Когда Лик Холден на исходе 1917 года вернулся в Култаун, то увидел немало перемен, происшедших в родных местах за время его отсутствия. Но это не сильно его обеспокоило: к тому моменту своей молодой жизни Лик настолько привык к переменам, что скорее мог бы обеспокоиться тем, что ничего не изменилось. Кое-что подсказывало Лику, что он вернулся домой, и в то же время он чувствовал, что его дом и жена остались в Тендерлойне. Он не скучал по квартире! Никоим образом! Но не мог забыть старого помятого корнета, подаренного ему профессором Хупом по выходе из школы «Два М». Ведь джазмен без инструмента — это все равно, что проповедник без паствы, — внутри все кипит, но никто его не слышит.

Поначалу Лик некоторое время жил в квартире на Канал-стрит с Кориссой и ее мужем Бабблом. Увидев сестру. Лик не поверил своим глазам. От ее прежней высохшей костлявой фигуры не осталось и следа; перед ним стояла пышнотелая матрона с пухлыми губами и постоянно веселым выражением лица, будто она с трудом сдерживается, но вот-вот не выдержит и расхохочется. При взгляде на нее не оставалось никаких сомнений в том, что Баббл, медлительный, как пароход на развороте, относится к Кориссе с такой любовью, на которую не способен ни один живчик. Он был трудолюбивым работягой, который каждый день, приходя с работы домой, клал на стол деньги; у него не было ни времени на выпивку, ни желания ходить по другим женщинам.

Возвращаясь вечером домой, Баббл вешал свою шляпу на гвоздь у двери и садился в стоящее в углу старое кресло-качалку, в котором когда-то сиживала Кайен. Он кряхтя стаскивал сапоги и, сопя от удовольствия, вдыхал аромат только что сваренного кофе, которое в большой чашке подносила ему Корисса. Первые несколько недель после возвращения в Култаун Лик провел, сидя в темном углу и попивая кофе, который сам себе варил, а иногда и пиво из кувшина (когда Корисса могла дать ему на это денег из их семейного кошелька). Встречаясь с ним взглядом, Баббл поднимал брови и спрашивал:

— Ну как. Лик?

— Все нормально, Баббл, — отвечал Лик. — Тяжелый денек?

— Да.

— Этот кофе… — пытался поддержать разговор Лик. — Этот кофе… здорово же он пахнет.

— Да.

После этого мужчины минут десять сидели молча: Лик смотрел, как Баббл пытается придумать, что бы сказать. Смотреть на него, подумал Лик, все равно что во время работы смотреть на сломанные часы. Обычно после паузы Баббл начинал разминать пальцы ног, а потом внимательно рассматривал свои старые башмаки.

— Лик, — серьезным голосом говорил Баббл, — когда я разбогатею, первым делом куплю пару новых башмаков. Да если дать человеку пару хороших башмаков, то он без труда дотопает аж до самой Филадельфии.

— Наверняка, — соглашался Лик.

Такой разговор происходил между ними каждый вечер, но Лик никогда не мог понять, почему Баббла так тянет дойти пешком именно до Филадельфии (он мог только предположить, что для Баббла это было чем-то вроде другого конца света). Да… нечего и говорить, до того, чтобы стать интересным собеседником, Бабблу было далековато. Когда Лику показалось, что он уже достаточно прожил с сестрой и шурином, отдав им дань вежливости, он решил на время перебраться жить к Соне, но Корисса запротестовала.

— Ты должен жить здесь, в своей семье, — заявила она.

Но Лик, взяв ее руки в свои, заговорил с нею тоном старшего брата, каким себя всегда и чувствовал (хотя она была старше его на четыре года).

— Корисса, — сказал он, — ведь ты знаешь, как я люблю тебя. Но ты теперь замужняя женщина, а замужняя женщина должна заботиться о своем муже. Ведь Баббл наверняка нуждается в твоей заботе.

— Ты так думаешь? — язвительно спросила Корисса.

— Именно так. И я уверен в том, что никто лучше тебя не сможет позаботиться о Баббле.

С этими словами он поцеловал сестру в обе щеки и прижал ее к себе так, что у нее перехватило дыхание. Потом он вышел из квартиры, а Корисса закусила губу, слушая, как эхо его шагов гулко разносится по лестнице.

