Перед дворцом Понтия Пилата нам встретился человек по имени Симон Киринеянин. Ему назначили нести мой крест. Я понимал теперь, отчего издевались солдаты, когда я стоял перед ними нагим. Я ничем не напоминал того крепкого плотника, который когда-то играючи управлялся в Галилее с любой работой. От меня остались одни кости. Сейчас они снова принялись смеяться и называть меня иудейским Царем.

Мы пришли на место, называемое Голгофой. Следом за нами шло множество женщин; они скорбели и плакали. К процессии примкнул и кое-кто из моих последователей, но женщины шли в первых рядах и выли так горестно, словно ощутили ожидавшую меня боль прежде меня.

Я не думал спасать мир усилиями женщин. Я надеялся на мужчин. Теперь же, с трудом шевеля пересохшими губами, я громко произнес:

— Дочери иерусалимские! Не плачьте обо мне. Оплакивайте детей своих. Скоро настанут дни. когда люди позавидуют бесплодным, никогда не рожавшим и не кормившим дитя молоком своим.

Мне вдруг вспомнилось проклятое мною фиговое деревце. И я добавил про себя: «В этом тоже каюсь и прошу о прощении». А потом я вспомнил дни. когда был простым плотником и молился о том, чтобы добрый чурбак невзначай не раскололся под топором.

В толпе рыдающих женщин я увидел свою мать. Скоро, совсем скоро меня отнимут у нее навсегда. Теперь — слишком поздно — я понял ее любовь. Я был для нее даром Божьим, она преклонялась предо мной и именно поэтому не принимала ничего из того, что я делал. Потому что жить в постоянном преклонении перед сыном — значит совсем его не знать. Но в этот час ее сердце разрывалось от скорби. Я снова был ее ребенком. Возле матери стоял мой ученик Тимофей, и я сказал Марии:

— Не плачь. Я возвращаюсь к Отцу. Смотри, женщина, вот сын твой.

И ему сказал:

— Вот твоя мать.

Тимофей кивнул. Он возьмет ее к себе в дом. Его, из всех моих учеников, я выбрал заботиться о ней, потому что у него было терпеливое и щедрое сердце.

Невдалеке от моей матери стояла Мария Магдалина. Ей я сказал так (сказал, понизив голос, потому что дочерям иерусалимским велел совсем иное):

— Надейся. Рожай детей. Бог простил тебя.

Вместе со мной на Голгофе должны были распять двух разбойников. Когда мы подошли, их уже прибили к крестам. Теперь же кресты поднимали. Под крики несчастных на Голгофу взошел Понтий Пилат. Он взглянул на привешенную мне на шею надпись: «Иисус из Назарета, Царь иудейский». Большинство священников Большого храма предпочли удалиться, но один из оставшихся сказал Пилату:

Нельзя писать: «Царь иудейский». Мало ли чего он наговорил. Чтобы стать царем, мало сказать: «Я — царь».

Что написано, то написано, — ответил Пилат.

Я его понял. Если в будущем меня действительно назовут иудейским Царем, Понтий Пилат прославится, поскольку признал это первым. Ведь он позволил мне принять смерть в этом звании. Если же в будущем никто меня царем не сочтет, Пилат опять же прославится — отменным остроумием. Так или иначе, он останется в истории мудрым римлянином. Еще бы не мудрым! Надо уметь извлечь выгоду из двух совершенно противоположных идей. Я начинал понимать, почему этим римлянам удалось захватить полмира. Но и это понимание пришло слишком поздно.

Солдаты подвели меня к лежавшему на земле кресту, грубо сбитому из сырой, необструганной древесины. Я оскорбился столь жалкой плотницкой работой, но с меня уже снимали одежды. Меня положили на крест, заставили вытянуть руки.

Я вдохнул поглубже — и свет вокруг меня померк. Я снова был одинок и наг.