Водители такси, люди, считающие себя интеллектуалами, а также романтически настроенные коллекционеры поздравительных открыток убеждены в том, что у греков было четырнадцать слов для обозначения любви. Любой замбавиец скажет вам на своем родном языке двадцать одно слово, означающие хооре — и эти слова не будут синонимами, — и у Мусы было немало случаев использовать все эти слова (даже до того, как им совсем недавно овладела идея о том, что платный секс — это своего рода психологическая панацея). Не будучи никогда приверженцем «монотонии» (он любил, говоря по-английски, намеренно искажать слово «моногамия», подчеркивая этим тусклую монотонность моногамной жизни), закулу провел бо́льшую часть своей взрослой жизни в компании с уличными проститутками, обитательницами публичных домов, квенстерками (городскими девушками, принимающими клиентов дома), гвааштерками (деревенскими девушками, принимающими клиентов дома) и даже полопейи (замбавийское название этого вида не имеет эквивалента в английском языке). На него не произвело большого впечатления то, что Сильвия — в которой как бы сфокусировались и его история, и его судьба — бывшая проститутка (или мачекамадзи по-зимбавийски), однако за свои пальцы на ногах Муса все-таки боялся.

Что касается Сильвии, то ее всегда удивляли мужчины, которых не волновала и не останавливала ее профессия. Для нее было привычно видеть, как у большинства мужчин либо кривятся лица, либо они начинают разочарованно качать головами, стоит им узнать, что она занимается проституцией. Примерно половина сразу предлагала заплатить ей за секс, а она или принимала, или не принимала предложенную плату. Другая половина не предлагала ей платы, но она чувствовала, что они хотят сделать это. По крайней мере, обдумывают, как это сделать.

Сильвия часто размышляла о том, какое воздействие оказывает проституция на женскую ментальность. На первый взгляд казалось, что проститутки по-разному относятся к собственной сексуальности, к своей профессии и к мужчинам (не «к клиентам», заметьте, а к «мужчинам вообще»). Встречались среди них и молодые слабовольные создания, постоянно пребывающие в мечтах о спасении; они каждую свободную от обслуживания клиентов минуту обсуждали варианты этого спасения с такими же наивными подругами. Встречались и выжатые как лимон старые проститутки с лицами, искаженными постоянной циничной гримасой и желтыми от беспрерывного курения. Попадались и прожженные суки, знающие, согласно молве, как подойти к любому представителю противоположного пола; оставаясь наедине с собой, такие женщины плакали, уткнувшись в подушки в форме сердечек, и вытирали слезы сатиновыми простынями. Но наряду с этими внешними различиями существовали и некоторые общие черты, которые проявлялись по-разному, вроде того как трусы одинакового фасона по-разному растягиваются при эрекции.

«Быть в игре». Точность этой фразы вызывала у Сильвии и презрение, и восхищение, причем в равной степени. Проституция ослабляюще действовала на оба пола (а не только на мужчин), на саму их основу, а поэтому оба пола практически неосознанно становились участниками древнейшей игры в мире. Сильвия подумала о молодых женщинах, собирающихся на собеседование по поводу престижной работы в Городе. (В каком городе? Да не важно в каком.) Она представляла себе, как они выбирают юбки: может быть, для этого случая короче, чем обычно. Может быть, на этот раз губная помада должна быть немного ярче, а блузка обрисовывать форму груди чуть более рельефно. И их не слишком разочаровывало, если собеседование проводил немолодой мужчина с похотливыми глазами, жена которого пребывала в менопаузе. Сильвия, конечно же, понимала, что не все соискательницы пускаются на подобные ухищрения, но ведь и работу получают тоже не все, не так ли?

Затем Сильвия стала думать о том, как одеваются проститутки, и вспомнила разговор с одним интеллектуалом, который лет двадцать назад был ее постоянным клиентом. «Губной помадой, — говорил он, — первоначально пользовались проститутки в Древнем Риме, показывая накрашенными губами свою готовность к оральному сексу». До Сильвии вдруг дошло, что проститутки всегда одевались так, будто направлялись на собеседование (и выглядели намного лучше девиц, ищущих работу), и воспринимали любого мужчину как своего потенциального босса, четко осознавая то, что в данной ситуации не существует комиссии по трудовым спорам, куда можно обратиться, если босс вдруг решит залезть под юбку. А что чувствовали сами участники процесса? Проституткам казалось унизительным демонстрировать таким образом свою женскую привлекательность, а их клиенты терзались унижением от того, что растрачивали свою мужскую силу для удовлетворения столь низменных потребностей. Именно по этой причине Сильвии казалось, что она вобрала в себя понемногу от проституток всех типов: она была дерзкой и сильной, бесшабашной и циничной, и при этом она все равно мечтала о спасении. Конечно же, она мечтала о спасении.