За те два года, что Лик провел в Новом Орлеане, Соня успел здорово приподняться. После смерти в 1916 году мисс Бесси, известной на весь Култаун мадам, он прибрал к рукам ее заведение, которое назвал «У беззубого Сони» (отчасти из уважения к покойной, а отчасти по причине собственной щербатости). Его усилиями заведение, влачившее при прежней хозяйке весьма жалкое существование, разительно преобразилось и стало одним из самых популярных ночных клубов Култауна. Да и вообще ночные клубы Култауна постепенно снова обретали прежнюю популярность (этому способствовало развитие туризма, а также закрытие злачных мест Сторивилля). Что же касается Сони, то он имел какой-то особый талант завлекать в свое заведение самых красивых девушек. Во-первых, он был, наверное, единственным в истории сутенером, который никогда не использовал свое положение, то есть не тащил своих девушек в постель. «Я не смешиваю одно с другим», — говорил он, со своей широкой беззубой улыбкой. И к тому же, что более важно, он в отношениях со всеми девушками проявлял одновременно и жадность, и доброту, постоянно придумывая все мыслимые и немыслимые способы применения их талантов, отчего у них не оставалось времени ни на жалобы или отговорки, ни даже на то, чтобы просто поблагодарить его. А самое главное, он оберегал девушек. Любой хам, осмелившийся перейти в отношениях с девушкой черту дозволенного, имел дело с самим Соней, а у того, по слухам, был целый арсенал: начиная от пистолетов, способных завалить мула, до миниатюрных однозарядных пистолетиков, которые он постоянно носил в кармане, держа указательный палец на спусковом крючке.

В задней части здания клуба Соня выделил Лику несколько комнат, хотя и со скудной меблировкой, но достаточно удобных для обитания: в одной комнате стояла кровать, в другой огромная ванна для отмывания с тела всяческих грехов и несчастий. Когда на исходе одного из дней в феврале 1918 года Лик появился в клубе, Соня, едва взглянув на него, рассмеялся и тут же принялся за свои шутки.

— Признавайся, Лик, ты, наверное, здорово поднялся на бабки в Новом Орлеане! — спросил он. — Ах ты долбаный ниггер!

Лик, осмотрев свой поношенный костюм и перевязанный веревкой помятый чемодан, тоже рассмеялся.

— Все мои шикарные шмотки в чемодане, — ответил он. — Просто не хотел выглядеть слишком крутым в твоем занюханном заведении.

— Как ты назвал мой клуб? — с притворной суровостью спросил Соня.

— Как слышал.

Соня, выпятив грудь и подняв руки, стал угрожающе наступать на Лика.

— А ну-ка повтори! — приказным тоном потребовал он.

— Занюханное заведение! — произнес Лик.

Соня положил руки на плечи Лика, злобная гримаса на его лице сменилась улыбкой, он притянул Лика к себе и обнял его, как дорогого родственника.

— Мой личный затраханный негритос! — нежно сказал он.

В ту ночь Лик, расположившись за столиком в зале, слушал музыку (какие жалкие, убогие блюзы, подумал он) и наблюдал за тем, как работает Соня. Его дружок сновал меж столиками, словно майский жук по цветкам, подливая выпивку в стаканы посетителей, которым и без того было довольно, представляя сидящим за карточными столами игрокам новых людей, подводя своих девушек к толстым белым мужчинам с распаренными, красными как свекла лицами и потными разводами на рубашках. Время от времени Соня, удивленно приподняв брови, подносил Лику новые порции выпивки. Время от времени он направлял к нему какую-нибудь из девушек, а когда Лик отрицательно качал головой, Соня со смехом пожимал плечами.

Позже одна из девушек — молоденькая иссиня-черная проститутка, которой явно было не больше пятнадцати лет, с пышной попкой и носом, похожим на клецку, — упившись до бесчувствия, свалилась на какую-то подгулявшую компанию, опрокинув на сидевших за столиком мужчин свой стакан. Соня тотчас же появился на месте происшествия. Он приказал наполнить стаканы гостей и выдать каждому по прекрасной сигаре (все за счет заведения!); потом он отвел девушку в угол и задал ей хорошую трепку — он бил ее по лицу до тех пор, пока из ее носа не полилась кровь. Девица, сразу отрезвев, убежала из зала, а Соня спешным шагом и с широченной улыбкой поспешил к гостям. Лик, прикладываясь к стакану с обжигающим глотку пойлом, наблюдал за происходящим и вдруг, почувствовав, что глаза у него мокрые, вытер их рукавом.

Было около пяти утра, когда Соня придвинул стул к столику, за которым сидел Лик. Лик смотрел через раскрытую дверь на бледно-серое предрассветное небо, которое освещало все вокруг своим тусклым светом, наводя на душу печаль.

— Да… — протянул Лик, не глядя на друга, — работка у тебя, не позавидуешь.

— Работа! — бодрым насмешливым голосом произнес Соня. — Нет, Лик, я не работаю! Пусть работают негритосы, евреи и дураки. А я делаю деньги… ну и веселю себя при этом как могу.

— Например, когда бьешь девушку?

Соня пристально посмотрел на Лика, зажал в зубах сигарету, зажег ее и, выпустив клуб ароматного дыма, сказал:

— Типа того.

— А ведь на ее месте могли быть Сестра или Руби Ли.

— Могли бы, — согласно кивнул Соня. — Могли бы, но не оказались. Потому что, дорогой мой Лик, обе они уже умерли.

Лик повернулся и посмотрел в лицо своего друга, наполовину скрытое сизыми клубами табачного дыма. Соня, наклонившись, легко дотронулся до его руки.

