ГЛАВА 11
Последующие месяцы пролетели незаметно. Мартин не получал никаких известий ни от Спалатина, ни от курфюрста. Он считал это добрым знаком, ибо был уверен, что ни архиепископ, ни папские приспешники о нем не забыли. В ответ на его послания, которые, как и прежде, усердно распространяли студенты, он получил от доминиканцев лишь несколько злобных протестующих писем. Но официально никто не высказывал свою точку зрения, и не нашлось никого, кто бы согласился участвовать в открытом диспуте с Мартином, как это предписывали традиции.
Зато поползли слухи о том, что во Франкфурте-на-Одере Тетцелю спешно присвоили титул доктора теологии, чтобы он мог на равных состязаться в дискуссиях с прославленным виттенбергцем. Но, как ни странно, ни Тетцель, ни епископ, ни представители Дома Фуггеров нигде и носу не показывали, сидели тихо. Поначалу создалось впечатление, будто папа Лев наказывает «немецкую грызню монахов», как он выразился в послании епископам империи, полным невниманием. Но Мартин хорошо понимал, что этот мнимый мир мог означать только тактическую паузу для подготовки удара. Подтверждение своего предположения ему довелось ощутить на себе примерно через год после обнародования тезисов.
— Вера в Бога делает всякого христианина священником, — как-то воскресным утром возвестил Мартин в переполненной церкви Святой Марии. — Никто не стоит между вами и Богом!
Мартин молитвенно сложил руки. Преисполненный благоговения, он смотрел на лица горожан, студентов, магистров и простых крестьян, которые собрались, чтобы послушать его проповедь.
В храме Господнем стояла столь благостная тишина, что он внезапно вспомнил тот день одиннадцать лет назад, когда он служил свою первую мессу в церкви августинцев, в Эрфурте. Тогда он был нищенствующим монахом, который сомневался в Господе и в самом себе и не решался поднять глаза на огромное распятие на стене, на золотую церковную утварь и статуи святых. Теперь он стоял перед алтарем твердо, расправив плечи, с сердцем, преисполненным трепета пред Господом и желания дать своим прихожанам то, в чем они больше всего нуждались, — надежду на спасение через веру.
Когда он заметил Ханну и малышку Грету, которые стояли рядом с юным Филиппом Меланхтоном, радостная улыбка осветила его лицо. Он был в прекрасном расположении духа, и ни Спалатин, ни его подручные не могли его испортить. Как всегда, советника курфюрста не было видно в толпе прихожан, но Мартин чувствовал, что Спалатин притаился где-нибудь на хорах и скрипучим пером записывает каждое его слово.
— Милость Господня и любовь вечная спасут вас! — воскликнул он наконец. — Sola fide, только верой в милость Его спасетесь.
— Аминь, — ответили ему верующие, хотя кое-кто из них скептически смотрел в пол. Но сомневающихся в это воскресенье было меньшинство.
Мартин извлек из-под орната лист бумаги и взмахнул им над головой, как белым носовым платком.
— Вы наверняка слышали о том, что Папа требует, чтобы меня отправили в Аугсбург, дабы я отчитался перед одним из римских кардиналов за свое толкование Священного Писания…
Тревожный ропот пронесся по рядам. Мужчины и женщины в страхе закрыли лица руками, даже Меланхтон и профессор Карлштадт переглянулись, и на их нахмуренных лицах выразилась крайняя озабоченность.
Мартин поднял руку, призывая публику успокоиться, и попросил тишины.
— Слухи эти верны. И я молю Господа, чтобы кардинал Каэтан, который от имени Святейшего Отца будет говорить со мной, не нашел бы никакого изъяна в слуге своем. Вас же, мои братья и сестры, пока я буду в Аугсбурге, прошу подумать вот о чем. Мы помешались на святых мощах, отпущениях, паломничествах к святым местам, но ведь Иисус всегда с нами. Он здесь, в каждом уголке, в каждый час каждого дня. И Он не в мощах святых, Он среди нас, в нашей любви друг к другу. Он в святом таинстве своем и в слове Господнем.
Мартин уронил листок с предписанием явиться в Аугсбург. Плавно, как ласточка, скользнул он с кафедры и упал на каменные плиты у ног Карлштадта. Две девушки из влиятельных знатных семей, в дорогих, расшитых золотом платьях, вдруг захихикали. В следующее мгновение смех облегчения огласил гулкие своды центрального нефа. Заулыбался и Мартин. Он взял в руки большую Библию в тяжелом переплете из оленьей кожи и показал ее прихожанам. Потом раскрыл книгу, провел рукой по странице и внезапно побледнел. Глаза его сузились, словно перед ним возник призрак прошлого. Но это был не призрак. Позади всех, наполовину скрывшись за колонной, стоял Ханс Лютер. Его отец.
На освещенной солнцем площади Мартин после службы еще долго беседовал с прихожанами, желавшими с ним попрощаться. Влиятельные патриции, советники магистрата, священники окружили его, чтобы пожелать удачи в его нелегкой поездке в Аугсбург. Через некоторое время у Мартина, которому такое внимание к его персоне было в тягость, загудела голова. Он ощутил страстное желание остаться на несколько часов одному в своей монастырской келье, чтобы восстановить силы для предстоящего тяжелого дня. Но прежде чем отправиться в келью, ему нужно было убрать с пути еще один тяжелый камень.
Он стал оглядываться, словно искал кого-то глазами, и тут к нему подскочил профессор Карлштадт. Мартин воззрился на него с удивлением. Он заметил, что на лбу у магистра выступили капли пота.
— Для вас, наверное, было большим испытанием слушать мою проповедь, не так ли, Андреас? — осторожно спросил он своего запыхавшегося коллегу.
Карлштадт, посерьезнев, опустил голову.
— После нашей первой встречи я кое-что понял, брат Мартинус. А если уж я, старый книжный червь, оказался на это способен, то уж другие и подавно!
