Тяжело дыша, мотоцикл преодолевал скучную, без происшествий, длинную дорогу, и мы тоже тяжело дышали от усталости. Вождение на дороге, покрытой щебенкой, понемногу превращалось из приятного времяпрепровождения в тяжкую обязанность. Весь день мы по очереди садились за руль, и к ночи нам гораздо больше хотелось спать, чем сделать еще одно небольшое усилие и добраться до Чоеле-Чоель, более или менее крупного городка, где имелась возможность устроиться бесплатно. В Бенхами- не-Сорилья мы разбили лагерь и удобно расположились в одной из комнат пустовавшего мотеля. В ту ночь спали как убитые.

На следующее утро встали рано, но когда я пошел за водой для мате, то почувствовал во всем теле странное ощущение, и меня мгновенно охватил озноб. Через десять минут я бился в конвульсиях, как одержимый, не в силах ничем себе помочь; хинин не действовал, и в голове у меня, как в барабане, грохотали неслыханные марши; невиданные цвета бесформенными кляксами растекались по стенам, и зеленая рвота была единственным результатом отчаянных спазмов. Весь день я провел в том же состоянии, не прикоснувшись к пище, и только к вечеру, собравшись с силами, взобрался на мотоцикл и, то и дело задремывая на плече сидевшего за рулем Альберто, доехал до Чоеле-Чоель. Там мы посетили доктора Барреру, главного врача местной больнички и депутата, который любезно встретил нас и предоставил одну из комнатушек заведения, где мы могли бы провести ночь. Он же сделал мне несколько уколов пенициллина, и через четыре часа озноб прекратился, но всякий раз, когда мы заводили речь о том, что нам пора ехать, врач только качал головой: «При гриппе — постельный режим». (Оставим диагноз на совести диагноста.) Несколько дней мы питались по-царски. Альберто сфотографировал меня в больничном облачении, и вид у меня, надо сказать, был впечатляющий: я был тощий, со впавшими щеками, огромными глазами и бородой, чья нелепая форма не слишком-то изменилась за те несколько месяцев, что я ее носил. Жаль, что фотография получилась плохая; скорее, это был документ, свидетельствующий об изменчивом существовании людей, пустившихся на поиски новых горизонтов, сбросив с себя путы цивилизации.

Однажды утром наш доктор против обыкновения не покачал головой, и этого было достаточно. Через час мы двинулись курсом на запад, в направлении озер — нашей ближайшей цели. Мотоцикл ехал не шибко, наглядно демонстрируя, сколько сил он уже затратил, — особенно в том, что касается его корпуса, который вечно приходилось штопать излюбленной запчастью Альберто — проволокой. Уж не знаю, где он откопал фразу, которую приписывал Оскару Гельвесу: «Везде, где проволока может заменить винт, я предпочитаю проволоку, она надежнее».

Наши штаны и руки украшали недвусмысленные признаки совпадения наших с Гешьвесом пристрастий, по крайней мере в том, что касается проволоки.

Уже стемнело, и мы пытались добраться до какого-нибудь населенного пункта, учитывая наше скудное освещение и малоприятную перспективу провести ночь под открытым небом; однако, когда мы, медленно продвигаясь пешком, освещали себе путь фонарем, неожиданно раздался престранный шум, источник которого нам никак не удавалось установить.

Света фонаря не хватало, чтобы определить причину шума, который мы ошибочно приписали лопнувшим ободам. Вынужденные застрять здесь, мы поспешили получше подготовиться к ночи и, соорудив палатку, забрались внутрь, чтобы сном, соразмерным нашей усталости, заглушить голод и жажду (воды поблизости не оказалось, мяса у нас не было). Однако вечерний ветерок не замедлил превратиться в свирепую бурю, которая сорвала нашу палатку, оставив нас во власти непогоды; холод пробирал до костей. Пришлось привязать мотоцикл к телеграфному столбу и, укрывшись оставшимся от палатки брезентом, устроиться на ночлег под ним. Ураганный ветер мешал нам расставить койки. Невеселая выдалась ночка, но в конце концов сон оказался сильнее холода, ветра и прочих неприятностей, и, когда мы проснулись в девять утра, над нами ослепительно сияло солнце.