— Мы живем в жестоком мире, друг мой Лик. В жестоком, проклятом мире, бок о бок со сволочами, с которыми бы ты на одном поле и срать не сел. Люди приспосабливаются, ты слышишь? Люди меняются для того, чтобы выжить в этом гребаном мире. А знаешь, Лик, почему ты мой персональный ниггер? Потому, что ты сам так и не приспособился. Ты все такой же невинный младенец, каким был в тот день, когда мама шлепала тебя по заднице, чтобы ты начал дышать. Ты как охотник, который так и не научился понимать, что хочет сообщить ему его собака, натягивая поводок; ты все время возвращаешься назад, всякий раз желая найти что-то большее. Это все потому, что ты так хорошо играешь на трубе. Музыка удерживает тебя от этой чертовщины, в которой мы все увязли по уши. Ты мой личный затраханный ниггер, потому что невинности в тебе столько, что хватит на нас обоих. А я жестокий железный негр, и я всегда буду присматривать за тобой.

Сжав руку Лика и откинувшись на спинку стула, Соня глубоко затянулся сигарой, а потом поднес к губам горлышко бутылки и сделал несколько больших глотков — видимо, сказать ему больше было нечего. Лик смущенно молчал. Таким своего друга он видеть не привык, ведь Соня никогда не лез в карман за словом.

— Послушай, Лик, а чего ради тебя снова принесло в Култаун? — после паузы спросил Соня.

Лик пожал плечами и через секунду ответил:

— Потому что в Сторивилле все закрывается и работы там нет. А кроме того, у меня возникли неприятности в отношениях с одной чокнутой проституткой.

— Ты только не ври мне, ниггер, — пристально глядя Лику в глаза, сказал Соня, а Лик тяжело вздохнул.

— Я ищу Сильвию. Я слышал, что она снова вернулась в Монмартр.

— Я ее здесь не видел. Ты же знаешь, что мимо меня ей не пройти. Да и никто ее не видел.

— Ясно… но я знаю, что она здесь.

Соня кивнул, а потом запрокинул голову и стал смотреть, как сигарный дым, поднимаясь, рассеивается в ярком свете ламп. Собираясь задать очередной вопрос, он уже знал, что услышит в ответ, но он должен был его задать.

— А зачем ты ее ищешь?

— Потому что она моя сестра. Потому что и Сестра, и Руби Ли, и Сыроварня умерли. Потому что у меня осталось три сестры: Корисса счастлива со своим Бабблом; Сина, насколько я знаю, в Чикаго, и я думаю, что у нее все нормально, а потому я не должен срочно разыскивать ее. Сейчас мне надо разыскать Сильвию и присматривать за ней, как ты будешь присматривать за мной.

— Лик, но ведь она тебе не кровная сестра.

— Это не важно, — стараясь казаться спокойным, произнес Лик.

Лику не хотелось обсуждать эту тему. К тому же под пристальным взглядом Сони, глаза которого, казалось, прожигали его насквозь, ему было не по себе.

— Послушай, Лик, — в задумчивости произнес Соня, — ты зря пытаешься врать мне. Ведь достаточно взглянуть на тебя, когда ты говоришь о Сильвии, чтобы…

И Соня присвистнул сквозь зубы.

— Мне надо найти ее, — прошептал Лик, глядя вниз, на ноги. — Только и всего.

— Рисковый ты парень, — сказал Соня.

На следующий день Соня встал вместе с петухами — наверняка не было на свете другого негра, который просыпался бы в такую рань (по всей вероятности, это был шрам, оставленный на его психике пребыванием в школе «Два М»), — и разбудил Лика, поставив перед ним чашку кофе и ведро с холодной водой. Лик, обжигая язык, выпил кофе, ополоснул лицо и сказал:

— Какого хрена ты поднялся в такую рань?

— Долго спит только дьявол, — с хитрой усмешкой ответил Соня. — А я хоть на шаг, но должен опережать его. И вот что, друг мой Лик, не думай, что я взял тебя к себе за так. Я бизнесмен.

Соня с Ликом вышли из клуба около десяти часов утра, когда на кухне как раз начинался рабочий день. Соня не сказал Лику, куда и зачем они направляются. Он неторопливо шел по Канал-стрит, церемонно приподнимая шляпу и мило улыбаясь идущим навстречу проституткам, утомленным ночной работой, и возвращающимся из церкви порядочным дамам. Лик торопливо шел за ним, стараясь глубоко дышать, чтобы прочистить гудящую после вчерашней выпивки голову. Но воздух был жарким, влажным и липким, как мысли, ворочавшиеся в его голове.

Они дошли до квартала Джонс. Они миновали магазин старика Стекеля, выглядевший убогим и обветшалым после того, как Дов унаследовал дело отца. Лик хотел было зайти в магазин, поприветствовать нового хозяина, но Соня не пожелал останавливаться — он был человеком дела.

Наконец, дойдя до престижной части Монмартра, где черные лица редко мелькали на фоне почтенной белой публики, они остановились у магазина, украшенного вывеской «Мерфи», в котором продавалось все: от автоматов для продажи кока-колы до граммофонов. Владельцем магазина был ирландец Мерфи, а иметь с ним дело, по словам Сони, было все равно что «наступить на острый, ржавый гвоздь». Соня вошел вместе с Ликом в тесное, похожее на спичечный коробок, помещение магазина.