Он взглянул на двери церкви, и на лице его отразилось удивление. Из церкви как раз выходила Ханна со своей маленькой Гретой. Ханна этим утром выглядела так, словно заново родилась. В ярком свете солнца сияли ее густые светлые волосы, которые были чисто вымыты, расчесаны и скреплены на затылке заколкой. На ней было простое, но чистое платье из рыжей шерсти, а рукава прикреплены были к лифу кожаными шнурами, между которыми виднелось белое льняное полотно. Стеснительно улыбаясь, Ханна обратила внимание обоих мужчин на свою дочку. Та опиралась теперь на самодельные костыли, сделанные из сучьев. Девочке было явно нелегко, это читалось на ее напряженном личике, но она с детским упрямством отказывалась от посторонней помощи и хотела во что бы то ни стало идти сама. Увидев магистра, она кивнула ему — глаза ее сияли. Мартин заметил это и, развеселившись, притворно поднял брови:
— Насколько я вижу, вы завоевали это бедное сердечко, друг мой!
— Да… видимо, так оно и есть. — Карлштадт смущенно откашлялся. — Послушайте меня, брат Мартинус. Все профессора на вашей стороне. Я даже написал уже письмо с протестом, под которым я первый же поставлю свою подпись, на тот случай, если кардинал в Аугсбурге выдаст вас инквизиции.
Мартин оторопел. Немного помолчав, он кивнул и с благодарностью пожал Карлштадту руку.
Ханс Лютер заметно сдал. Долгие годы неустанного труда превратили этого крепкого, сильного рудокопа в ветхого старца, лицо которого избороздили глубокие морщины. Движения его стали медленными, неуверенными, он все время шаркал ногами. И лишь гордо выпирающий подбородок да острый взгляд серо-стальных глаз из-под кустистых, строго поднятых бровей напоминали Мартину того человека, который все детство и юность держал его в ежовых рукавицах. Отца, который так никогда и не смирился с тем, что его строптивый сын ушел в монастырь.
Когда толпа на площади рассеялась, возле часовни Мартин снова заметил отца. Ханс Лютер стоял, опершись на прилавок торговца, продававшего гравюры на дереве и печатные картинки. Старик терпеливо рассматривал одну картинку за другой, слушая непрерывную болтовню торговца, которая его уже явно утомила.
— Ну что, отец? — окликнул его Мартин.
Со стесненным сердцем смотрел он, как тот, со слезящимися глазами и трясущимися руками, отсчитывает несколько монет и столбиком выкладывает их на прилавок. Он купил гравюру. Портрет своего сына.
Старик обернулся, поднял гравюру на свет, и неяркое осеннее солнце осветило тонкий листок.
— Тебе, я вижу, нелегко сейчас, сын мой, — произнес он слабым голосом.
Мартин покачал головой, немного неуверенно, как показалось старику. Глухим, севшим голосом Мартин спросил, как поживает мать и все родные там, у них дома.
— Твоя мать, сынок, чувствует себя не сказать чтобы очень хорошо, — ответил Ханс Лютер. — Она попросила меня… Она просит тебя простить ее… простить всех нас, всю твою семью. Потому что нас все это время не было с тобой рядом, потому что мы покинули тебя. Мы поступили неправильно. Ведь если у детей есть долг перед родителями, то у родителей он есть вдвойне. Там, в церкви, мне просто не хватило мужества повиниться перед тобой. — Ханс Лютер ненадолго замолчал, чтобы понадежнее спрятать купленную гравюру в кармане своей накидки. При этом он молча кивал, будто сам себя хотел в чем-то убедить. — Ты уже совсем не тот человек, которого я оставил у монастырских ворот в Эрфурте. И… и поэтому страх во мне столь же велик, сколь велика моя гордость за тебя.
Мартин откашлялся. Он попросил отца следовать за ним, желая уйти подальше от этого ларька, болтливый владелец которого слышал каждое их слово. Они вместе пошли по улице, которая вела к скотному рынку. По воскресеньям там обычно не было ни души.
— Я неустанно молился о том, чтобы вы когда-нибудь простили меня, отец, — сказал наконец Мартин. В его голосе звучала печаль. — Вы так много сделали для меня… Вы даже представить себе не можете, как много.
— Пожалуй, мы не смогли дать тебе и твоим братьям и сестрам столько любви, сколько вам нужно было, поэтому ты стал искать ее у Господа. А что с тобой будет теперь? Ты поедешь в Аугсбург?
Мартин пожал плечами, уходя от ответа. Он прекрасно понимал, чего стоило отцу приехать в Виттенберг, чтобы поговорить с ним. Сколько сил ему понадобилось, и как трудно было ему преодолеть себя!
Неужели его родители предчувствовали, что это, может статься, последняя возможность поговорить с ним по душам? От этой мысли у Мартина по спине пробежал холодок Он не хотел умирать, и больше всего он страшился позорной смерти на костре инквизиции. В каком-то безотчетном порыве он подошел к отцу и обнял его. На глаза у него навернулись слезы.
— Успокойся, мой мальчик! — забормотал Ханс Лютер, беспомощно замерев и не отвечая на объятие сына. — Все будет хорошо. Я уверен, ты должен делать то, что считаешь правильным. Едва заметная улыбка пробежала по осунувшемуся лицу старика. — Но только попытайся, хоть раз в жизни попытайся, немного попридержать язык!
Через две недели повозка Мартина протарахтела по широкому каменному мосту, ведущему к воротам города Аугсбурга. Повозка, сопровождаемая четырьмя всадниками в кожаных доспехах, с трудом пробивалась по извилистым улочкам, направляясь к соборной площади.
Было уже почти совсем темно, свинцовые тучи клубились над головами приезжих. Дождь, подгоняемый ветром, хлестал по крышам города, который Мартин не мог рассмотреть сквозь маленький глазок, по настоянию охранников забранный решеткой. Он видел лишь призрачные силуэты высоких стен с зубцами и винтовыми лестницами да ряд ухоженных каменных домов.
