ГЛАВА 3
Однажды солнечным вечером, незадолго до дня святого Мартина Турского, который нынче, как и всегда, с большой торжественностью вот-вот должны были отметить на соборной площади, приор призвал Мартина к себе в кабинет.
Мартин озадаченно смотрел вслед худосочному светловолосому монаху-новичку, который передал ему эту весть. Через несколько минут колокол прозвонит к вечерней службе, а до того он собирался успеть взять в скриптории еще одну важную для него книгу. Но он немедленно повиновался. Поднимаясь наверх по каменным ступеням, Мартин ломал себе голову над тем, что могло понадобиться от него приору. У него уже давно появилось чувство, что приор не особенно-то его ценит, потому что в течение всех последних лет он, в отличие от Иоганна фон Штаупица, заговаривал с ним только в случае крайней необходимости.
С другой стороны, Мартин не знал за собою никакой вины, которая могла бы побудить приора к беседе с глазу на глаз. Очутившись наконец перед массивным, обильно украшенным резьбой письменным столом приора, он почувствовал, как сердце у него сжалось в напряженном ожидании.
Некоторое время приор молча сидел, не глядя на Мартина. Наморщив лоб, изучал он развернутый перед ним свиток пергамента, занимавший почта всю поверхность стола и придавленный по углам оловянной кружкой, чернильницей и двумя серебряными футлярами для перьев. Мартин поборол в себе искушение подойти поближе, чтобы разглядеть кроваво-красную печать, ибо приор тут же заметил бы это и мог истолковать его поведение как любопытство и непослушание. Поэтому он опустил глаза долу и стоял неподвижно, пока бородатый приор, сидевший в высоком кресле, не откашлялся и не заговорил:
— Мне и главному викарию стало известно, что ты получил степень доктора теологии, брат Мартинус.
Мартин смиренно сложил руки на груди. Но когда он уже открыл было рот, чтобы ответить, приор резко взмахнул рукой, и слова замерли у Мартина на языке.
— Тебе нет нужды говорить что-либо, — повелительным тоном произнес приор. Его пронзительные глаза под кустистыми бровями, казалось, хотели вобрать в себя Мартина целиком. — Успехи твои говорят сами за себя. Их можно назвать выдающимися, и почтенные магистры, в первую очередь доктор Иоганн фон Пальц, прочат тебе блестящее будущее сентенциария и толкователя Священного Писания, во славу Господа и нашего монастыря.
Мартин зарделся от смущения. Приор был человеком суровым, он часто бранил братьев, но не было случая, чтобы он кого-то похвалил. И строгость эта не вызывала никакого удивления, ибо все хвалы и почести надлежало воздавать одному только Господу всемогущему. Воздавать же почести человеку, и тем более монаху, означало не что иное, как погрязнуть в грехе гордыни. Приор был больше известен своей заботой о процветании монастырской общины в Эрфурте, и, хотя у Мартина никогда не появлялось потребности обратиться к нему со своими печалями и душевными горестями, он знал, что настоятель ордена далеко за пределами монастыря был известен как осмотрительный руководитель и умелый духовный пастырь.
— Благодарю вас за то доверие, которое вы оказали мне, оценив мои труды, преподобный отец, — произнес Мартин, с осторожностью подбирая стопа и втайне надеясь, что человек за письменным столом не углядит в них высокомерия. Но по невозмутимому лицу приора вообще нельзя было догадаться, услышал ли он Мартина.
— Ты ведь часто болел? — Приор непроизвольно приподнялся. Быстрым движением он сдвинул в сторону предметы, прижимавшие края свитка к столу, и тонкий пергамент моментально свернулся в трубочку.
— Сейчас я здоров, святой отец, — ответил Мартин. — Минувшая зима была тяжким испытанием для всякой твари земной.
Приор взглянул на него с почти нескрываемой неприязнью. Губы его превратились в тонкую ниточку, когда он заметил, что внимание Мартина сосредоточено на свитке.