— За каким бесом нас сюда принесло? — спросил Лик, и тут Соня показал пальцем на корнет, который, словно на алтаре, лежал в стеклянной витрине прилавка. Такого прекрасного корнета Лик не видал за всю свою жизнь. Он был отполирован и так сиял, что отбрасывал солнечные зайчики на щеки склонившегося над ним Лика. Мерфи, вынув корнет из футляра, протянул его Лику, и тот, пробежавшись пальцами по вентилям, прошептал: «Господи!» — вне себя от изумления, настолько они были податливы. Лик готов был сразу же заиграть на корнете.

Соня, пожимая плечами, спросил:

— Интересно, как ты собираешься, не имея трубы, руководить моим оркестром?

Лик открыл рот, намереваясь поблагодарить Соню, но слова застряли у него в горле; он не мог оторвать взгляда от инструмента, так удобно расположившегося в его руке, словно он специально по ней и был сделан. А Соня, глядя на онемевшего от восторга Лика, беззвучно смеялся.

— Ты должен зарабатывать на жизнь, — объявил он, словно только этим и можно было объяснить его поступок.

Не меньше двух лет Лик руководил оркестром в ночном клубе «У беззубого Сони», прежде чем ему удалось найти Сильвию. Но, честно говоря, его игра (по крайней мере с этим оркестром) никогда не достигла высот, до которых он поднимался, играя с Луи Армстронгом в заведении Генри Понса в Сторивилле. Отчасти это можно было объяснить недостаточной квалификацией его коллег-музыкантов (хотя с Ликом играли его старые знакомые: Шутник, всеобщий любимец, — второй корнет и Хансен Прах — тромбон); но основная причина была в том, что все мысли Лика, а следовательно и его музыка, были полны Сильвией. Раньше, играя на корнете. Лик был уверен, что он найдет ее когда-нибудь потом, а сейчас он только и делал, что искал ее — искал настолько отчаянно, что отчаяние это звенело в каждой сыгранной им ноте.

В те дни понятия «поздно» и «рано» были для него неразличимы; когда улыбающийся лик Старой Ханны едва показывался над бурными водами Миссисипи, он все еще сидел на авансцене и играл классный блюз, играл опустевшему залу до тех пор, пока губы не начинали неметь. Лик играл так, словно Сильвия могла слышать его — где бы она ни была, чем бы она ни занималась, — он твердо верил, что это так, он знал, что у нее в сердце звучит музыка.

Бывало, на исходе ночи подгулявшие мужья, выползая из зала с гудящими с перепоя головами, с расстегнутыми после ночных развлечений с проститутками рубашками, останавливались, заслышав эти мелодии, взывающие, казалось, к их сердцам, подобно тому как взывали к ним их жены в первую брачную ночь. Рты у них пересыхали, а подбородки непроизвольно опускались на грудь. Временами Соня, слушая игру Лика, размышлял, какие утраты надо пережить, чтобы извлекать из корнета такие душераздирающие звуки. Он глотал слезы, не понимая, откуда они, — ведь он не испытывал никаких чувств. Иногда он прерывал игру Лика аплодисментами только потому, что был не в силах слушать такую пронзительную музыку. Заливая хорошую порцию виски в свой щербатый рот, он изрекал:

— Лик, это же африканская дрянь. Блюз «Африканская дрянь» в стиле Лика.

Никаких свидетельств о том, как и что играл Лик Холден в этот период, конечно же нет. Новый Орлеан в то время был переполнен писателями, поэтами и музыкантами, желавшими записать свою музыку, а следовательно, пробиться к славе. А Монмартр считался окраиной и пребывал в таком состоянии вплоть до 1950-х годов, пока не был поглощен разросшимся соседним городом. Стало быть, мы вправе предположить, что музыка Лика Холдена была как бы внеисторической (или мифологической, если вам так больше нравится), то есть жила только в воспоминаниях тех, кто ее слышал, и умерла вместе с ними. Однако некоторые люди все еще помнят историю, которую частенько в 1920-х годах в Нью-Йорке рассказывал, будучи в подпитии (а случалось это весьма часто), один белый джазмен. Этот молодой человек (один из первых представителей «фри-джаза», впоследствии преданного забвению более чем на два десятилетия) вспоминал о поездке с родителями по Югу осенью 1918 года. Он вспоминает, как однажды ночью — а тогда ему было всего пятнадцать лет — он сбежал от родителей, чтобы выпить «в ночном клубе маленького городка, где какой-то негр играл в стиле, подобно которому я никогда не слышал. Слушая его, я чувствовал себя так, словно меня укусил клещ и заразил меня бациллами настоящего джаза».