Они проехали немного вдоль городской стены на запад и вскоре миновали еще одни ворота, за которыми открылась площадь в форме серпа. Тесно прижавшись стеной к стене, стояли здесь деревянные домишки, словно оспаривая друг у друга лучшее место. Между лачуг, в окнах которых не было стекол — лишь бычьи пузыри или козьи шкуры, — пролегали узкие переулки, в которых рядом с кучами нечистот громоздились горы мешков и ящиков. Квартал этот производил гнетущее впечатление, каждый клочок земли был чем-то завален. Пахло вяленой рыбой, дубленой кожей и прогорклым маслом.
По сравнению с жалкими лачугами, которые лепились к городским стенам, противоположная сторона площади выглядела более достойно. Здесь высился ряд солидных каменных домов с островерхими крышами, красивыми фронтонами и дымящими каминными трубами. Здесь, вблизи собора, по-видимому, селились купцы, торговцы вином и тканями, чиновники и архитекторы. Их дома, соединенные между собой готическими аркадами, увитыми виноградом, были отделены от убогого квартала довольно глубокой канавой — границей, отделявшей богатство от бедности.
Несмотря на то что дождь лил как из ведра, в городе было так шумно, что Мартину приходилось напряженно вслушиваться, чтобы понять слова своего попутчика, монаха-августинца из Лейпцига, который восторженно расписывал ему красоты богатого торгового города. Красоты, которые Мартин сквозь зарешеченное окошко деревянного фургона видел не лучше, чем если бы ехал под землей. Сильный дождь не мог заглушить звон и грохот, несущийся из мастерских каменотесов и плотников и сливавшийся с призывными голосами уличных торговцев.
Аугсбург был известен Мартину как город блистательных имперских съездов — рейхстагов. Его жители, в большинстве своем члены богатых гильдий и цехов, давно привыкли к тому, что время от времени князья, знать, рыцари и духовенство сплошным потоком двигались через городские ворота, наводняя улицы и площади. Торжественные обеды, турниры и прочие праздничные действа были в такие дни обычным делом. Даже император Максимилиан, о котором поговаривали, что он болен и при смерти, во время прошлых рейхстагов выезжал на соборную площадь на своем великолепном, белом как снег коне в сопровождении внука.
— Если ехать по этой улице, то вскоре вы увидите дворец Фуггеров! — сообщил Мартину его спутник. Он с трудом перекрикивал уличный гам и шум дождя. — Раньше у этих богатеев была контора возле скотного рынка, но для такого большого человека, как Якоб Фуггер, этот дом оказался слишком скромен, особенно теперь, когда сам император, как поговаривают, станет его должником.
«Конечно слишком скромен», — подумал Мартин и поморщился. Слухи о том, что с помощью денег аугсбургских богатеев надеются сделать императором испанского принца Карла, давно уже добрались до Верхней Саксонии.
— И тогда эти купцы смогут влиять не только на архиепископа Майнцского, но и на будущего императора, — пробормотал Мартин, дослушав комментарии своего попутчика. Все продумано! С угрюмым видом посматривал Мартин в зарешеченное окошко. Да, похоже, он в прямом смысле слова угодил прямо в пасть свирепого льва.
Вскоре повозка остановилась перед мощными стенами какого-то строения, напоминавшего крепость; во мгле и за пеленой дождя оно было похоже на гигантскую сломанную прялку. Подгоняемый грубыми окриками конных сопровождающих, Мартин выскочил из повозки и, ссутулившись, заспешил по узкой тропинке. Его привезли в аббатство ордена кармелитов, где ему отвели келью; там он должен был дожидаться встречи с посланником Папы.
Дрожа от холода, Мартин постучался в массивные, оплетенные цепями ворота, над которыми даже фонаря не было. Он слышал ржанье лошадей и топот копыт, из чего сделал вывод, что где-то неподалеку конюшня. За несколько минут ожидания он промок до нитки, вода струилась по лицу и шее. Ожидая привратника, он, как мальчишка, притопывал ногами, надеясь согреться. Но все было напрасно: холод, царивший у него в душе, не мог прогнать даже жарко натопленный камин, — это был леденящий, парализующий страх.
Молчаливый монах-кармелит со свечой в руке повел Мартина по каменным коридорам, где вовсю гуляли сквозняки. Путь наверх пролегал по бесчисленным лестницам и гулким залам. Мартин прилагал все усилия, чтобы как-то сориентироваться, но вскоре оставил свои попытки. Везде были только голые серые стены, в которых лишь изредка встречались ниши со статуями святых или скамьи для коленопреклонения.
Мартин невольно задал себе вопрос, почему его определили именно сюда, и вынужден был признать, что это аббатство, благодаря полной своей изолированности от внешнего мира, позволяло сохранить наибольшую секретность. Посланцы Папы, похоже, всё предусмотрели.
— Вас уже ожидают, брат Мартинус! — Кармелит указал свечой на небольшое помещение, дверь в которое была приоткрыта.
С бьющимся сердцем Мартин переступил порог и огляделся. Комната находилась под самой крышей, и потолок в ней был скошен, но тем не менее в ней было просторно и уютно. Сразу при входе располагался большой камин, в котором весело потрескивал огонь. Прямо перед оконной нишей, где виднелись запотевшие от дождя стекла, стоял дубовый письменный стол, за которым сидел пожилой монах. Монах этот, казалось, поджидал Мартина. Он неторопливо поднял голову и испытующе посмотрел на вошедшего.
— Ваше преподобие… неужели это вы! — Мартин с трудом преодолел свое желание громко закричать от радости, узнав своего эрфуртского настоятеля, главного викария фон Штаупица. Он подбежал к викарию, встал перед ним на колени и преданно поцеловал его руку. — Боже милосердный, преподобный отец! Как вы оказались здесь? У вас возникли сложности из-за меня?