В ее жизни было четверо мужчин, которым было безразлично то, чем она занималась. Этими мужчинами были: Долтон, подросток с Ямайки со строго-торжественным лицом, которому она отдала свою девственность и свое сердце (еще до того, как ее отец отобрал их у него и превратил в прах своими толстыми итальянскими пальцами). Разумеется, она не была проституткой, когда встретила Долтона; фактически не была. Но ее постоянно преследовала мысль о том, что в этом мире она может быть только проституткой, и когда она думала об этом, то всегда втайне надеялась, что Долтон простил бы ее. Но это были лишь ее фантазии.

Был еще алкоголик Флинн, с которым в 1980-е годы она прожила вместе целых десять лет. Он всегда называл ее «певицей», и, пока пагубная тяга к спиртному не сделала его неспособным к сексу, он любил ее с трогательной неопытностью; она всегда чувствовала это, независимо от того, сколько мужчин ей приходилось принять в этот день. По прошествии времени она поняла, что спиртное было как бы проституткой, неотступно следующей за Флинном и щедро им оплачиваемой, а прикосновение губами к холодному стеклу стакана доставляло ему самое сильное плотское наслаждение.

Затем появился Джим. Джим! Сильвия не могла думать о нем без улыбки: этот худощавый белый мальчишка со своей дурацкой бородкой; с тщетными усилиями казаться взрослым; с фантастическими историями, которые вдруг, как ни странно, оказываются правдивыми; с сердцем настолько большим, что просто невероятно, как оно может умещаться в его цыплячьей груди. Иногда она, будучи пьяной или (это бывало чаще) чувствуя себя одинокой, смотрела на него как на потенциального партнера. И еще: они постоянно были вместе… Трансатлантический перелет, квартира на Манхэттене, номер в чикагском отеле, где она проснулась, увидев во сне Долтона. Но ведь Джим еще ребенок, затерявшаяся в пространстве душа, хозяин которой упал со скалы. Как она может изменить его представление о себе? Ведь наверняка он воспринимает ее только как проститутку (бывшую) — потому что больше ничего о ней не знает.

И вот теперь Муса. Да разве знала она хоть что-нибудь об этом закулу? Три дня? Но она уже так прочно связана с ним! За всю жизнь Сильвия имела дело лишь с несколькими африканцами — это были странные нигерийские бизнесмены, предпочитавшие жесткий секс и с гордостью демонстрировавшие свои физические способности, — но Муса был окружен какой-то экзотической аурой, воздействующей на каждую частичку ее существа. Экзотическая! Какая ирония! Этим словом она уже пользовалась, описывая себя в дюжинах рекламных объявлений, напечатанных в дюжине местных лондонских газет: «экзотический массаж в интимной обстановке». Несмотря на таинственность ее происхождения, рядом с Мусой Сильвия чувствовала себя настолько же экзотичной, насколько экзотичным может быть сваренное вкрутую яйцо.

Но, помимо специфически африканских черт в характере и облике Мусы, существовало и нечто другое, что в основном и притягивало Сильвию к нему: его глубоко сидящие, печальные глаза, в которых было нечто большее, чем призыв; его убедительная манера говорить (даже и тогда, когда он молол тарабарщину); его мускулистое тело, которое она видела под любой одеждой. Муса предлагал свои ответы на ее вопросы, и она была более чем готова поверить ему. Сильвия понимала, что не всякий человек может смириться с ее прошлым; понимала, что только тот, кто обладает необычным даром, способен заполнить прорехи в ее личности, расширяющиеся с каждым днем (ведь «проститутка (бывшая)» — это ярлык, который никого не украшает). А Муса как раз и обладал таким даром и в буквальном смысле слова мог считаться «необычным» — о том, чтобы сравнивать его с кем-либо из ее бывших клиентов, не могло быть и речи. Закулу, шаман, лекарь, волшебник… Он действительно был волшебником. И если в сказках для спасения принцессы требовался рыцарь на белом коне, то в жизни спасти шлюху мог только шаман.