Это произошло за три года до того, как Бикс Байдербек впервые услышал, как играет Луи Армстронг в составе плавучего оркестра Фейта Мэрейбла, и если чуть-чуть напрячь воображение, то можно утверждать, Бикс рассказывал о Лике Холдене, и это будет так же верно, как то, что Бикс, страдавший алкоголизмом, умер от пневмонии в возрасте двадцати восьми лет.

Было лето 1920 года. Лик еще не решил прекратить изнурительные поиски. Он каждую ночь играл в клубе «У беззубого Сони», по-прежнему не имея никаких сведений о своей сестре, а ведь Монмартр был небольшим городком, где большинство обитателей-негров знали друг друга по имени. Постепенно он пришел к мысли о том, что тот тип из Чикаго, с которым он встретился на Бэйзин-стрит, 122, попросту наврал ему. И тогда Лик принял решение никогда больше не искать Сильвию и примириться с тем, что голос сестры будет звучать для него лишь в его музыке, которую он будет играть головой, сердцем и губами. Он решил, что если сестра окажется рядом, он почувствует это, так же как сейчас чувствует руку судьбы на своем плече. Но одно дело верить в судьбу, а вот предвидеть, что она готовит, — это совсем другое.

Так вот однажды ночью, когда Лик играл со страстью, порожденной страданием, он заметил, как Соня, стоя у барной стойки, толкует о чем-то с высоким типом с лицом цвета кофе, с безукоризненно уложенными прямыми волосами и в отлично сшитом костюме. Лик, хотя никогда прежде не видел этого человека, сразу понял, что это Гарри Гейдж Абсолом, руководитель оркестра, играющего по нотам на приемах в домах белых аристократов. Большинство култаунских музыкантов-негров презирали Гейджа, называя его «продажным» и «глупым пугалом». Их злоба и неприязнь были вызваны отчасти тем, что его оркестр играл «благородную» музыку, под которую танцевали белые, а отчасти и тем, что он, по слухам, зарабатывал больше сотни долларов в неделю. Кроме того, в народе ходили слухи о том, какие дела творятся на этих приемах, однако в правдивости этих слухов никто не мог быть уверен, поскольку негров на них не допускали, а музыкантам платили настолько хорошо, что они не собирались никого посвящать в то, чему бывали свидетелями.

Лика подобные разговоры вообще не интересовали. Будучи по натуре добросердечным, он уже повидал достаточно и знал, что молва беспричинно не возникает. А Соня? Соня, если чувствовал возможность заработать доллар или два, то не погнушался бы заговорить с самим чертом.

И вот Лик, закончив одну из своих нетрудных джазовых композиций, спустился со сцены и присоединился к все еще стоявшим у стойки Соне и Гейджу.

— Привет, Лик! — приветливо закричал Соня, хлопая Лика по плечу. — Это Гейдж Абсолом. Ты наверняка слышал о нем.

— Конечно, слышал, — кивнул головой Лик, радуясь возможности посмотреть на Гейджа вблизи. Он метис, сразу подумал Лик, причем унаследовавший самые плохие внешние признаки обеих рас: толстый, расплывшийся по лицу нос; тонкие губы, маленькие глазки цвета тусклых серых облаков. Выражение его лица было пустым, как церковь белых прихожан в будний день; на нем не отражалось ни единой мысли.

— Гейдж ищет третий корнет, — сказал Соня. — Хотел бы попробовать тебя. Ты как?

— Я-то с удовольствием, мистер Абсолом. Но, сэр, вы же знаете, я не играю по нотам.

— Ерунда, — махнул рукой Гейдж. — Ты играешь так, что без труда сыграешься с нами.

Голос его был тонкий и какой-то шуршащий, словно речная галька перекатывалась под набегающими волнами.

Лик и Гейдж пожали друг другу руки. Лик улыбнулся своей широкой улыбкой, обнажив не только зубы, но и десны. Гейдж облизнул свои тонкие губы.

Два дня Лик репетировал с оркестром Гарри Абсолома. Он не умел читать ноты, но улавливал момент вступления с точностью, с какой стрелок бьет по тарелкам. Импровизации не допускались, а мелодии и аранжировки — чисто блюзового характера — были настолько медленными и простыми, что казались ему упражнениями для начинающих. Но платили ему за работу очень хорошо.

По окончании второй репетиции — а было это в четверг во второй половине дня — Гейдж отозвал Лика в сторону и вложил ему в ладонь десятидолларовую купюру.

— Купи себе смокинг. Ты должен выглядеть нарядным, с иголочки, — сказал он. — Завтра смотри не опаздывай. В семь часов, как штык.

— А куда приходить? — спросил Лик.

— В отель «Монморанси».

Лик сделал то, что ему было велено, и на следующий день продавец в магазине одежды в квартале Джонс, примеряя на него смокинг, сказал, что он в нем ну прямо вылитый майор Данди. Лик, не зная, что это значит, воспринял слова продавца как комплимент. Он до блеска отполировал корнет и в половине седьмого уже шел при полном параде по улицам Култауна. В отель «Монморанси» он пришел за десять минут до назначенного времени и остановился возле служебного входа, нервно оглядываясь вокруг, словно гончая в ожидании затаившегося зайца. Если бы Лик знал, что он увидит в эту ночь, он разнервничался бы еще больше. А вернее, знай Лик о том, что его ожидает, он вообще отказался бы от предложения Абсолома. И тогда он, возможно, никогда не увидел бы Сильвию; свою сестру, ставшую для него и счастьем, и проклятием примерно поровну.

