Каждый вечер Роза принимала посетителей. Девочки приходили, чтобы посидеть с ней в саду на свежем воздухе, почитать вслух глянцевые журналы, где в колонках светской хроники печатались потрясающие сплетни из жизни знаменитостей, и статьи из газет, в которых рассказывалось о самых обычных людях, совершивших необычные поступки. Они играли с ее великолепными волосами, укладывая их в разные сложные прически, и потихоньку рассказывали ей чужие тайны, которые поклялись хранить до гробовой доски. Мальчики неизменно являлись в строгих костюмах и при галстуках. Обычно они сидели на краешке стула, аккуратно сложив руки на коленях, и молчали, лишь изредка произнося общие фразы о погоде или комментируя то, что происходило на тихой улочке перед домом Розы. Если одноклассники устраивали вечеринку, они иногда приглашали Розу. Девушку, одетую в красивое платье, усаживали на лужайке в тени дерева, и ребята по очереди присматривали за ней.
Вскоре после рождения Розы врачи сказали Лючии и Пьетро, что их дочь долго не проживет. Как скоро она умрет? Это лишь дело времени. Девочка всегда будет слабенькой, подверженной различным заболеваниям, одно из которых рано или поздно убьет ее. «Это может случиться на следующей неделе, через месяц, а может, через несколько лет, но в любом случае, — сказал доктор, — ей не суждено дожить до старости».
И несмотря на все нежелание родителей верить в то, что им наговорили врачи, они не могли не замечать, как любая самая незначительная простуда превращалась для девочки в серьезную болезнь, которая, казалось, длилась целую вечность. Чем старше становилась Роза, тем чаще и тяжелее она болела.
Доктор всегда самоотверженно лечил девочку, стараясь оставаться оптимистом даже в самые трудные периоды, когда Роза по нескольку недель не могла подняться с постели. Но в последнее время она почти беспрерывно болела и настолько ослабела, что в конце концов доктор сдался. Он сообщил родителям, что улучшения больше не будет и Роза вряд ли доживет до своего двадцатилетия. Доктор сказал, что, если Лючия и Пьетро хотят, можно положить девочку в больницу, однако ей это не поможет. Они не стали отдавать Розу в больницу, решив, что дома девочке будет спокойнее: она сможет лежать в своей большой солнечной комнате напротив открытого окна, слушать шум деревьев и тихую музыку, льющуюся из радиоприемника, и видеть развешанные по стенам фотографии друзей.
Они не хотели, чтобы Роза умерла в одиночестве. Начальники Лючии и Пьетро позволили им работать посменно, таким образом один из них всегда был дома, сидел возле постели Розы, держа ее за руку, и гладил ее длинные волосы. Сама мысль, что умирающая девочка хотя бы на мгновение перестанет чувствовать любовь и заботу родителей, казалась им невыносимой. Ни днем, ни ночью они не отходили от Розы, ни на секунду не отрывали взгляда от лица дочери. Девочка угасала на глазах, она все больше слабела и бледнела, становясь похожей на прозрачную тень. Друзья каждый вечер навещали Розу. Их пускали в комнату с единственным условием: не плакать до тех пор, пока не выйдут за порог. Но даже во время этих визитов родители не отлучались от постели дочери. Они стояли чуть в стороне и смотрели на Розу. Если кто-нибудь из друзей загораживал ее, они переходили на другое место и продолжали, не отрываясь, смотреть на девочку. Пьетро надеялся, что однажды ему удастся увидеть улыбку Розы. Он постоянно вспоминал рассказ жены и представлял смеющееся лицо дочери, ее живые глаза, полные любви и счастья.
Пьетро сидел у постели Розы, сжимая в своих руках худенькое запястье девочки. Неожиданно мирную тишину раннего летнего вечера нарушил протяжный собачий вой, собака выла прямо под окном. Пьетро подумал, что, если не обращать внимания, собака скоро уйдет. Однако прошла минута, другая, а тягостный вой не смолкал. Брови девочки слегка шевельнулись, и на переносице появилась едва заметная морщинка. Пьетро забеспокоился, как бы эта надрывная собачья песня не потревожила дочку. Он подошел к окну, отодвинул занавеску и выглянул наружу. На дорожке сада сидел тощий, ободранный пес. Пьетро оскалил зубы и тихо зарычал. Пес, опустив голову, потрусил прочь.