Фон Штаупиц добродушно рассмеялся:
— Не беспокойся, брат Мартинус! У меня все хорошо. Я приехал сюда, чтобы помочь тебе справиться с твоими сложностями — с Божьей помощью!
Он сделал шаг назад и перекрестился. Потом вернулся обратно за письменный стол. Видимо, аббат дружественного монастыря предоставил главному викарию свой кабинет.
— Тетцелю запретили проповедовать, — сказал Мартин твердым голосом. Присутствие старого учителя наполнило его новыми надеждами и новой жизненной силой. — Говорят даже, что он сидит в Лейпциге под домашним арестом. Ведь это добрый знак, правда? Это, безусловно, означает, что Рим… — Он не договорил: его тело внезапно свело судорогой так, что он с трудом удержался на ногах.
— Это означает только одно: продавец индульгенций зашел в своей алчности слишком далеко! — фон Штаупиц, все еще улыбавшийся после столь бурного приветствия Мартина, вдруг внезапно посерьезнел. — Что с тобой, Мартинус? — спросил он. — Ты болен? Позвать врача?
— Сейчас все пройдет, святой отец… Я думаю, это из-за долгой поездки. А потом еще этот холодный дождь… — Мартин покрутил головой и потер себе рукой затылок. За окнами метались ветви высокого дерева, преломляясь в витражном стекле. Редкие листья, еще не сорванные ветром, отбрасывали призрачные тени на беленые стены комнаты. Мартин поежился и вздохнул: — А я-то думал, что в Южной Германии погода получше, чем у нас дома.
— Не уклоняйся от темы, брат Мартинус, — с упреком произнес фон Штаупиц. — Сейчас есть вещи поважнее, чем дождь.
— Помните ли вы те слова, которые сказали мне на прощанье, когда я покидал Эрфурт, преподобный отец? Я ведь прислушался к вашему совету. Я дошел до истоков. До самого Христа. В греческом оригинале ясно сказано, что Христос не говорит об отпущении грехов. Один молодой магистр подтвердил это своим исследованием. Его зовут Меланхтон…
Главный викарий резко вскочил со стула. Он схватил Мартина за плечи и начал трясти так словно перед ним был слабоумный, которому надо насильно вправить мозги.
— Мартин! Ради всего святого, послушай, что я скажу! Скоро ты предстанешь перед его высокопреосвященством кардиналом Томасом де Виво Каэтанским. Но кардинал вызвал тебя не для того, чтобы ты толковал ему Священное Писание или рассказывал о том, как хорошо юные гуманисты владеют греческим. Прошу тебя, заклинаю именем Господа, поостерегись! Будь осмотрителен! Не говори ничего, когда он будет задавать вопросы, просто слушай, и всё. От этого зависит твоя жизнь!
Не успел Мартин ответить, как дверь кабинета отворилась и на пороге появился монах, который привел Мартина сюда. Он принес чистую рясу из темной шерсти, наплечник, капюшон и воротник.
— Переоденьтесь в сухое, брат, — сказал он хмуро, протягивая Мартину стопку одежды. — Но только прошу — побыстрее. Его милость готовы принять вас прямо сейчас.
Джироламо Алеандр вышагивал по трапезной туда и обратно, прижимая кончики пальцев к пульсирующим вискам. С тех пор как он несколько дней назад прибыл в Аугсбург, он постоянно страдал от мучительных головных болей. На длинном столе, который в эту позднюю пору не использовался, стоял кубок с отваром из листьев малины, который один из монахов, возможно старший повар, привез высокому сановнику прямо из далекого Рима. Проявление сострадания — или же попытка умилостивить его. Кто скажет, что творится в головах у этих немецких монахов! Алеандр нерешительно взял со стола кубок и отпил маленький глоток. Пока он размышлял, стоит ли ему пить этот отвар или же продолжать молча страдать, чей-то почтительный голос на другом конце зала освободил его от принятия решения.
— Ваша милость…
Алеандр поставил кубок на стол и с достоинством, придав своему лицу высокомерное выражение, выступил вперед. Его сильное тело облечено было в безупречно сидящую на нем фиолетовую мантию, отороченную белым горностаем; на голове была маленькая круглая шапочка, сшитая, как и длинные перчатки, из красного бархата. На безымянном пальце правой руки сверкал большой, оправленный в золото рубин.
По сравнению с роскошным одеянием папского посланника одежда обоих монахов, остановившихся у входа в трапезную, выглядела убогой и потрепанной. Когда взгляд Алеандра упал на грязные сандалии младшего из монахов, надетые на босу ногу, он ощутил в груди какое-то болезненное жжение. Неожиданно Алеандр поймал себя на совершенно безумной мысли, что перед лицом этих скромных монахов, он кажется, стыдится безукоризненности собственного наряда. Но, к его облегчению, этот секундный порыв чувствительности тут же угас. В конце концов, не ему же здесь оправдываться! И перед ним сейчас стоял вовсе не пророк из числа первых христиан, не проповедник в пустыне, каким был Иоанн Креститель. Человек, который с такой покорностью уставился на противоположную стену, это всего лишь монах-бунтарь, по чьей милости ему и кардиналу пришлось предпринять столь долгое и очень утомительное путешествие в этот холодный, залитый дождем город.
— Меня зовут Джироламо Алеандр, — произнес он, выдержав паузу и как следует рассмотрев этого монаха. — Я представляю здесь его высокопреосвященство кардинала Каэтана, который примет вас завтра вечером в резиденции епископа.
Фон Штаупиц вежливо склонил голову.
— Для меня большая честь наконец познакомиться с вами, ваша милость. Ваша слава значительно раньше вас достигла Аугсбурга. Насколько мне известно, вы теперь руководите прославленной библиотекой Святейшего Отца?
Алеандр ответил на тираду главного викария скупым кивком головы. Он был поражен тем, насколько хорошо этот августинец осведомлен о римских делах, но не стал опускаться до обмена пустыми любезностями, чтобы подчеркнуть официальный характер этой встречи.