Как теперь известно, в период после отмены рабства межрасовое скрещивание в южной Луизиане привело к появлению множества различных оттенков и белого, и черного. Конечно, за полувековой период, прошедший с 1864 года, многое изменилось (в особенности в Новом Орлеане). Но Монмартр был небольшим городком с присущим малым городам консерватизмом, и здесь крепко держались старых традиций и обычаев.

Одним из таких обычаев были bals de Cordon Blue. В Новом Орлеане этот обычай забылся с приходом девятнадцатого века, но здесь, в Монмартре, он, казалось, и не собирался уходить в небытие. Эти балы также называли «балами квартеронок», и на них досужие белые парни подыскивали симпатичных светлокожих любовниц с примесью негритянской крови (об их сексуальной привлекательности слагались мифы). Часто мужчины снимали для своих любовниц квартиры и брали их на содержание. Они называли таких женщин подружками, в то время как для всех остальных они были обычными проститутками; между тем и другим практически не было разницы, особенно если учесть, что мужчины, пресытившись удовольствиями, запросто выгоняли «подружек» на улицу без единого цента.

В ту ночь в отеле «Монморанси» и должен был состояться такого рода бал, однако Лик поначалу не понял этого, поскольку присутствовавшие дамы выглядели на редкость изысканными и все как одна белыми. А кроме того, он никогда до этого не бывал на подобных мероприятиях.

Оркестр Гарри Абсолома начал играть точно в 7.30, и медленная ритмичная музыка дала Лику возможность внимательно осмотреться вокруг. Сердце его билось учащенно — он никогда не был в таком шикарном месте! Даже «Кабаре мисс Коэл» в Новом Орлеане не шло ни в какое сравнение с заведением, где он играл сейчас! Он заиграл, но заиграл слишком громко, и Гейдж Абсолом, сидевший за пианино, метнул на него предостерегающий взгляд, ясно говорящий о том, что от него требуется. Лик рассматривал стоявшие в зале стильные столики и стулья с изящными изогнутыми спинками, пол, отполированный до блеска, яркие шторы и ковры. Он смотрел на важных белых мужчин в таких же, как и он, смокингах, и это доставило ему огромное удовольствие. Ну кто бы мог подумать, что белые люди могут служить обычными официантами?

Примерно около 8 часов начали прибывать гости, и глаза Лика от удивления готовы были вылезти из орбит. Женщины прибывали группами по двое, по трое и стояли у барной стойки, скрестив стройные ноги и дымя французскими сигаретами. Понемногу начали появляться и мужчины — почти все в стельку пьяные, — держа во рту толстые сигары, они подтягивали сползавшие брюки и вытирали потные лбы шелковыми платками. Рука об руку в зал входили пары, и женщины, выступающие отработанной походкой, и их спутники с некоторой нервозностью посматривали на симпатичных женщин у стойки.

Поначалу Лик ничего не мог сказать о том, что, собственно, происходило на его глазах, кроме того, что здесь, на этом балу для белых людей, было слишком жарко. Но когда он обратил внимание на одну девушку — первую из всех, вышедшую со своим бойфрендом на танцевальный круг — и пригляделся к ее движениям, то подумал, что в ее крови наверняка не меньше пинты черной крови. Он внимательно осматривал по очереди каждую девушку и понял, что ни макияж, ни белокурый парик, ни изысканные манеры не могут скрыть того, что во всех них без исключения течет негритянская кровь. И тут Лик понял, что это за «бал для белых»; в груди у него защемило, а звук корнета стал неровным, прерывистым.

Наивности Лика Холдена хватило бы на двух таких, как он, однако ему никогда и в голову не пришло бы любить или не любить кого-то за цвет кожи. Но что творится вокруг? Черт возьми, ведь если приглядеться и вдуматься в ситуацию, то становится совершенно ясно, что чернокожий мужчина — это самый худший тип рогоносца. Лик слышал бесчисленное множество историй о том, как белые рабовладельцы насиловали чернокожих рабынь. Он знал, что и белые и черные никогда не предпочтут черных. Думая об этом, он ощутил тяжесть и жжение в животе, слабость в ногах, а голова его непроизвольно склонилась. Лик почувствовал, что изменяет сейчас своей черной коже, которая сияет словно полированное красное дерево под лучами солнца. Он был сейчас настоящим жалким ниггером, таким, как дядя Том!