— Главный викарий уверен, что первый этап испытаний ты прошел с честью, брат Мартинус, — холодно сказал он. — При этом он забывает, что я гораздо раньше него принял решение по поводу тебя и считаю, что твои знания слишком обширны для лечебницы и исповедальни…
— Ваше преподобие! — воскликнул Мартин. Он взволнованно помотал головой, но его реакция не произвела на приора ни малейшего впечатления. Он неподвижно стоял у окна и вслушивался в звон колоколов, созывавший монахов на вечернюю службу.
Снаружи, в коридоре, из которого вела лестница вниз, к галерее, заскрипели доски под торопливыми шагами писцов. Скрипторам приходилось спускаться из своих келий на самом верху, и они часто опаздывали к началу службы.
— Не беспокойся, брат мой, — произнес наконец приор, и голос его чуть-чуть потеплел. — Я, разумеется, разрешаю тебе пропустить это богослужение. Тебе в любом случае придется в своей жизни кое-что поменять, когда ты покинешь Эрфурт.
Мартин шумно выдохнул. В первое мгновение ему показалось, что он ослышался.
— Вы… вы отсылаете меня прочь? — с тревогой пробормотал он. — Но я ведь ничем не провинился, святой отец…
— О нет, я этого и не говорил. Но его преподобие главный викарий фон Штаупиц придерживается мнения, что тебе пора повидать свет. Он избрал тебя, чтобы доставить одно очень важное послание в Рим. — Приор взял со стола свиток и постучал им по раскрытой ладони.
В Рим. Его отправляют в Рим. Мартина словно окунули в кипящее масло. Он покинет угрюмые стены монастыря, чтобы увидеть средоточие мира, золотой город святых чудес. Резиденцию Папы. Голова у него слегка кружилась, когда приор вложил ему в руку несколько перевязанных шнуром свитков и мягко подтолкнул к дверям. Может статься, это поручение было ответом на его молитвы и концом его душевных страданий.
Когда Мартин уже отворил двери, приор сказал ему на прощанье:
— Наверное, ты полагаешь, что я ничего не знаю о твоих душевных страданиях, брат Мартинус, поскольку я уделял тебе внимания гораздо меньше, чем наш уважаемый главный викарий. Но ты заблуждаешься. Знай: сомневающийся, который бичует себя вопросами, подвергающими его душу опасности, обречен блуждать даже на золотых улицах небесного Иерусалима.
— Обещаю вам, ваше преподобие, я не запятнаю позором нашего ордена, — пробормотал Мартин и, не оглядываясь, заспешил по сумрачному коридору к выходу во двор.
По желанию монастыря Мартин примкнул к группе паломников, которую вел опытный проводник. Поскольку монахам-августинцам запрещалось путешествовать в одиночку, ему подобрали спутника — молодого монаха, которому предстояло сопровождать его в длительном путешествии через Альпы. Иоганн фон Мехельн был чуть полноватый, добродушный человек, которому при его расположенности к людям не составляло особого труда развлекать своего собрата в пути. Впрочем, очень скоро выяснилось, что, наверное, не было человека менее приспособленного к тяготам перехода через Альпы, чем коротышка-августинец, ибо, хотя рот его почти ни на минуту не закрывался, уже на второй день путешествия он стал всех задерживать. Он то и дело посылал одного из вооруженных охранников, сопровождавших процессию, к проводнику с нижайшей просьбой передохнуть и всякий раз без нужды задерживал паломников. Все были недовольны, и хотя Мартин был тут совершенно ни при чем, он все равно чувство ват себя виноватым. Чтобы гнев паломников не обрушивался всякий раз только на голову его несчастного спутника, он несколько раз брал вину на себя и делал вид, будто сбился с пути. Почему августинцы отправили с ним именно Иоганна фон Мехельна, оставалось для него загадкой, разгадать которую он не мог.
— Я давал обет покоряться воле Господней, — жаловался Иоганн на третий день вечером, ворочаясь на своем ложе, когда пилигримы остановились на ночлег, — но дорога в Рим воистину усеяна терниями. И половина этих терний уже вонзилась мне в ступни!