Сильвия вспомнила первую встречу с Мусой: в офисе профессора Пинк в Северо-Западном университете в Чикаго именно в тот момент, когда она увидела впереди тупик.

— Я был другом вашего прапрапрапрапрадедушки, — сказал он тогда. — А здесь я для того, чтобы вернуть долг.

Он говорил с такой уверенностью, что она непроизвольно кивнула в знак согласия и подтвердила:

— Да, конечно.

С того момента они практически не расставались, хотя все усилия Сильвии разговорить закулу были напрасными: он смущался и говорил что-то пустячное. Его речь представляла собой смесь из загадок и цитат, историй и афоризмов. Он часто отвечал вопросом на вопрос, и все это в таком торжественно-серьезном тоне, в каком сам Соломон, должно быть, произносил свои притчи.

— Так кем был мой прапрапрапрапрадед? — спрашивала Сильвия.

— Ах! — восклицал Муса, качая головой, отчего его дреды разлетались из стороны в сторону, а потом сощуривал глаза, и на его лице появлялось такое выражение, будто он считал что-то на пальцах в обратном порядке. — Он был мужем вашей прапрапрапрапрабабушки, — объявлял Муса с сияющей улыбкой, словно гордился точностью только что произведенных им вычислений.

— Ну а какой долг вы должны оплатить?

— Долг, проценты по которому невероятно быстро растут, — отвечал Муса.

— Откуда я?

— Из Чикаго.

— Я не об этом. Я о своем происхождении.

— Из Англии.

— Я о своем происхождении.

— А куда вы собираетесь?

Сильвия, сжав переносицу большим и указательным пальцами, устремляла на него пристальный взгляд. Как ни странно, такие ответы не выводили ее из себя, а скорее смущали. И такая реакция стала для нее привычной.

— Ну а почему я черная?

— Вы — черная, — как бы про себя говорил Муса, а Сильвия не могла понять по его интонации, вопрос это или утверждение, а поэтому не знала, как реагировать и что говорить. Глядя на него, она вспоминала, что сказал ей Джим, а сказал он ей то, что услышал от преподобного Бумера Джексона: «Не важно, откуда ты, важно, где ты сейчас».

Вчера Муса усадил ее за стол на кухне в их квартире в Шартре. Джима не было, он бродил по окрестностям (бродил, как обычно, один — может, он вообще утратил интерес к их поездке?), и закулу сообщил, что хочет поведать ей одну историю. Сильвия напряженно ждала, когда он начнет рассказывать, но Мусу, казалось, вдруг больше заинтересовало другое: зажав в пальцах кусок отставшей от влажной стены желтой краски, он внимательно его рассматривал. Это продолжалось до тех пор, пока Сильвия не решилась прервать это занятие вопросом:

— Так вы собираетесь рассказывать?

Примерно через минуту Муса раскрыл рот.

— Когда это помещение красили в последний раз? — раздраженно спросил он. — В здешнем климате комнату надо красить как минимум раз в два года, а иначе краска постоянно облупляется, поэтому убирать и наводить чистоту не имеет смысла. Да… В Замбави мы выкладываем стены из глиняных или земляных кирпичей. Мы, если можно так выразиться, люди с некоторыми претензиями (разумеется, не в такой степени, как Тонго).

Муса посмотрел на нее, и вдруг в его глазах — непонятно, по какой причине — засверкали веселые искорки, он вынул из-за уха самокрутку, прикурил и сказал:

— Я хочу рассказать тебе одну историю.

И он рассказал ей необычную, похожую на сказку историю, основу сюжета которой составлял любовный треугольник: молодой закулу, юноша с таким же сладкозвучным голосом, как у самого Тулоко (интересно, кем он мог быть), и прекрасная дочь вождя, носившая на голове украшение из морских раковин. Сильвии было трудно следить за тем, как развивались события, из-за многочисленных пауз и перескоков с одного эпизода на другой, делавших рассказ Мусы больше похожим на пересказ виденного во сне.