Пьетро вернулся к постели, сел и погладил разметавшиеся по подушке волосы Розы. Она лежала с закрытыми глазами. Пьетро наклонился ухом к губам девочки и с трудом различил ее слабое дыхание. Вскоре собака вернулась и завыла еще печальнее. Пьетро снова подошел к окну, выглянул наружу и, оскалившись, тихо зарычал на собаку. Однако на этот раз пес не убежал. Вскинув морду, он зашелся душераздирающим воем. Пьетро стянул с ноги ботинок и швырнул в собаку. Он промахнулся — ботинок просвистел над головой пса и упал в траву. Пьетро снял другой ботинок, прицелился и с силой бросил его в окно. Ботинок попал собаке по носу. Звук получился глухим, словно кто-то ударил в пустую деревянную бочку. Пес взвизгнул, метнулся в сторону и убежал, поджав хвост.
Пьетро снова вернулся к постели Розы. Девочка лежала, вытянув руки поверх одеяла, рот ее был широко открыт, она не дышала. Роза умерла в одиночестве — никто не держал ее за руку и не гладил по волосам, некому было поцеловать ее лоб и прошептать последние тихие слова любви.
Пьетро ничего не рассказал жене о собаке. Он сказал, что все время был рядом с Розой и что в последние мгновения своей жизни их девочка выглядела спокойной и счастливой. «Никогда раньше я не видел Розу такой умиротворенной», — сказал он Лючии.
Пьетро не мог забыть собаку, которая увела его от постели умирающей дочери. Он вновь и вновь мучительно прокручивал в голове все происшедшее. Пьетро злился на животное, вторгшееся в его жизнь. Однако было в этой собаке нечто такое, что заставляло Пьетро вместе с раздражением чувствовать к ней невыразимую жалость. Особенно он запомнил собачьи глаза и то, с каким отчаянием и мольбой они смотрели на него снизу вверх. Чем больше он думал об этих глазах, тем более нереальной, похожей на обрывок сна представлялась ему сцена с воющей под окном собакой. Пьетро пытался уверить себя, что это его фантазия приукрасила воспоминание о собачьих глазах, сделав их более выразительными и осмысленными, чем они были на самом деле.
Он стал думать, как бы они с Лючией поступили, если бы пес пришел к ним в другое время и в другой ситуации. Конечно же, они оба были бы рады его появлению и накормили бы голодное животное. Они вывели бы Розу в сад, усадили в кресло и, положив ее руку на спину собаке, смотрели бы, как пальцы девочки тихонько шевелятся, перебирая мягкую шерсть. И, конечно же, ни у него, ни у жены не хватило бы духу прогнать пса, снова вытолкнуть его во враждебный мир, чтобы он голодал и одиноко скитался по дорогам; они взяли бы его себе и для начала хорошенько бы вымыли его, постригли и расчесали спутанную шерсть. Они дали бы ему имя — Пыльный, чтобы пес всегда помнил, как ему повезло с добрыми и любящими хозяевами. Пьетро закрывал глаза и видел, как они все четверо сидят на залитой солнцем лужайке и радостно улыбаются друг другу.