Мартин, устроившийся рядом в грязном закутке, поднял голову и наморщил лоб.
— Если ты заболел, я сообщу проводнику, что мы пока останемся здесь.
Но толстяк и слышать об этом не хотел:
— Не беспокойся, брат Мартинус. Вот увидишь: завтра мне станет лучше. Как же я могу отпустить тебя одного с этим подозрительным народцем!
Мартин закусил губу, чтобы не рассмеяться. «Подозрительный народец», о котором говорил Иоганн, являл собой горстку доминиканцев, которые направлялись в монастырь неподалеку от Рима, чтобы доставить туда из своего Регенсбурга драгоценные святыни, а также договориться с итальянскими монахами о братском единении их аббатств. Самому брату Иоганну до сих пор не удалось завязать с ними разговор, так как они держались в основном впереди, в голове колонны паломников, а сам он еле плелся в хвосте, и Мартин толкал и тянул его вперед, словно мешок с овсом. Помимо всего прочего Иоганну очень не нравилось, что доминиканцы частенько о чем-то шептались с проводником. А к остальным паломникам они относились с явной враждебностью.
— Зазнайки несчастные! — сказал спутник Мартина, со стоном растирая опухшие ноги. — А ты заметил, что они чураются всех и общаются только между собой? Позавчера я пригласил их главного помолиться вместе с нами, так этот невежа только головой помотал и отвернулся! — Монах махнул рукой, пытаясь прогнать назойливую муху, неотступно кружившую над его тонзурой. — А между прочим, у них тоже нищенствующий орден. Правда, они с самого начала связались со святой инквизицией, и это прибавило им весу.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Мартин, ничего не понимая.
— Ну, поговаривают, будто кто-то из их ордена написал книгу о происках приспешников дьявола. Она называется «Malleus maleficarum» — «Молот ведьм». Вот уже несколько лет серые братья бродят по городам и весям, таская в суме это безобразие, и… О нет, это невыносимо! — Гримаса страдания исказила добродушное лицо брата Иоганна.
Мартин, почувствовав облегчение оттого, что не придется больше выслушивать россказни об этих доминиканцах и их бессмысленной охоте на ведьм, встал с соломенной подстилки и снял с крюка мешочек, который передал ему брат инфирмарий, заботливо наполнив его сушеными целебными травами. Знак дружбы, которого Мартин никак не ожидал.
— Тебе следовало бы прислушаться к словам нашего проводника, — со вздохом сказал Мартин. — Он же сто раз говорил тебе, что паломничество — это молитва, творимая ногами. Тебе просто обувь нужна покрепче!
Не желая больше слушать стенания монаха, он намочил две льняные тряпицы, разложил на них листья лавра и осторожно обернул ими ступни брата Иоганна.
Когда в утренних сумерках проводник постучал в дверь их хибарки, Иоганн фон Мехельн еще ощущал некоторую слабость, но был вполне способен продолжить путь верхом на муле.
К радости Мартина, паломники добрались до Италии, опередив первые осенние альпийские бури. Путь по просторным равнинам Ломбардии был столь чудесен, что, ко всеобщему удивлению, теперь не кто иной, как Мартин, плелся в хвосте колонны. Не без скрытого удовольствия ловил он на себе осуждающие взгляды доминиканцев, которые явно не поспевали вовремя к цели своего путешествия. С восторгом разглядывал он спелые гроздья винограда в садах, персиковые и лимонные деревья. Даже в это время года все в Италии казалось исполненным света и ярких красок Воздух напоен был ароматом душистых растений и пряных трав. Одним словом, перед ним был новый, чарующий мир, и Мартин твердо решил, что ни брат Иоганн, ни угрюмые доминиканцы не отнимут у него радость новых открытий.