Закончив, Муса спросил:

— Ну, понятно?

— Что это? — недоуменно пожала плечами Сильвия.

— Это замбавийская песня, передаваемая из поколения в поколение. — Муса закрыл глаза, его отклоненная назад голова медленно описала параболу, после чего он запел: — Сикоко кувизва сопи ваделаи изумиса вабе пи купе звади. Сикадзи кузвизви дашекеб рутела макади наде.

Она никак не ожидала услышать такой необыкновенный голос — едва ли его можно было назвать красивым, он был пронзительно-трепетным, словно крик раненого животного, — и Сильвия, вдруг почувствовав капельки пота на висках, встревоженно посмотрела на Мусу.

— Что это значит? — спросила она.

Муса протянул ей самокрутку, и она затянулась, наклонившись к его руке. Затем он, сделав глубокую затяжку, прошептал, выдыхая дым:

— Мальчик, голос которого разносится над холодной водой, поет, думая, что никто не слышит его песню. А девушка с украшением из морских раковин на голове, дочь самого великого вождя, утонула в озере своих слез. Примерно так звучат слова этой песни.

Наступила долгая пауза, и вдруг Сильвия неожиданно для себя опять потянулась к самокрутке. От второй затяжки у нее все поплыло перед глазами.

— Очень хорошая песня, — сказала она. — И голос у тебя красивый.

Муса недоверчиво улыбнулся.

— Насчет голоса, это уж слишком… У меня голос как у рассерженного шакала. Вот у тебя, Сильвия, действительно красивый голос.

— Да… ведь я бывшая проститутка.

— Ну и что. Мачекамадзи. Очень благородная профессия.

После этого они вышли прогуляться, и ночной воздух был горячий и густой, как расплавленный воск. Сильвия повисла на руке Мусы словно влюбленная девочка-подросток (он не возражал) и обрушила на него град вопросов (этому он воспротивился).

— Терпение, мачекамадзи, — взмолился он. — Чересчур много вопросов, будь лучше повнимательнее к себе, а то ты не услышишь того, что шепчут тебе на ухо твои предки.

— Но ведь я даже и не знаю, кто мои предки! — запротестовала Сильвия.

— Так послушай же меня. Ты должна внимательнее вслушиваться в голоса, которые не можешь распознать.

Они нашли Джима в том самом баре на площади Декатур, в псевдоирландском заведении, где постоянно собирались колоритные местные типы с печальными глазами, с горестно нахмуренными бровями и всегда готовые разразиться оглушительным хохотом (по мнению Сильвии, все эти противоречия мирно сочетались в образе типичного черного американца). Больше всего Сильвию поражало то, что Джим с его белым, одутловатым лицом чувствовал себя как рыба в воде в странной атмосфере бара. Она и раньше подмечала за ним такое — Джим, казалось, вписывался в любую обстановку и в любую компанию, будто какой-то хамелеон от культуры — но хамелеон, заметный глазу хищной птицы. Иногда Сильвия чувствовала себя его матерью. Иногда ее охватывали другие чувства, какие именно, она не могла (или не хотела) объяснить.

Муса, разумеется, сразу же оказался в центре группы новых друзей Джима, очаровав всех своими шаманскими историями, шутками и трюками. И Сильвия любила его за это — подумать только, этот харизматичный мужчина пересек полсвета ради нее! — и она касалась рукой его бедра, клала голову ему на плечо. Но Муса, казалось, ничего этого не замечал.

Что касается Джима, то он, напротив, ни на секунду не сводил с нее глаз. Правда, выражение его лица было горестным и печальным, а потом она, лежа одна в постели и сбросив с себя горячие простыни, терзала себя мыслями о том, что же она сделала не так. В чем же, черт дери, его проблема?

