Настал день, когда они вернулись. И с горечью рассказали о своих бесплодных попытках исцелять людей. Они то и дело спрашивали:

— Почему мы не смогли изгнать бесов? Ведь тому, кто верит, все должно быть по плечу.

Я объяснил им, что, даже если все время возносить молитвы об укреплении своей веры, в глубине сердца все равно таится островок неверия.

— Как-то раз я спросил одного человека, верит ли он. И знаете, что он ответил? — спросил я апостолов. — Он ответил: «Господи, я верю. Помоги мне в моем безверии». Такова истинная мудрость.

Мои ученики были по-прежнему угрюмы. Им не удалось исцелить больных.

Я решил снова отправиться с ними в плавание по Галилейскому морю. Левий всегда мог раздобыть для нас лодки: он знал многих лодочников, которые были рады угодить сборщику налогов. Вскоре мы оторвались от толпы, которая следовала за нами по пятам. Но кое-кто все же заметил, как мы отчалили, и двинулся за нами по пустынному берегу. Когда же мы высадились на сушу и пошли на гору, они тоже потянулись следом.

Отправляясь в путь, я был крайне изможден, поскольку провел много ночей без сна. Теперь же я вновь преисполнился сострадания и готов был снова учить людей. Разве я мог поступить иначе? Я ведь знал все совершенные мною ошибки. Мои сподвижники напоминали сейчас стадо овец без пастуха. Я-то вселил в них надежду, пообещал, что они смогут творить чудеса. Но надежда рухнула. Впрочем, они слишком мало любили Отца моего. Мне следовало это предвидеть. Но я и сам не любил его достаточно. Нет, недостаточно… Не было в моей вере и уповании на Него той цельности, которую я требовал от своих учеников. Значит, пора забыть обо всех сомнениях. Надо убедить всех, кто меня слышит, в моей великой любви к Нему. И я принялся учить. Весь день напролет я проповедовал на горе, скорбя всем сердцем о погибшем Иоанне Крестителе.

Много позже все, кто описал мою жизнь, и в особенности Матфей, назвали мои речи Нагорной проповедью. И вложили в уста мои много разных, порой противоречивых слов. Матфей собрал воедино столько приписанных мне изречений, будто я вещал днем и ночью, да еще в два рта, которые вовсе друг друга не слышат. Я же могу рассказать лишь то, что помню твердо: я хотел передать людям все, что сам знаю о Боге.

Но я начал уже осознавать, какой великий, какой неподъемный труд я затеял. Я не могу нести слово Божье в одиночку. Слишком много противников встречается на моем пути. Мне нужна целая армия апостолов. Если каждый из моих двенадцати обретет двенадцать своих, а затем каждый из ново-обретенных найдет еще двенадцать, у меня будет целая армия. Я понял, что должен снова послать апостолов в путь, чтоб возвратились не одни, а со своими учениками.

Однако в больших армиях часто царит разлад. Некоторым вера дается просто, но для Сына Человеческого она скоро превратится в лабиринт, и на каждом новом повороте я буду гадать, к чему приблизился — к свету или к кромешной тьме. Возможно, именно поэтому (пока вера оставалась для меня проста) я и говорил в тот день с такой убежденностью и так восхищался делами Отца. Я был теперь действительно уверен, что Его любовь готова простить всякого, кто придет к Нему. И я стремился подвигнуть людей от слепого преклонения перед моими чудесами к любви и вере в Отца моего. Голос мой звенел над горой.

— Благословенны те, кто осознает потребность свою в Боге, ибо Царство небесное принадлежит им, — сказал я в тот день. — Благословенны те, кто печалится, ибо Бог утешит их. Благословенны кроткие духом, ибо унаследуют они землю обетованную.

Я говорил и проникался верой в собственные слова.

— Благословенны те, кто изголодался и томим жаждой праведности, ибо удовлетворены они будут Богом сполна. Благословенны те, кто проявляет милосердие, ибо им будет оказана милость Божия. Благословенны чистые сердцем. Ибо они увидят Бога.

Ученики, примолкнув, слушали, и надежда занималась в моем сердце, как заря в ночной темноте. И я заговорил о свете.

— Вы, — сказал я, — светоч мира. Невозможно скрыть город, построенный на вершине холма. И никто не прячет зажженную лампаду под опрокинутое кверху дном ведро. Наоборот, светильник ставят на подставку, и он дает свет всем, кто есть в доме. Я знал, что одними лишь ласкающими слух словами не приведу их к истинной любви. Они должны услышать то, чего не захотят слышать, чему не захотят верить — как я сам когда-то. Жажда мести снедает не только их, но и мою душу. Однако, если я смогу полюбить Бога так, чтобы любовь эта передалась и им, они должны уверовать так же сильно, как верю в Него я сам. Поэтому я произнес то, что выслушать им было почти невмоготу:

— Если кто ударит тебя по правой щеке, подставь ему и другую. Если кто захочет от нять у тебя нижнюю рубашку, отдай ему также и плащ свой.

Я чувствовал, как отчаянно пытаются ученики уразуметь мною сказанное. А главное — поверить. Я продолжал:

— Вы слышали слова: «Возлюби ближнего своего, но ненавидь врага своего». Я же говорю вам: «Любите врагов своих. Благословите тех, кто вас проклинает. Делайте добро тем, кто вас ненавидит. Молитесь за тех, кто вас преследует. Тогда и только тогда станете вы детьми Отца вашего. Он посылает солнце сиять и над злыми, и над добрыми людьми, Он посылает дождь и на праведных, и на неправедных. Ибо если вы любите только тех, кто любит вас, разве заслуживаете вы награду? Будьте же совершенны, как совершенен ваш Отец Небесный».