— Его высокопреосвященство попросил меня подготовить доктора Мартинуса Лютера к завтрашнему допросу, — объявил он без всяких предисловий и скупым жестом указал на деревянную скамью, где Мартину и фон Штаупицу надлежало занять место. Сам же он выбрал для себя высокое, украшенное резьбой кресло.
Еще некоторое время прошло в полном молчании, и наконец Мартин почувствовал, что не может больше сдерживаться. Папский посланник казался ему таким самоуверенным и величественным, что он почувствовал себя по сравнению с ним желторотым юнцом, хотя разница в летах между ними была совсем невелика.
— Я никогда не имел намерения высказывать что-либо, порочащее честь и достоинство Святейшего Отца! — воскликнул Мартин. — И конечно же я не намеревался вызвать каких-либо споров!
Алеандр неопределенно улыбнулся.
— Разумеется, нет, добрый брат мой! Вы ведь, как мне кажется, разумный человек. Поскольку это так и поскольку все мы здесь для того, чтобы устранить всяческие недоразумения, будет вполне достаточно, если вы постараетесь соблюсти несколько простых правил протокола. А потом вы будете свободны и сможете отправиться к себе в… в… — Он запнулся и растерянно потер лоб.
— В Виттенберг, ваша милость, — подчеркнуто деловым тоном сказал фон Штаупиц. — Брат Мартинус — один из крупнейших ученых империи и преподает в Виттенбергском университете.
Алеандр шумно втянул воздух, и от этого новая волна боли ударила в виски. Подсказка задела его. Когда голова не болела, память его работала четко, как часовой механизм. К тому же он терпеть не мог, когда незнакомые люди или подчиненные его поправляли. Его болезненное отношение ко всяческим подсказкам и поправкам с годами усилилось, и особенно за время его жизни в Ватикане. И кардинал Каэтан, и сам Святейший Отец любили потешаться над этой его слабостью. Но если высочайшие сановники христианского мира не утруждали себя смирением, то почему он должен быть лучше них? Чуть скривившись, Алеандр объявил:
— Ну хорошо, господа! Через несколько дней вы сможете отправиться в Виттенберг. Однако вернемся к протоколу! Представ перед кардиналом, вы падете ниц, брат Мартинус, лицом вниз. Мой господин повелит вам подняться. Тогда вы встанете на колени возле его стула и простоите так в течение всего допроса. Вы поняли меня?
Мартин покраснел. Он посмотрел на посланца кардинала, и во взгляде его не было покорности. Когда взгляды мужчин встретились, Мартин вздрогнул, словно его пронзила молния. В тот же момент он почувствовал, что самоуверенность Алеандра поколеблена. Мартин не мог объяснить, что, собственно, он увидел в глазах этого человека, но какое-то неясное чувство говорило ему, что этот римлянин знаком со страстями и сомнениями, волновавшими Мартина, в гораздо большей степени, чем сам себе признавался в этом.
Мартин встал. Он видел, как Алеандр положил руки на подлокотники своего кресла.
— Если Церковь найдет изъян хотя бы в одном пункте моих рассуждений, я беспрекословно подчинюсь, — сказал он. — Но я уверен в том, что ни кардинал, ни папа Лев ни в чем не смогут меня упрекнуть, как только я изложу им свою позицию!
Алеандр судорожно сглотнул и в крайнем возбуждении взглянул на фон Штаупица, но тот безучастно опустил голову.
— Вы меня неправильно поняли, брат Мартинус, — наконец произнес Алеандр тоном, не терпящим возражений. — Не будет никакой дискуссии. И никаких дебатов. Или вы, может быть, вообразили, что его высокопреосвященство будет спорить о Библии с ничтожным нищенствующим монахом? — Он холодно улыбнулся. — Нет, друг мой! Вам позволено произнести только одно слово, и слово это — revoco. Я отрекаюсь. Вот и всё.
— Я прибыл в Аугсбург, чтобы обратить внимание Папы на те злоупотребления, которые направлены против верующих. Вы должны понять, что я критикую продавцов индульгенций…
Алеандр вскочил так быстро, что кресло его с грохотом опрокинулось на каменный пол. Уголки рта его дрожали, когда он оперся локтями о стол и, как ящерица, пополз на них в сторону Мартина, все больше наклоняясь вперед.
— Попридержите язык, если вы им еще дорожите! — проговорил он. — Пока только Папа вправе решать, что христианам полезно, а что — вредно.
Между тем фон Штаупиц тоже поднялся со своего места. Темперамент Мартина был ему хорошо знаком, и он почти не сомневался, что в голове его ученика зреет весьма резкий ответ. Но допустить этого было нельзя. Кто его знает, что у этого римского посланника на уме, в любом случае осторожность не помешает. Поэтому он сурово посмотрел Мартину в глаза, давая понять, что ему следует остановиться.
Мартин понял своего наставника мгновенно. Со вздохом смирения он низко склонился перед папским легатом и сделал шаг назад. Он нисколько не удивился тому, что в глубоких черных глазах Алеандра не было и тени триумфа. Представитель кардинала высказал именно то, что ему было поручено. Он исполнил свое предназначение, но то, что творилось у него в душе, было сокрыто за семью печатями.
— Брат Мартинус, — послышался голос римлянина, когда Мартин уже был в дверях. Он обернулся, не веря своим ушам. — Да, ваша милость?
— Если вы не возражаете, я распоряжусь приготовить для вас ванну и горячую еду. — Алеандр взял кубок с отваром, который уже почти остыл. — Вы ведь после долгой дороги и, наверное, умираете с голоду.
— Сын мой, я знаю, твое искреннее стремление — быть верным слугой Господа нашего Иисуса Христа и его Церкви!