Кокрофт часто думал о прошлом. Он о многом сожалел и, оглядываясь назад, представлял, как бы сложилась его жизнь, не соверши он тех ошибок, которые совершил. Он сожалел, что сорвался и наговорил лишнего в той телевизионной программе. Он жалел, что отказался от своего первого псевдонима — Дадли Салтерон, — под которым когда-то начинал выступать на сцене, а иногда он думал, что вообще не стоило брать псевдоним. Что плохого в имени Дэвид? Имя Картузиан принесло ему одни неприятности. Кокрофт даже вспомнить не мог, почему он выбрал это имя и что оно означает. Однако поначалу оно было для него чем-то вроде талисмана; в течение двух недель после того, как Дадли Салтерон стал Картузианом Кокрофтом, в его жизни произошло два знаменательных события: он впервые выступил на телевидении в каком-то музыкальном шоу и познакомился с начинающим пианистом по прозвищу Монти Мавританец, в которого влюбился с первого взгляда. Через два дня после знакомства Монти переехал в квартиру своего нового любовника. Кокрофт был на седьмом небе от счастья, и новые мелодии лились одна за другой. Он щедро делился ими со своим ласковым другом, который старательно, нота за нотой, записывал их и тут же начинал разучивать. Кокрофт жалел, что мальчик в серебристых шортах покинул его и что Робина Робинсона по прозвищу Малиновка больше нет на свете. Он сожалел и о том, что в свое время женился на той робкой девушке, которая впоследствии стала матерью его дочери. Он вспоминал, что в детстве был довольно способным ребенком. После того как он случайно выиграл грант на стипендию, его забрали из обычной городской школы и перевели в частный пансион. В пансионе он провел несколько лет в окружении мальчиков, которые считали, что в будущем им предстоит править миром (впрочем, некоторые из них оказались не так уж далеки от истины); они получали в наследство небольшие рудники и заводики где-нибудь в Родезии или становились толстыми и ленивыми членами парламента. Одноклассники презирали новенького за то, что он живет на окраине города, в том отвратительном квартале, где понастроили современные дома-коробки, а их родители были крайне возмущены появлением в элитарной школе этого мальчика, потому что хотели оградить своих Джорджей, Роналдов и Сент-Джонов от общения с детьми, живущими в таких уродливых домах. Даже те немногие мальчики, которые не смотрели на него свысока (попадались в пансионе и такие) и не кичились постами и титулами своих родителей, а просто скучали по мамам и папам, не решались заводить с ним дружбу. Они не знали, как подойти к новенькому и о чем с ним разговаривать, да в общем-то и не видели особого смысла в том, чтобы пытаться познакомиться с ним поближе. В довершение всех бед он оказался самым слабым учеником в классе. Преподаватели донимали его бесконечными придирками и считали своим долгом при всяком удобном случае напомнить, что ему просто крупно повезло в тот день, когда он сдавал экзамен на стипендию. Единственный предмет, в котором он преуспел, была музыка. У него сложились хорошие отношения с учителем; тот часто приглашал мальчика после уроков в музыкальный класс и разрешал ему играть на всех инструментах, которые там были. Однажды они с учителем — приятным господином сорока восьми лет и уважаемым отцом семейства — минут пятнадцать страстно целовались, спрятавшись в большом шкафу, где хранились ксилофон и арфа. Самому Кокрофту в то время было четырнадцать. Свидания в шкафу повторились еще несколько раз. И каждый раз учитель умолял мальчика никому об этом не говорить, после чего, красный от стыда, выскакивал из шкафа и, мучимый ужасными угрызениями совести, шел домой к жене и детям. Кокрофт поклялся хранить тайну и сдержал слово. Он прикинул, сколько лет прошло с тех пор, и решил, что учителя давно нет в живых.
Когда уроки заканчивались, Кокрофт садился в автобус и ехал домой. Всю дорогу он мечтал лишь об одном: остаться в школе и заниматься тем, чем наверняка занимаются мальчики после того, как воспитатель пожелает им спокойной ночи. Несмотря на неприязнь одноклассников и собственный страх перед ними, больше всего на свете ему хотелось, чтобы мальчики тихо подкрались к его кровати и, навалившись всей толпой, трахали его до тех пор, пока задница не разлезется по швам. А потом, обнимая и целуя его, говорили бы, что их любовь к Кокрофту так велика, что ее невозможно описать словами. Но он садился в автобус и возвращался домой, где его ждали мама и папа и где большую часть вечера он проводил в одиночестве у себя в комнате, развлекаясь игрой на пианино и скрипке, — чтобы купить эти инструменты, родителям пришлось залезть в огромные долги. Он мог только догадываться, что происходит в спальнях после отбоя. Кокрофт часами играл на рояле и, дав волю воображению, рисовал захватывающие дух картины: ему виделась залитая лунным светом комната и обнаженные тела одноклассников — они, точно змеи, сплетаются в тугой клубок и, охваченные страстью, совокупляются на полу спальни.
Он мечтал ходить в обычную школу, в которой учились соседские мальчишки, те самые мальчишки, которые издевались над ним, выкрикивая в спину разные обидные и, надо сказать, вполне справедливые прозвища, когда Кокрофт, затянутый в свою нелепую форму, вылезал из автобуса и шел домой. Возможно, тогда, думал Кокрофт, он не потратил бы свою молодость на отчаянные попытки добиться внимания людей из высшего общества, у которых слишком много денег и слишком пышные титулы и которым никогда не придет в голову безумная идея бросить свой особняк, банк, элитарный гольф-клуб и красавицу жену ради любовника — никому не известного музыканта.