Он посмотрел на лица других музыкантов — негры и метисы; тех и других примерно поровну. Ничего не выражающие лица, лица людей, которые ничего не видят, а если и видят что-то, то не показывают этого; непроницаемые настолько, насколько может позволить себе разумный черный. Лик пытался придумать, как ему выбраться из этой ситуации, но понимал, что иных шансов, кроме как через неприятности с белыми людьми, у него нет, — а ведь неприятности с белыми людьми считались самыми тяжелыми из всех. Особенно сейчас, когда он оказался в престижной части города, откуда до более безопасного для него черного Култауна не меньше десяти минут быстрого бега. Поняв безвыходность своего положения, Лик стал играть с большим вниманием; он снова прильнул губами к корнету и скоро заиграл так, как полагалось. Разумеется, белые со своей врожденной тугоухостью не заметили паузы в игре третьего корнета. А Лик скорее проклял бы себя, чем сыграл для них настоящую музыку чернокожих, которая яснее, чем фотография, могла бы рассказать, кто он такой. И Иисус Христос, который, как никто другой, знал, что такое гонения, наверняка простит ему богохульство!

Всю ночь Лик играл словно в тумане. В зале было жарко и душно, его глаза постоянно заливала смесь пота и слез. Он видел, что число желающих потанцевать постепенно увеличивается, и доски танцпола прогибаются под тяжестью тел. Он наблюдал, как белые мужчины подолгу задерживают оценивающие взгляды на танцующей перед ними молоденькой квартеронке, в которой смешались явно негритянские особенности лица и тела со специфическими чертами, присущими белым. И вдруг он узнал в ней Сильвию.

Сначала он не поверил своим глазам (ведь он не видел ее больше шести лет). Несколько мгновений он часто моргал, стараясь смахнуть с ресниц слезы. Он не ошибся — это была она. Она танцевала с белым парнем со свиноподобным лицом, глаза которого были на уровне ее груди, а раскрытые слюнявые губы напоминали пасть разомлевшей от жары собаки. Ее черные локоны, подпрыгивая в такт движениям, приоткрывали обольстительную шейку; в разрезах ее платья мелькали молочно-белые бедра. Но лицо ее было пустым, как чашка, из которой только что выпили кофе.

Сильвия, обернувшись, посмотрела на него, будто привлеченная ярким рассветным лучом солнца, пронзившим окно темной комнаты. Ее черные глаза расширились, а губы вытянулись буквой «о»; лицо выражало одновременно испуг и смущение, как у черного воришки, пойманного в магазине белого человека.

Кровь горячей волной ударила Лику в голову, лишив его способности соображать хоть что-нибудь. Его раздирали противоречивые чувства: радость и печаль, злоба и сострадание, любовь и ненависть, страсть и отвращение. И всё это нахлынуло одновременно. Если бы Лик был оратором, он бросил бы корнет куда попало и на весь зал закричал бы о том, что он сейчас чувствует. Если бы Лик был драчуном-забиякой, он кинулся бы на танцевальный круг, одним ударом сшиб бы этого белого парня и взял бы свою сестру на руки. Но Лик был музыкантом, истинным музыкантом, музыкантом до мозга костей.

И он заиграл самый черный джаз, какой когда-либо слышал белый человек, и звук его корнета воспарил над оркестром Гарри Абсолома, как орел над Африкой; звук был такой громкий, что разносился по всему Култауну. И Соня подошел к раскрытой двери своего ночного клуба и прислушался. Один за одним оркестранты прекращали играть и, раскрыв рты, в недоумении смотрели на Лика. А Лик играл с такой же убедительностью, с какой оратор держит речь перед толпой; играл с уверенностью самого сильного бойца. Лик играл до тех пор, пока мог видеть музыку; пока он мог видеть музыку так, как гордый чернокожий, стоящий на горной вершине, смотрит на стоящего внизу белого. Впервые в жизни Лик играл четырьмя частями тела: головой, в которой смешались радость и печаль; губами, которые говорили и злобно и сочувственно; сердцем, гнавшим по жилам любовь и ненависть; и своей крайней плотью, невыносимо болевшей от желания и отвращения. Лик играл до тех пор, пока эти четыре ветра не выдули весь воздух из его легких.

Он согнулся пополам, ловя ртом воздух, а весь зал замер словно в столбняке. Гейдж вскочил из-за рояля и нервно смотрел в зал на моментально ставшие злобными лица шокированных белых гостей. Он подошел к Лику и наклонился над ним. Лик, глубоко дыша, взглянул на искаженное страхом лицо Гейджа и тотчас пришел в себя.

— Чтоб ты сдох. Лик Холден! — прошипел Гейдж.

— Что?

— Чтоб тебя разорвало, чтоб ты провалился. Лучше бы ты сдох… ты хочешь, видно, чтобы эти люди тебя убили!

Лик в одну секунду понял, что произошло. Он рухнул на колени, закрыл глаза и через мгновение уже лежал, распростертый на оркестровом помосте.

— Он припадочный! — закричал Гейдж. — Господи! Да он же припадочный!