При свете дня мы увидели, что пресловутый шум был вызван тем, что была повреждена передняя часть рамы. Проблема заключалась в том, чтобы на скорую руку подлатать ее и добраться до какого-нибудь населенного пункта, где можно было бы заварить лопнувшую трубу. Наш друг, проволока, снова помогла нам в этом. Затем мы тронулись в путь, точно не зная, как далеко расположен ближайший населенный пункт. Велико же было наше удивление, когда после второго поворота перед нами предстал явно обитаемый дом. Нас прекрасно приняли и утолили наш голод вкуснейшим жарким из барашка. Оттуда мы пешком протопали почти двадцать километров до местечка Пьедра-дель-Агила, где была сварка, но было уже так поздно, что мы решили заночевать у механика.

После небольшого падения, не нанесшего особого ущерба мотоциклу, мы продолжали двигаться в направлении Сан-Мартин-де-лос-Андес. Когда мы уже почти приехали — за рулем сидел я, — то снова не вписались в очаровательный, усыпанный щебенкой поворот и вылетели на берег мелодично плескавшейся речушки. На этот раз корпус «Богатыря» пострадал весьма серьезно, и нам пришлось сделать привал. В довершение всего случилось самое страшное: мы прокололи заднее колесо. Чтобы починить его, нам пришлось снять весь багаж, вытащить проволочные «скрепы», на которых все держалось, и вступить в схватку с кожухом, который изо всех сил противился нашим слабым рычагам. В результате прокола мы потеряли по меньшей мере часа два. Поздним вечером мы подъехали к придорожной усадьбе, чьи хозяева, гостеприимные немцы, по редкому стечению обстоятельств когда-то дали приют моему дяде — матерому дорожному волку, до подвигов которого мне было далеко. Они пригласили нас порыбачить в протекавшей через поместье речке. Альберто впервые в жизни забросил удочку и не успел и глазом моргнуть, как что-то переливчатое уже билось на крючке; это оказалась радужница — ценная и очень вкусная рыба (по крайней мере жареная и при нашем волчьем аппетите). Пока я готовил рыбу, Альберто, вдохновленный своей первой победой, наугад забрасывал снасть, но за два часа никто так и не клюнул. Была уже совсем ночь, так что нам пришлось остаться и переночевать в кухне для батраков.

В пять утра в огромном очаге, обычно расположенном посередине на подобного рода кухнях, развели огонь, и все наполнилось дымом и людьми, которые потягивали мате без сахара, а кое-кто из них отпускал подковыристые шуточки по поводу нашего «малышкового» мате, как в здешних краях называют подслащенный мате. Но в общем эти представители побежденной расы арауканцев были не очень общительными, они до сих пор сохраняют недоверие к белому человеку, который обрушил на них столько несчастий, а теперь эксплуатирует. На наши вопросы о том, как обстоят дела в поле, как работа, они только пожимали плечами, отделываясь односложными «не знаю» и «может, и так», на чем разговор и заканчивался.

Здесь же мы объелись черешней, причем до такой степени, что, когда перешли к сливам, мне пришлось сдаться и прилечь, чтобы спокойно переварить съеденное, в то время как мой приятель продолжал уплетать даровое угощение, «чтобы добро не пропало». Взобравшись на деревья, мы жадно поедали фрукты, как будто это было последнее лакомство перед казнью. Один из сыновей хозяина с некоторым недоверием смотрел на этих «врачей», одетых в лохмотья и со всеми признаками истощения, но так и не сказал ни слова, предоставив нам заниматься своим делом до того момента, когда человек начинает ступать потихоньку, боясь, как бы у него не случился заворот кишок.

Починив стартер и устранив другие неисправности, мы продолжили наш путь к Сан- Мартину, куда и приехали под вечер.