— Это было ужасно, — пробормотал Кокрофт, обращаясь к сидящему рядом Боснийцу. Молодой человек, как обычно, смотрел в какую-то точку на горизонте, никак не реагируя на слова старика. — Они ненавидели меня. Я так и не смог найти себе товарища. В моем классе училось еще несколько мальчиков из небогатых семей, которые, как и я, получили стипендию. Но они были хорошими спортсменами и примерными учениками, поэтому аристократы принимали их в свою компанию. А я кто такой — маленький и неуклюжий заморыш со скрипкой в руках, который весь день пугливо жмется по углам, а вечером возвращается в свой жалкий домишко на окраине города, где живут маленькие, ничем не примечательные люди. — Кокрофт вздохнул и, безнадежно махнув рукой, залпом допил остатки вина. — Я всегда был изгоем. Среди аристократов не нашлось места такой посредственности, как я.
В школе, где учился Босниец, тоже было несколько мальчиков, которым посчастливилось получить стипендию и попасть в дорогой частный пансион. Он немало поиздевался над этими хлюпиками: «Что вам предстоит — изо дня в день ходить на работу и пахать от зари до зари, чтобы заработать на кусок хлеба». В отличие от них Боснийца ждало обеспеченное будущее, приятная беззаботная жизнь, несложная, хорошо оплачиваемая работа в фирме отца, расположенной в красивом здании в Сити, а также приличное наследство и неограниченный доступ к капиталам семьи. Он так и не смог простить отца за то, что тот лишил его этого прекрасного будущего, потеряв почти все имущество в результате неудачной игры на бирже. Когда отец разорился, мальчику только-только исполнилось четырнадцать. Родители, полные решимости дать сыну достойное образование, не хотели, чтобы он учился в государственной школе, или, точнее, не желали видеть его дома во время учебного года, и поэтому, приложив неимоверные усилия, они наскребли денег, и мальчик остался в своем частном пансионе, однако с ужасом понял: если он хочет иметь то блестящее будущее, которое до сих пор казалось ему само собой разумеющимся, то после окончания школы он вынужден будет работать как самый обычный человек. Отцу пришлось продать лондонскую квартиру, расположенную в Сент-Джон-Вуд, где, как изначально предполагалось, мальчик должен был жить, пока не займет прочного положения в обществе и не сделает быстрой и успешной карьеры. Теперь ему придется снимать жилье и самому платить за него, а это означает все то же: необходимость думать, как и где заработать деньги, а потом отдавать с трудом добытые крохи владельцу квартиры — какому-то совершенно постороннему человеку. От подобной перспективы у него холодела кровь и волосы вставали дыбом. Он долго ломал голову, пытаясь что-нибудь придумать, и годам к шестнадцати пришел к выводу: злодейка судьба обрекает его на необходимость трудиться в поте лица, но он не намерен надрываться и проливать этот самый пот.
Он начал свою карьеру с продажи одноклассникам небольших доз марихуаны и экстази. Дела пошли довольно успешно, вскоре он сколотил начальный капитал и решил несколько расширить бизнес. Одно время он пытался переключиться на амфетамин и ЛСД, но среди подростков эти препараты большой популярностью не пользовались (исключение составляли поклонники группы «Темная сторона Луны» — безмозглые сопляки, изредка покупавшие дозу-другую), серьезные же клиенты вообще считали их дешевкой, недостойной золотой молодежи. Вскоре он понял, что настоящие деньги можно сделать только на кокаине, который и стал основным источником его доходов. Он покупал кокаин у местных дилеров и продавал одноклассникам по вполне приемлемым ценам — всего в два раза дороже. Дело было несложным, и он ни разу не попался. Окончив школу и поступив в приличный университет, он стал продавать кокаин мальчикам и девочкам из состоятельных семей, у которых имелись деньги на наркотики, но не хватало смелости обратиться к настоящим дилерам. После окончания университета он поселился в хорошем районе в центре Лондона и развернулся по-настоящему. У него была прочная репутация порядочного торговца, который снабжает белым порошком порядочных джентльменов: за товар берет недешево, но дело ведет честно. Он пользовался большим успехом у женщин, и местные красотки дрались за право переспать с ним.