Сегодня Муса встал рано, сразу раскрыл ставни во всех окнах квартиры и, высунув голову в окно, стал жадно, словно это был свежий мед, глотать ртом утренний воздух. Ему казалось, что его язык и впрямь ощущает вкус меда, а свежий ветер наполняет запахом меда его нос, и это привело Мусу в прекрасное настроение. Он растолкал Джима, а тот пробурчал: «Отвали». Он коснулся обнаженного плеча Сильвии, и она начала жмуриться как кот, ожидающий, когда наконец в его блюдце нальют молока. «Да она очень симпатичная женщина», — подумал Муса (а ведь это необычно для мачекамадзи, которые, отойдя по возрасту от дел, выглядят как разбитые после долгого путешествия башмаки) и с явным удовольствием бросил беглый взгляд на ее будущее, несмотря на то что ее прошлое все еще было подернуто дымкой неизвестности. Он заварил свежий кофе, поджарил несколько ломтиков бекона и раскурил толстую самокрутку. Чувство предвкушения чего-то хорошего следует поддерживать и укреплять самыми действенными средствами!

Когда наконец Джим и Сильвия встали, Муса объявил, что хочет пойти в музей колдовства и шаманства, расположенный сразу за Мемориальным парком Луи Армстронга.

— Кто со мной? — спросил он.

Сильвия с энтузиазмом согласилась, а Джим сказал, что лучше просто погуляет. Муса был слегка ошеломлен таким ответом. Почему его друг с таким упорством отказывается подчиниться судьбе, которую сам для себя избрал? Хотя, если подумать, в этом нет ничего удивительного, ведь все мусунгу обычно игнорируют рациональность метафизики и таинства логики!

В музее колдовства и шаманства все радужные надежды Мусы улетучились (легкое разочарование часто вызывает крушение самых грандиозных ожиданий). Разочарование, постигшее Мусу, было вызвано несколькими причинами, но в основном виной всему была экспозиция артефактов. И это в музее колдовства и шаманства? Муса надеялся услышать здесь диссонансные ноты судьбы, вторгающиеся в простые мелодии времени. Однако по мере того, как он рассматривал экспонаты музея — а среди них были высушенные крылья летучей мыши, гротескные глиняные статуэтки и даже мумифицированная рука (на табличках, которыми были снабжены все экспонаты, были помещены сведения о них, рисунки и сенсационные рассказы о результатах их применения), — он только бормотал что-то себе под нос, и это бормотание постепенно становилось все громче и громче, а кончилось все тем, что он начал в полный голос изрыгать проклятия.

— Да это все выглядит так, как если всем известную лондонскую подземную тюрьму назвать памятником патологического искусства! — протестующе воскликнул Муса. — Я никогда не видел столь бесстыдного искажения смысла экспонатов!

Он повернулся к Сильвии, лицо которой выражало полную растерянность.

— Ты когда-нибудь слышала, что крыльями летучей мыши можно снять проклятие? О, боги! Да ведь это под силу только закулу! А эта мумифицированная рука? Это же не талисман и не амулет, это курьез! Как папская индульгенция! А эти таблички с сенсационными объяснениями сокровенных чудес. Кто из простолюдинов может их понять? Иич кабич! Я должен был предвидеть такую нелепицу! Высокомерие американской культуры под стать разве что культуре британцев! Люди имеют право на правдивую информацию!

Закончив эту сентенцию, Муса стремглав выскочил из здания музея и обратился с пламенной речью к туристам, стоявшим в очереди перед входом. Его мощному голосу не нужен был мегафон. Сильвия, лицо которой попеременно выражало то изумление, то благоговейный страх, то смущение, то веселость, молча стояла в стороне.

— Не прикасайтесь к двери этого мерзкого вертепа! — восклицал Муса, обращаясь к низкорослым японцам и краснолицым немцам. — Вас там ждет поистине отвратительное шоу! Это как если бы под видом драгоценного камня вам всучили кубик циркония! Смотреть на это так же отвратительно, как на сожжение флага; это так же разлагающе подействует на ваши души, как насилие, которому подверглась Африка (у вас, дорогие японцы, я прошу извинения)! По выражению ваших лиц я вижу, что вы принимаете меня за сумасшедшего. Но верьте тому, что я говорю, потому что я настоящий н'ан-га, сангома, сабуку закулу. Я Муса! Шаман! И я из Замбави!