Кардинал Каэтан, снисходительно улыбаясь, смотрел на монаха, который, раскинув руки, распростерся на холодном каменном полу приемной епископа шагах в пяти от него. Сейчас кардинал пытался понять, что же такого примечательного нашел Алеандр в этом Лютере. Да, пожалуй, монах этот лучился счастьем, а ведь в такое время это редкость. Глаза его сияли, как у человека, душа которого после долгой борьбы распахнулась, избавившись от терзающих ее бесов. Но ведь несть числа людям, которые испытывают те же борения. Среди них и священники, и люди мирские. К ним принадлежит и добрый друг Алеандр, Каэтан был уверен в этом. Он, кстати, отказался присутствовать при допросе и вместе с главным викарием укрылся в одной из соседних комнат. Каэтан с наслаждением откинулся на спинку кресла.
— Ты можешь встать, сын мой! — сказал он. — Подойди ко мне поближе!
Мартин приподнял голову. Он дал себе слово точно следовать предписаниям Алеандра относительно соблюдения протокола. Он неуклюже пополз по каменным плитам к напоминающему трон, обитому синим бархатом креслу и на некотором расстоянии от кардинала замер в ожидании. Тепло от стоящей на низком треножнике медной жаровни, внутри которой тлели раскаленные угли, обдало его щеки сухим жаром.
— Итак, что ты хочешь сообщить?
Мартин открыл было рот, но тут же понял, что не может выдавить из себя ни звука. Мысли роем кружились у него в голове, но он не мог облечь их в слова. В отчаянии он опустил голову.
— Не бойся, сын мой, — произнес Каэтан отеческим тоном. — Ты можешь говорить свободно, никто тебя не прервет. Алеандр позаботился о том, чтобы во всех коридорах резиденции стояла стража, пока мы здесь с тобой разговариваем!
— Скажите, я… согрешил?
Тень озабоченности легла на ласково улыбающееся лицо кардинала. Он не ожидал, что монах заговорит с ним, как дитя на исповеди. Помолчав, он произнес с особым нажимом:
— Да, ты согрешил.
— В чем же? Ах, ваше высокопреосвященство, взываю к вам! Скажите же мне, в чем мои заблуждения, чтобы я смог избежать их в будущем!
— Ты распространяешь новое учение, а этого… этого Рим никак не может допустить.
Мартин покачал головой.
— Новое учение? — переспросил он, медленно выговаривая слова. — Новое учение — это то, чего нет в Священном Писании. Все, что я говорил и писал…
— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, сын мой. Ты выступаешь против торговли индульгенциями, тогда как в декрете папы Климента ясно сказано: «Заслуги Христа — это сокровище отпущения».
— Он обрел его, обрел, — прошептал Мартин, не глядя на кардинала. — Прошу меня простить, но, если вы внимательно прочитаете этот декрет, вы убедитесь, что там написано так «Через заслуги свои Христос обрел сокровище отпущения».
Каэтан вдруг встал, опершись на ручки кресла. И тут только Мартин заметил, какого он огромного роста. Он удивленно смотрел на кардинала. Весь облик его излучал такое достоинство, что у Мартина слова застряли в горле. Поймав себя на том, что он, нарушая протокол, смотрит в лицо кардиналу, Мартин смиренно потупил взгляд.
— Я пришел сюда не для того, чтобы спорить с тобой, брат Мартинус, — сказал Каэтан. В его голосе послышался жесткий, властный оттенок, который он до сих пор старательно приглушал, но теперь он зазвучал в полную силу. — Надеюсь, Джироламо Алеандр объяснил тебе, что ты должен делать?
— При всем уважении к вам, ваше высокопреосвященство, я все же должен сказать, что честь папства утверждается не через насильственное насаждение авторитета Папы, а путем поддержания веры в него. В университетах нашей империи благочестивые мужи неустанным трудом стараются раскрыть миру ясные слова Священного Писания…
— Право толкования слова Божьего принадлежит только Папе! — возгласил Каэтан.
В ярости поглядел он на двери, за которыми, он был уверен, притаился Алеандр. У него вдруг возникло подозрение, что тот, зная об упрямстве этого монаха, по каким-то причинам не предупредил об этом его, своего господина. Но в любом случае было совершенно ясно: этот Лютер из Виттенберга кто угодно, только не усердствующий простофиля.
— Святейший Отец может толковать слово Божье, — словно в тумане услышал кардинал голос Мартина, — но он не стоит выше этого слова. На это не претендовал даже апостол Петр, которому Господь вручил ключи от Царствия Небесного.
— Это меня не интересует! — Теперь Каэтан рассердился всерьез. За дверью были слышны шорохи и голоса стражников: звенели кольчуги, топали тяжелые сапоги. — Я задаю тебе только один вопрос: Мартинус Лютер, revocas errores? Отрекаешься ли ты от своих заблуждений?
Мартин по-прежнему стоял на коленях. Холода каменных плит он давно уже не чувствовал, но неожиданно у него заболели суставы рук, словно он долго держал в руках тяжелую книгу. С удивлением взирал он на кардинала, который, подобно статуе, стоял перед ним, застыв в позе триумфатора. Он простер вперед руку, словно не решаясь поднять его с пола, вернув тем самым назад, в объятия Церкви, которую он собою воплощал.
Несколько секунд было совершенно тихо, Мартин слышал лишь биение собственного сердца. Наконец он сказал:
— Продажа индульгенций не упоминается в Библии. Если бы простые люди были в состоянии читать то, что в них написано, а также то, что написано в Библии, на своем родном языке, они удивились бы несовпадению в толкованиях.
Кардинал побледнел. С ужасом смотрел он на коленопреклоненного строптивого монаха и чувствовал, как в нем закипает злоба. Этот Лютер отнюдь не был подобен червю ничтожному пред лицом папской власти — нет, он был чудовищем, исполненным порока, он валялся в грязи своей мнимой учености, как крыса в хранилище с зерном. При этом он даже не понимал, кто определяет правила, по которым дозволено существовать ему а также народу Аугсбурга, Виттенберга и Рима, да и всего мира.
— Священное Писание, — торжественно объявил кардинал, — слишком сложно, чтобы его мог понять любой священник, не говоря уж о простом человеке. А индульгенции… Индульгенции проверены жизнью, они приносят человеку надежду и утешение.