Устроившись на работу в редакцию мужского журнала, владельцем которого был его университетский товарищ, он два-три раза в неделю появлялся в офисе, с глубокомысленным видом сидел за столом и почти ничего не делал. Он не нуждался в деньгах, но работа позволяла ему выглядеть в глазах семьи и налогового инспектора честным человеком, который непосильным трудом зарабатывает себе на хлеб. Кроме того, имея статус корреспондента стильного журнала, он мог свободно появляться в тех местах, где веселятся представители золотой молодежи, которые с радостью готовы раскошелиться на хорошую дозу кокаина. Лишившись причитающегося ему богатства и возможности вести беззаботную жизнь, он неплохо существовал, отщипывая по кусочку от богатства молодых людей, отцы которых не пустили на ветер все свои капиталы и которые, изнывая от скуки, искали все новые и новые способы потратить доставшиеся им миллионы. Лондон просто кишел этими юными бездельниками, а летом Босниец направлялся вслед за ними в Коуз-Уик. Поскольку молодежь постоянно веселилась и, кочуя с одной яхты на другую, устраивала грандиозные вечеринки, он с легкостью зарабатывал до семи-восьми «косых» в неделю. Возвращаясь в Лондон, он сам устраивал веселые пирушки с шампанским и шлюхами.
Бизнес успешно развивался, и на определенном этапе он решил уйти от своих старых поставщиков и начать работать с более солидными дилерами. На встрече в заброшенном сарае где-то на окраине Эссекса он сообщил бывшим партнерам о своем намерении. Деловые переговоры кончилось ссорой и небольшой перестрелкой. Пуля попала ему в руку. Однако обращаться в больницу он побоялся. Заскочив домой, он взял паспорт, распихал по карманам четыре тысячи фунтов, побросал в сумку одежду и позвонил другу, который согласился отвезти его в Дувр. Всю дорогу он нянчился со своей рукой; рана оказалась не очень серьезной — пуля прошла по касательной, оставив на предплечье глубокую царапину, однако кровотечение было довольно сильным: чтобы перевязать руку, ему пришлось разорвать дорогую шелковую рубашку. Перебравшись во Францию, он купил билет на поезд и отправился в Италию. Летом они с родителями часто ездили отдыхать в Италию; сначала, пока отец не разорился, они останавливались в собственном доме на Ривьере, потом, когда дом пришлось продать, гостили на виллах то у одних, то у других знакомых. Он неплохо знал итальянский, во всяком случае его словарного запаса вполне хватало, чтобы объясниться в магазине и гостинице.
С момента его побега из Англии прошло полтора года. Благополучно добравшись до Италии, он первым делом сменил имидж: побрил голову и в качестве маскировки стал носить потрепанную одежду. Ему потребовалось всего несколько дней, чтобы придумать простой и приятный способ выживания в чужой стране: достаточно, изобразив легкий акцент, разыграть плохую пародию на покойного Бьорна Ульвеуса — и вполне можно сойти за беженца из Боснии, а значит, сочувствие молоденьких девушек, которые путешествуют по Европе в поисках приключений, или, как в последнем случае, одиноких глупых и скучных стариков тебе обеспечено. Поначалу он осторожно, не углубляясь в подробности, рассказывал свою балканскую легенду, однако вскоре понял, что практически никто ничего толком не знает ни о войне, идущей в Восточной Европе, ни уж тем более о Боснии. В представлении людей все сводится к тому, что это ужасное место и любой человек, который, получив тяжелое ранение в руку, выбрался оттуда живым, заслуживает сочувствия, внимания и заботы, то есть его следует приютить, накормить и приласкать любым возможным способом, например лечь с ним в постель. Несколько осмелев в своих рассказах, он все же не терял бдительности и старательно избегал тех, кто, судя по внешнему виду, мог знать о том, что происходит на Балканах. В Италии таких людей было очень мало — разве что тот седой мужчина в белой рубашке с открытым воротом, которого он однажды встретил в баре.