Лик почувствовал, как чьи-то сильные руки подняли его, взяв за ноги и за плечи, и инстинктивно прижал к груди корнет. Он слышал, как женский голос спросил: «Он в порядке?» — могла ли это быть Сильвия? — и Гейдж пролаял в ответ: «Прочь с дороги! Прочь с дороги!». Какой-то белый сказал: «Да он не выглядит больным» и добавил: «Проклятый черномазый!», а потом снова добавил: «Убил бы его собственными руками». Но те, кто нес его, продолжали двигаться, и вскоре он почувствовал на своем лице прохладное дуновение ветра. Его положили на землю и кто-то больно ударил его по лицу. Но Лик даже не вздрогнул, он лишь открыл глаза. Кто-то склонился над ним, дыша перегаром.

— Чтобы я никогда больше не видел этого черномазого. Хотите, зовите ему врача, или пусть он сдохнет в этой канаве — мне все равно, но чтобы я никогда больше его не видел. Вы поняли?

Лик услышал ответ Гейджа:

— Да, сэр! Вы никогда больше не увидите этого черномазого! — Он произнес это голосом до смерти напуганного негра, голосом, каким негр должен разговаривать с белым. Лик открыл глаза и увидел стоящего над собой Гейджа. Гейдж смотрел на него, челюсти его были сжаты, но в его лице уже не было злобы, и в глазах не было прежнего презрения. Его губы были узкими. Глаза были маленькими, но не такими, как у белого человека.

— Какого черта ты все это устроил, Лик Холден? — спросил Гейдж, но Лик промолчал.

— Тебе здесь никогда больше не бывать, ниггер, ты понял? — сказал Гейдж. — Тебе никогда здесь не бывать.

Гейдж повернулся и направился к дверям отеля.

— Спасибо, Гейдж, — прошептал Лик, но тот его не услышал.

Лик лежал в аллее позади отеля. Вокруг не было ни души, и Лик с трудом поднялся на ноги. Он почувствовал облегчение от того, что корнет, зажатый в руке, был с ним.

— А все-таки ты везучий ниггер! — произнес Лик, обращаясь к самому себе. — Ты везучий ниггер, хотя и лезешь куда не надо!

Лик пошел по аллее; каждый его вдох был как порыв ветра, а шаги отдавались в голове пушечными выстрелами. Он знал, если белые увидят его сейчас, легко ему не отделаться и побоев не избежать. Лик уже дошел до конца аллеи, как вдруг услышал за углом торопливые шаги. Внутри у него все похолодело, и он остановился как вкопанный. Но это не был белый человек. Это была Сильвия.

— Ты в порядке? — спросила она.

— Все хорошо.

— Говорили, что ты в Новом Орлеане.

— Я был там. Искал тебя.

Сильвия кивнула. Она часто моргала опухшими от слез глазами, дрожащие пальцы сжимали мокрый носовой платок. Лик почувствовал, как сильно он любит ее, и в то же время безотчетная злость захлестнула его.

— Так ты проститутка у белых, — сказал он. — Да ты же хуже, чем проститутка.

Сильвия провела языком по трясущимся губам и через силу улыбнулась.

— А что может быть хуже проститутки? — спросила она тихим спокойным голосом.

— Рабыня.

Сильвия кивнула головой и глубоко вздохнула.

— Какого я цвета, Фортис? — спросила она.

— Ты черная.

— Ну а если у меня будут дети от белого мужчины, какого цвета будут они?

— Они будут черными. Конечно же, черными.

— Наступит время… — проговорила Сильвия. — …и я в этом уверена, наступит время, когда во всем мире будут жить только черные, а белые ничего не смогут с этим поделать, потому что они и сами станут черными.

Сильвия подошла почти вплотную к Лику. Он почувствовал на щеке ее дыхание, ощутил аромат ее духов, похожий на запах луговых цветов после дождя.

— Ты действительно здорово играешь, Фортис, — прошептала она.

— Ты же много лет не слышала, как я играю.

— Я всегда слышу тебя, Фортис. Я всегда слышу тебя.

Сильвия так смотрела на него… Господи! Лик чувствовал, как все внутри у него напрягается, натягивается, вот-вот лопнет, словно все внутренности были связаны одной веревкой, конец которой наматывался на лебёдку. Он не мог произнести ни слова. Он думал о музыке, но его корнет, прижатый к бедру, молчал.

— Сейчас я играю всем телом, — выпалил он. — Я благодаря тебе играю всем своим телом… головой, губами, сердцем и…

Слов больше не было. Сильвия прижала ладонь к его лбу, словно проверяя, нет ли у него жара. Она нежно, как мать, желая ребенку доброй ночи, поцеловала его в губы. Она притянула его к себе, так что биение его мощного африканского сердца стало отдаваться эхом в ее груди.

— И чем, Фортис? — прошептала она.

Голова его закружилась, он почти не владел собой. Сильвия слегка отстранилась от него, а нужные слова все не находились. Она на мгновение закрыла глаза, а когда вновь открыла их, то, казалось, полностью пришла в себя.

— Джонни будет искать меня, — безразличным голосом произнесла она. — Мне надо идти.

С этими словами Сильвия Блек отвернулась и, не оглядываясь, пошла прочь от своего брата, с которым не состояла в кровном родстве.