Как это ни печально, но полемический азарт Мусы привел к результатам, прямо противоположным тем, на которые он рассчитывал. По мере того как раскаты его голоса становились громче, а жестикуляция более эмоциональной, все большее число туристов видело в нем уникальный объект для фотографирования; в мгновение ока в руках у них замелькали спешно вытащенные из рюкзаков самые разнообразные аппараты, от примитивных автоматических мыльниц до цифровых видеокамер. Лицо Мусы почернело от гнева, и он, теперь уже на старинном диалекте замба, начал выкрикивать нечто-то такое, что понять могли бы только закулу (хотя даже им не все было бы понятно). Но такой поворот в поведении Мусы лишь спровоцировал туристов на более детальные и разнообразные съемки; одна японская супружеская пара упорно настаивала на том, чтобы сфотографироваться вместе с шаманом, причем ни больше ни меньше, как держа его под руки («Во имя великого вождя Тулоко!» — вскричал Муса), и хохочущая Сильвия запечатлела на пленке эту колоритную группу. Самое худшее, однако, началось, когда в дверях появился смотритель музея (такой же скользкий, как агент по продаже недвижимости из Клапама, мелькнуло в голове у Сильвии). Сперва Муса подумал, что ему придется отвечать за причинение вреда репутации этого учреждения. Но смотритель был сама любезность; он приветствовал закулу, поблагодарил его за привлечение внимания к музею и предложил ему постоянную работу, отчего Муса стремглав бросился от него прочь, а следом за ним побежала и Сильвия.

— Куда вы? — кричала ему Сильвия.

— Мы должны встретить Джима, — отвечал Муса, повернув на бегу голову. — Как я мог быть таким дураком? Вот уж действительно нашел, куда пойти.

Сильвии удалось догнать его только на повороте к площади Декатур, потому что он перемещался вперед гигантскими скачками. Она потянула его за рукав, и когда Муса повернул к ней голову, его глаза все еще были расширены от гнева и раздражения.

— Это же катастрофа! Извращение традиций шаманства, а это влечет за собой извращение африканских верований, таких же древних, как и сам этот древнейший из континентов! Какая фамильярность! Какое высокомерие! Да с таким презрением не относятся даже к незаконнорожденному ребенку-мулату, появившемуся на свет от незаконнорожденного африканца!

Лицо Мусы исказила гримаса такого отвращения, что Сильвия невольно отшатнулась. Бурливший в нем яд, казалось, захлестнул и ее (если такое возможно).

— Ты, должно быть, имеешь в виду меня? — стараясь сохранять спокойствие, спросила Сильвия.

— Тебя? — Теперь Мусу всего затрясло. Он схватил Сильвию за плечо; его лицо было перекошено, а в глазах застыло непонимание. — Да как у тебя язык поворачивается, чтобы сказать такое? Ты вообще понимаешь, что говоришь, Сильвия? Я что, непонятно объясняю? Да даже мой прапрапрапрапрадедушка — этот законченный негодяй, который был велик лишь в своих мерзостях, — и то устыдился бы, скажи я такое. Послушай! Ты — судьба, которая преследует меня, словно неверность женатого мужчину! Ты — прошлое, которое простирается передо мной словно дорога, петляющая по Полосе Каприви. Ты — ключ! Ты — это нерассказанная история! Ты такая же древняя, как народ замба, и такая же юная, как этот миг! Ты — это столкновение моего выбора и моей судьбы, моей вины и моего избавления!

Муса тяжело дышал, словно только что сделанные признания напрочь лишили его сил. Взгляд Сильвии был прикован к его лицу, она чувствовала на своих плечах тяжесть его рук; и она сделала то, что хотела сделать с того самого момента, когда впервые увидела его. Бывшая проститутка средних лет с подведенными бровями, накладными ногтями, с педикюром и бог знает с чем еще, поднялась на цыпочки и поцеловала всклокоченного, пылающего гневом закулу с такой искренностью, которой ей не доводилось чувствовать последние три десятка лет. Она поцеловала его так, как когда-то целовала ямайского юношу со строго-торжественным лицом под звуки песни Луи Армстронга о том, что у них предостаточно времени для любви. Она поцеловала его так, как ее бабушка впервые поцеловала ее дедушку в сумрачной аллее, находящейся не далее чем в двадцати милях к северу отсюда (в небольшом городке, давно поглощенном Новым Орлеаном). Она поцеловала его так, как ее прабабушка однажды поцеловала своего единственного возлюбленного на берегу небольшого пруда в маленькой стране, лежащей в центре огромного континента. И что она почувствовала? Ничего.