Раз в месяц он звонил маме, сообщал, что у него все в порядке: он дает частные уроки английского или сам решил подзаняться итальянским и устроился на забавную работу — официантом в пиццерии. Он пересказывал маме старые анекдоты об эксцентричных студентах, путешествующих по Европе с рюкзаком за плечами, о темпераментных итальянцах и сумасшедшем шеф-поваре. Мама рассеянно слушала его истории. «О, этот мир свободной богемы», — вздыхала она, толком не зная, что означает это слово. Или удивленно восклицала: «Ах, ну просто оруэлловский сюжет!», хотя никогда в жизни не читала Оруэлла. Небрежную просьбу подбросить деньжат он всегда приплетал как бы между прочим в конце очередной байки. Он говорил, что скоро вернется домой, и маму вполне удовлетворяло это расплывчатое «скоро»: она ни разу не спросила, когда точно он собирается вернуться. Казалось, долгое отсутствие сына ее совершенно не беспокоит, но, даже если бы она начала допытываться, он все равно не смог бы ответить на этот вопрос. Иногда мама передавала привет от сестер, говорила, что у них все хорошо, но поскольку девочки учились в частных пансионах и университетах и приезжали домой только на каникулы, то, как правило, мама понятия не имела, чем занимаются ее дочери, и ничего конкретного рассказать не могла.
Он до сих пор боялся людей из Эссекса. Даже в Италии он не чувствовал себя в безопасности. Ему снились кошмары, а воображение рисовало леденящие кровь сцены жестокой расправы. Он был уверен: наркодельцы рыщут по всей Европе, чтобы найти и прикончить его — для мафии это дело чести. Так они и кричали ему вслед, когда он, истекая кровью, выскочил из сарая и бросился бежать через пустырь: «Мы тебя еще достанем! Запомни, сопляк, ты покойник!» Босниец переезжал из города в город, нигде подолгу не задерживаясь, однако его постоянно преследовал страх, что в любой момент он может наткнуться на кого-нибудь из знакомых и его инкогнито будет раскрыто. В дом к Кокрофту молодого человека привело одно неприятное происшествие: во Флоренции, куда Босниец обычно приезжал в поисках хорошеньких и жалостливых девушек, он случайно столкнулся на улице с приятелем отца. Молодой человек выложил ему весь богатый арсенал историй, которые он уже полтора года рассказывал матери, и быстро переключился на восторженные возгласы по поводу великолепия пьяцца дель Дуомо и купола Брунеллески. Казалось, все сошло гладко, однако в его воспаленном воображении один за другим проносились кадры из многочисленных боевиков, где мстительные преступники выслеживают свою жертву на другом конце света и зверски убивают. Что делать, куда податься? Он был в панике: возвращаться домой — нельзя, бежать в другую страну, где, возможно, к боснийцам относятся с меньшей симпатией, чем здесь, тоже рискованно, да к тому же, кроме итальянского, он не знает ни одного иностранного языка. Он был напуган. Он ужасно боялся смерти. И тут подвернулся этот старик со своим приглашением.
В сложившихся обстоятельствах он считал встречу с Кокрофтом настоящей удачей: безобидный одинокий старик, живущий в доме-развалюхе на окраине тихого провинциального городишки, — о таком убежище можно только мечтать, да и арендная плата вполне приемлемая. Всю жизнь он презирал тех, кому приходится пахать от зари до зари, выполняя черную работу, а здесь — раз в неделю он проводит несколько неприятных минут в спальне старика и получает то, ради чего эти люди целый день моют посуду в грязной забегаловке, или, подыхая от жары, крутят баранку грузовика, или скрипят перьями в пыльных конторах, или ворочают неподъемные коробки и ящики на заднем дворе магазина, или что там еще они делают, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Его работа была простой и понятной, и главное — не требовала больших усилий, поэтому он без малейших колебаний согласился на все условия старика. Он полагал, что подобное занятие не более унизительно, чем проиграть в споре — кто больше выпьет. Он не знал наверняка — на школьных пирушках ему всегда удавалось выходить победителем в таких спорах, но в любом случае это лучше, чем надрываться на черной работе. И все же, несмотря на весь свой страх перед бывшими подельниками и нежелание умирать, в последнее время он все чаще и чаще стал думать о возвращении домой.
Тимолеон Вьета был почти дома. Несмотря на усталость, ноющую боль во всем теле и в кровь сбитые лапы, он бодро трусил по дороге; его пушистый хвост реял, словно гордое знамя победителя. Еще один поворот, спуск под горку — и он дома. Он сядет у ног своего дорогого хозяина, тот погладит его по голове и даст полную миску вкусной и сытной еды.
Рядом с ним остановился фургон. Из него вышли люди, они стали гладить его по голове и угощать сладким печеньем. Они открыли кузов и бросили несколько кусочков печенья на пол. Он прыгнул в кузов. Скользящая дверь мягко захлопнулась, люди забрались в кабину и поехали на север, довольные тем, что теперь у них есть симпатичная собачка.