— Речь не вдет об утешении!
Каэтан с издевкой рассмеялся:
— Разве нет? Ты считаешь, что несогласие одного монаха важнее, чем покой всего христианского мира?
— Конечно нет, господин мой! Дело не во мне и даже не в Папе. На самом деле важна только истина…
— Истина? — Каэтан перебил его в отчаянной попытке оставить последнее слово за собой. — О какой истине ты говоришь? Турки подтягивают свои войска к нашей восточной границе. Завоевав Константинополь, они хотят теперь и всю Европу насильно обратить в свою веру. Император при смерти. Два претендента вожделеют захватить престол. Француза из Дома Валуа поддерживает Папа, а испанца, внука Максимилиана, нечестивая мамона. Христианский мир раскалывается на куски, а вместе с ним пирамида подчинения, благодаря которой мы существовали на протяжении столетий. Пока Церковь управляла этим миром, в нем царил порядок, который охватывал всех и вся. Каждый знал свое место в этой стройной системе — и простой крестьянин, и вельможный князь.
Кардинал Каэтан вновь опустился в кресло. Он вдруг утратил все свое величие, теперь это был просто усталый, стареющий человек, испытывающий панический ужас перед неумолимым ходом времени.
— Вот она, истина, — отрешенно пробормотал он. — И именно тогда, когда нам больше всего нужно единение, является какой-то нищенствующий монах и хочет перевернуть все с ног на голову!
— Я вовсе не преследовал цель вступить в конфликт с Папой и даже не думал ставить под сомнение господствующий порядок. Вы правы, говоря, что Церковь самим Христом выстроена на одном камне. Super hanc petram aedificabo ecclesiam meam. «И на камне сем воздвигну церковь Свою». Но именно потому, что я люблю Церковь, я хочу, чтобы она была защищена надежнее, чем просто легкомысленным маскарадом. Нельзя порочить Евангелие по велению человека.
Но Каэтан уже не хотел больше ничего слушать. Он утомленно хлопнул в ладоши, и в глубине комнаты приоткрылась дверь. По этому условному сигналу появились Алеандр и фон Штаупиц, и лица у обоих были встревоженные.
— Всё, я закончил с этим монахом! — почти прокричал Каэтан. — Уберите его с глаз моих!
Он смерил легата столь ядовитым взглядом, что Алеандр испуганно сжался. «Лютер поставил под сомнение авторитет Папы», — пронеслось у него в голове. Да, другого и ожидать было нельзя. Монах из Виттенберга не отрекся; если бы он произнес одно-единственное слово отречения да пару пустых любезностей вдобавок, это не заняло бы столько времени. И хотя Алеандр вполне разделял гнев кардинала по поводу неслыханной наглости Лютера, все же этот выскочка из Виттенберга не мог не вызвать у него уважения, что, правда, нисколько не изменило его позиции.
— Этот монах безусловно еретик, — произнес он после напряженного молчания. — Мое чутье еще никогда меня не обманывало, ваше высокопреосвященство. — С перекошенным злобной усмешкой лицом он обошел пылающую жаровню и встал возле кресла своего духовного наставника. — Полученные нами указания были более чем однозначны: либо он отрекается, либо…
Кардинал неожиданно вскочил, словно укушенный тарантулом.
— Не вздумайте мне тут еще лекции читать, Джироламо! — оборвал он легата и, грубо оттолкнув его, ринулся к двери. — Видит Бог, за последний час я наслушался вдоволь и услышал гораздо больше, чем мне бы хотелось.
Мартин, фон Штаупиц и Алеандр, застыв на месте, смотрели ему вслед.
Тем же вечером Иоганнес фон Штаупиц поспешил навестить Мартина в его келье, чтобы обсудить возможные последствия встречи с кардиналом.
К безграничному удивлению Мартина, ни слова упрека не слетело с губ старика. Молча наблюдал он за тем, как Мартин собирает свои скудные пожитки и увязывает их в узел из грубой серой холстины.
— Ну? — прервал Штаупиц через некоторое время его молчание. — Что скажешь?
Мартин вздохнул. Перед викарием не было смысла строить из себя обиженного, и именно поэтому Мартин не смог удержаться от иронии:
— Все зависит от того, что вам угодно будет услышать, ваше преподобие, — сказал он. — Я был вежлив, даже подобострастен. Согласен, темперамент не дал мне сдержаться, но, во всяком случае, я старался не говорить дерзостей. Хотя меня очень возмущало то, как кардинал обходился с некоторыми словами Христова учения, словно они не стоят и пергамента, на котором написаны. — Он умолк и посмотрел в щель между створками окна, где трепетало пламя сальной свечи. — Понимаете, ваше преподобие, кардинал и этот Алеандр настаивают на ius divinum, на божественном праве. При этом Папа, самое большее, правит по законам ius humanum, а это право не опирается на учение Господне. Нет, человеческое право можно изменить в любую минуту!
Фон Штаупиц страдальчески закрыл глаза. Потом шагнул к Мартину и прижал его спиной к холодной каменной стене.
— Да понимаешь ли ты, что сейчас это не имеет никакого значения?! — прокричал он. — Ты ведь оскорбил кардинала, и его любимчик, этот Алеандр, теперь из кожи будет лезть, чтобы загладить свою вину. Раз ты отказываешься отречься от своего учения, они тебя этой же ночью предадут в руки инквизиции.
Мартин угрюмо молчал. Ему было совершенно ясно, что допрос прошел хуже некуда. Он до самой последней минуты надеялся, что Каэтан, который слыл ученым человеком, поймет его и прислушается к тому, что его тревожит. Но теперь он должен был признаться себе, что посланцы Рима совершенно не намерены добиваться выяснения истины в теологическом диспуте. И если он не отречется, то сам себе подпишет смертный приговор.
— Ты не намерен еще раз встретиться с кардиналом? — спросил викарий, заранее зная ответ.