А когда Муса отреагировал на проявление ее чувств (против своего желания), она уже осознала, что допустила ошибку, а поэтому, упершись ладонями ему в грудь, решила оттолкнуть его. Но до того, как она это сделала, Муса сам отпрянул от нее с криком человека, пребывающего в агонии. Он отскочил от пораженной Сильвии со словами «Во имя великого вождя Тулоко!», его пятки зацепились за поребрик тротуара, и он упал, больно ударившись задом.

— Мои пальцы! — закричал он. — Мои пальцы на ногах!

Он показал на поношенную кроссовку на своей правой ноге, и Сильвия увидела кровь, растекающуюся по грязной парусине, словно чернильное пятно на промокашке. Она попыталась помочь ему подняться, но Муса жестом остановил ее.

— Зачем было целовать меня?

— Я… — начала было она, но Муса, не слушая ее объяснений, поднялся на ноги и, хромая, двинулся вдоль улицы, бормоча себе под нос какой-то немыслимый коктейль из молитв (обращенных в основном к богам), своих умозаключений (обращенных в основном к Сильвии) и проклятий (обращенных и к ним, и к ней): — Хорошо же, Божественная Луна! Итак, тебе удалось лишить меня пальцев. Теперь ты счастлива? И вот сейчас прошу твоего прощения за то, что моя «лоза» постоянно дрожит! Ну кто когда-нибудь слушал о закулу с девятью пальцами на ногах? Такое постыдное состояние. Ну а как ты себя чувствуешь, мачекамадзи? Мы должны немедленно найти Джима Туллоу, потому что от судьбы не уйти. Ты что, ничему не научилась в свои сорок пять лет? Никогда не целуй мужчину, если он тебя не любит или если ты не настолько пьяна, что отрезвить тебя может только гулу гулу. В этом, проститутки, корень всех ваших бед — вам неведомы романтические чувства!

Муса, остановившись у входа в бар «У Мел он», оглянулся, чтобы посмотреть на свою спутницу Она казалась донельзя сконфуженной.

— Он любит тебя? — неожиданно спросил Муса. — Конечно же, любит. Я знаю, ведь у меня всевидящее око (хотя я и несколько близорук, ведь проблема с глазами у нас семейная), но ведь и ты не слепая.

Сильвия хотела ответить что-то, но потом передумала и просто закрыла рот. Муса чуть поморщился и покачал головой из стороны в сторону.

— В этом ваше общее несчастье: вы оба слишком заняты тем, что сначала теряете, а потом ищете себя, а поэтому не видите того, что уже возникло и стоит перед вами, словно враждебные вам гудо. А что вообще происходит? Мне надо подготовиться к тому, что я лишусь пальца на ноге, только и всего. Иич!

Прежде чем смысл сказанного дошел до Сильвии, закулу уже проскользнул в бар. Она вошла вслед за ним.

Пару секунд глаза Мусы привыкали к тусклому освещению бара. А когда он увидел, что происходит вокруг, то, пораженный, буквально прирос к месту. Его мог поразить и пригвоздить к полу вид Джима, вернее то, как жалко и убого он, импровизируя (в типичной манере белых парней), пел блюз. Но причина была не в том. И не в последующей суматохе, из-за которой Сильвия стремительно выскочила из бара, преследуемая по пятам своей судьбой. И не в острой пульсирующей боли в том месте, где раньше был палец, а теперь саднящая рана, которая нестерпимо болела и кровоточила при соприкосновении с башмаком. Нет. Мусу пригвоздил к полу вид старого музыканта, которого здесь называли Двухнедельник и который наблюдал за всеми входящими в заведение и выходящими из него, сохраняя спокойствие много повидавшего человека. И когда Джим и Сильвия стремглав выкатились из бара, а все, кто остался там — Молли, Перец, Томпи и другие — снова сосредоточили внимание на стоявших перед ними стаканах, закулу, хромая, подошел к блюзмену, осмотрел его с головы до пят, не веря своим глазам. Двухнедельник встретил его любопытный взгляд спокойно, не снимая пальцев с грифа.

— Вы Фортис Холден-младший, — спокойным голосом произнес Муса, и ни один мускул не дрогнул на бесстрастном лице Двухнедельника.

— Да… очень давно никто меня так не называл, — ответил он.