Когда паломники прибыли в Милан, Мартин вместе с братом Иоганном посетил роскошный собор и поставил большую восковую свечу Пресвятой Деве Марии в благодарность за то, что она верной рукой вела их через опасные горы. Он не прочь был еще немного побыть в столице Северной Италии, но остальные паломники не хотели задерживаться. Так уже через несколько дней они оказались на торговом пути, который вел через Кремону, Падую и Флоренцию, где солнце пригревало еще так сильно, что у брата Иоганна даже обгорело лицо.
Однажды к вечеру, как раз когда Мартин собирался подкрепиться кусочком хлеба с козьим сыром, среди паломников раздался протяжный крик Он возник в передних рядах и быстро покатился назад, пока не достиг охраны, которая вместе с Мартином и братом Иоганном шла за повозкой с провиантом.
Какой-то толстый монах с испуганным видом обратился к охраннику:
— Что случилось? На нас напали?
Охранник, смеясь, вытер потное лицо. Вот уже некоторое время дорога шла вверх, поднимаясь на какой-то холм. В жарком воздухе стояли клубы пыли, земля потрескалась.
— Похоже, брат, ты не часто совершаешь паломничество, верно?
Охранник указал своей алебардой вперед, на толпу паломников, которые издавали радостные возгласы и с ликованием хлопали в ладоши. Мартин посмотрел туда и увидел, как проводник в сопровождении молодых паломников торопливо взбирался на вершину холма, за ними клубилось облако пыли. Другие, встав на колени у обочины дороги, целовали свои нательные кресты и четки. Раздался всеобщий вздох облегчения. И после первых восторженных возгласов из уст в уста полетело: Монте-Марио!
Мартин всё понял.
— Мы добрались до цели! — взволнованно воскликнул он. Сердце у него в груди подпрыгнуло от радости. — Монте-Марио находится у ворот Рима. Пошли, брат Иоганн, глянем в долину!
Иоганн фон Мехельн, смеясь, упирался, когда Мартин в крайнем возбуждении схватил его за руку и мимо коленопреклоненных паломников потащил наверх.
— Не лучше ли сначала прочитать молитву, брат Мартинус? — ворчал монах, задыхаясь. Его ряса побелела от пыли. — Если бы приор мог представить себе, как часто мы перевираем слова молитв, он заставил бы нас целую недели пролежать ниц на каменном полу в зале капитула!
— Если я увижу папский дворец и побываю на службе в соборе Святого Петра, я сам, по собственному почину улягусь на каменный пол и пролежу две недели!
Брат Иоганн глубоко вздохнул и осенил себя крестным знамением.
— Ловлю тебя на слове, брат Мартинус, — сказал он.
Потом он поискал глазами доминиканцев, но те как сквозь землю провалились. «Странно! — подумал брат Иоганн. — Готов биться об заклад, они непременно хотели первыми насладиться видом Вечного города». Он пожал плечами и поспешил следом за Мартином.
Теплый вечерний ветерок донес на вершину холма звон колоколов. Они пели чище, чем тяжелые бронзовые колокола, к которым Мартин привык в Эрфурте. Потрясенный, опустился он на колени и с бьющимся сердцем стал ждать, пока пыльная мгла перед его глазами рассеется. Поредела дымка, растаяли облака пыли, и на горизонте возник прекрасный город. Мартин разглядел дворцы из светлого мрамора, которые были свидетельством благополучия, власти и величия. Башни и золотые купола возвышались по соседству с постройками дохристианской эпохи, руины которых сонно стояли там и сям, освещенные солнцем. Среди всего этого голубой лентой извивался Тибр. Река, разбиваясь на узкие полоски, огибала большой остров, и всюду через рукава реки к острову были перекинуты мосты. Это нельзя было назвать одним городом, здесь было много городов, и каждый излучал магический свет, их окружала какая-то сверхъестественная аура.
Мартин глубоко вдохнул. Он впивал впечатления, как истомленный жаждой странник, которому впервые за несколько дней протягивают кружку воды. Большого труда стоило ему оторвать взгляд от великолепной панорамы. Он все стоял и стоял на коленях, в то время как другие паломники давно уж сгрудились вокруг своего проводника, чтобы вместе преодолеть последний короткий отрезок пути до городских ворот.