Когда Мартин отрицательно покачал головой, он тяжко вздохнул и велел ему встать на колени. Произнеся над склоненной головой Мартина несколько латинских формул, он освободил его от всех обетов, которые некогда принял Мартин, будучи монахом ордена августинцев.
Мартин поднялся с колен, и слезы отчаяния хлынули у него из глаз. Вот и захлопнулась навсегда дверь в его прошлую жизнь. Мысль об этом терзала его. Но, отчетливо ощущая, что теряет ту защищенность, которую обеспечивала ему монастырская жизнь, Мартин в глубине души почувствовал умиротворение и благодарность. Он был убежден, что фон Штаупиц принял верное решение. Главный викарий ни минуты более не мог оставаться его настоятелем, ибо в противном случае церковные законы предписывали ему выдать подозреваемого в ереси сразу же, как только Папа или кто-либо из его посланников потребует от него этого. Кроме того, с этой минуты Мартин больше не обязан был следовать строгому обету послушания. Он был волен проповедовать свое учение, пока его не схватят.
— А теперь поторапливайся, — тихо сказал старый монах. Он открыл скрипучую дверь, ведущую из гостевых комнат на скудно освещенную лестницу. — Тебе придется исчезнуть из Аугсбурга раньше, чем слуги епископа начнут тебя искать. Если я правильно понял взгляд Джироламо Алеандра, то кое-кто из его ищеек уже наверняка на пути сюда.
Он решительным движением отодвинул в сторону своего ученика и быстро погасил пламя свечи, зажав маленький огонек между пальцами. Внизу, у стены дома, Мартина уже поджидал конюший. Он подвел ему оседланную лошадь, молча вложил в руку поводья и через мгновение исчез за углом.
Неожиданно поднявшийся ветер насквозь пронизывал грубую шерсть накидки, которую викарий накинул Мартину на плечи. Человеку в монашеской одежде в эту ночь на улице было лучше не появляться. Даже всадник на лошади мог вызвать подозрение, но Мартину приходилось рисковать, сейчас всё решала его быстрота.
Ему во что бы то ни стало надо было добраться до Кобурга, откуда тайные сторонники брались доставить его в Лейпциг, а затем и в Виттенберг. Но вполне могло оказаться, что Алеандр уже отдал приказ перекрыть все пути к городским воротам и поставить усиленную охрану на все башни.
Перед дорогой Мартин наскоро помолился. Он направился по тропинке, которая вела к скотному рынку. Там, сказал фон Штаупиц, его будет ждать священник, который покажет ему окольный путь из Аугсбурга.
Оглянувшись, чтобы бросить последний взгляд на стоявшую особняком башню возле мрачной обители кармелитов, Мартин заметил за стеклом стрельчатого окна чье-то размытое лицо. Он узнал фон Штаупица, и это прибавило ему бодрости. Мартин помахал рукой, прощаясь со своим духовным отцом.
Пробираться в темноте по глухой, заросшей тропе было совсем не просто. Лошадь оступалась, скользя по липкой грязи, шарахалась от невидимых препятствий. Шорох листьев представлялся трескучим огнем, шишковатые корни деревьев оборачивались злобными бесами. Добравшись до изгиба тропы, за которым где-то неподалеку уже должны были быть городские ворота, Мартин неожиданно в нескольких шагах от себя заметил сквозь листву яркий свет, прорезавший черный покров ночного неба. С замиранием сердца натянул он поводья, спешился и стал вглядываться, стараясь рассмотреть хоть что-нибудь сквозь ветви и осенние листья.
Свет исходил от смоляных факелов, которые, трепеща, продвигались вперед. Человек десять, а может быть, даже все двадцать сплоченной группой направлялись к монастырю. Их высокие сапоги громко чавкали по раскисшей земле. Вооруженные мечами и копьями, они могли оказаться здесь в этот час только по одной причине: им было приказано схватить в монастыре еретика и, если надо, силой доставит!) в княжескую темницу.
В голове у Мартина помутилось от страха, он отступил на несколько шагов назад. Надо было срочно где-то укрыться, иначе он угодит этим молодцам прямо в лапы. Мартин быстро завел лошадь в густой терновник, а сам бросился ничком на землю. Тропа уже гудела от тяжелых шагов вооруженных стражников. Грубые голоса и тарахтенье какой-то телеги слышны были совсем рядом. Мартин закрыл глаза и затаил дыхание. Он вцепился ногтями в ледяную землю так, что почувствовал боль. Истово взывая к Господу, он молился лишь об одном: чтобы лошадь стояла смирно и фырканьем или хрустом не выдала его. К счастью, стражникам и в голову не могло прийти, что монах, которого по приказу епископа они должны были схватить, укрывается здесь, в чаще. Никто из них, кроме одного молодого парня в панцире с остроконечными гранеными заклепками, не догадался на всякий случай осветить обочину. Свет факела упал на толстый ствол дерева, за которым притаился Мартин. «Ну все, я погиб», — промелькнуло у него в голове. Спазмы сжали ему горло, он даже не мог вздохнуть. Ему представилось, что, связанный по рукам и ногам, он лежит в телеге… Ему показалось, что он уже слышит издевательский хохот стражников.
Но свет факела заскользил дальше, становясь все слабее и слабее, пока не исчез вовсе. Ищейки епископа не обнаружили его. Он был спасен, хотя по-прежнему находился в большой опасности.
Мартин молниеносно вскочит и в темноте нащупал поводья. Насколько он их опередил? Стражникам наверняка не позволят ворваться в монастырь и устроить там переполох. Скорее всего, его будут разыскивать в кельях паломников, попасть куда можно по крутой лестнице, расположенной за конюшней. Но стражникам не понадобится много времени, чтобы понять, что он сбежал, и тогда они начнут прочесывать город.
Мартин вывел лошадь на дорогу и вскочил в седло. Приходилось идти на риск. Через несколько минут лошадь и всадник пропали в темноте.