Я чувствовал, что они, так же как и я. страстно хотят во все это поверить.

Поэтому я принялся объяснять, как велика Его щедрость:

— Не заботьтесь ни о том, что есть и что пить для поддержания жизни вашей, ни об одежде для тела вашего. Разве жизнь не больше пищи? Разве тело не больше одежды? Птицы в небе не сеют и не жнут, не собирают урожай. А ваш Отец Небесный кормит их. Посмотрите на полевые цветы. Они не трудятся, не прядут, но даже Соломону со всем его великолепием Бог не дал таких одеяний, как им. Раз Бог с такой роскошью одевает полевые цветы, разве не оденет и вас? Так не беспокойтесь, не говорите: «Что будем есть?», или «Что будем пить?», или «Откуда возьмем одежду?». Ваш Отец Небесный и так знает, что вам все это нужно. Ищите прежде всего Царство Небесное и праведность, а остальное будет дано вам вдобавок. И не заботьтесь о завтрашнем дне, он сам о себе позаботится. Довольно для каждого дня своей заботы.

А потом я обратился к ним:

— Давайте помолимся.

И, услышав, как они повторяют мои слова, я почувствовал себя могучим, поднимающимся из морских глубин Левиафаном.

И пока мы спускались с горы, я много раз повторял «аминь». Был уже конец дня. Ученики сказали:

— Надо бы отослать людей прочь. Пусть вернутся в свои деревни и купят хлеба. Им ведь нечего есть, а здесь кругом пустыня.

Но мне и в голову не пришло отсылать их прочь. Эти люди пробирались за нами по острым прибрежным камням, взошли на гору, они меня слушали! Мне все еще казалось, будто Господь поддерживает меня под локоть. Я произнес:

Накормите их.

Вот ты и дай им пищу, — предложили ученики. — Разве не говорил ты недавно: «Не беспокойтесь о том, что будем есть и пить?»

Что ж, я действительно это говорил.

— Сколько у нас хлеба? — спросил я.

Они проверили. Оказалось, что еды всего: пять ячменных лепешек и две вяленые рыбки. Я велел ученикам рассадить людей по группам. Сам же взял эти пять лепешек и разделил их на крошки, так что из каждой получилась сотня. А из каждой рыбки вышло, верно, по две с половиной сотни крошечных кусочков. И вот, с пятью сотнями хлебных крошек и с пятью сотнями кусочков рыбы, я обошел всех своих последователей и каждому дал пишу своими руками. Человек высовывал язык, и я клал на него по крошке хлеба и рыбы. Но стоило людям вкусить пищу — она увеличивалась в их представлении (как когда-то виноградина, из которой сделалось вино в Кане Галилейской), и ни один из них не пожаловался на недостаток хлеба и рыбы. Это было торжество духа, а отнюдь не расширение материи. Для Бога, кстати, дело пустяковое, памятуя, что небеса и землю он сотворил вовсе из ничего и, разумеется, мог бы с легкостью сотворить из наших пяти лепешек пять сотен.

Позже Марк, Матфей и Лука раздули эту историю неимоверно. Не появлялся на небе никакой ангел, не было и манны, которую Бог когда-то посылал Моисею. Просто мои сподвижники насытились благодаря мощи благословения Господня. Мне же казалось, будто я снова — ученик плотника и сижу с приятелями на зеленом лугу (а вовсе не посреди каменистой пустыни). Мы ели и веселились. Получился настоящий пир. Может, поэтому Марк приписал мне пять тысяч хлебов и сотни рыб да еще снабдил моих учеников двенадцатью корзинками, чтобы отнесли домой недоеденное. Нас же на самом деле было пять сотен, и нести домой нам было нечего.

Преувеличение — язык дьявольский, и человек склонен к нему, поскольку никто из нас, даже Сын Божий, не свободен от Сатаны. Не говоря уже о Матфее, Луке и Иоанне. Я, разумеется, знал, что мои последователи распишут это как великий подвиг. Что до Отца моего, я подозревал, что Он стремится каждое чудо сделать равным той нужде, ради которой это чудо сотворено. Избыток плох в чудесах, как и во всем прочем; излишеств лучше избегать. И мне казалось, что я понимаю Отца.

Но все же понять Его вполне мне не было дано. Ведь не все мои чудеса оказались так скромны.

Вскоре мы с учениками снова погрузились в лодку и принялись грести к Вифсаиде, что на другой стороне Галилейского моря.

Когда мы пристали к берегу, я велел ученикам лечь спать прямо в лодке. Сам же сошел на берег. Мне хотелось поразмышлять в одиночестве о событиях прошедшего дня. Удивительного дня.

К ночи разыгралась буря. Сидя на крутом берегу, я видел, как волны мотают наше утлое суденышко. Я спустился к воде и поплыл к лодке. И вдруг — поднялся над волнами! Я шел по морю! И слышал, как смеется Отец мой, глядя, с каким удовольствием я шагаю по Его водам. Но потом смех Его перешел в хохот. Он издевался надо мной. Слишком поспешно я решил, что в Его чудесах нет излишеств. Видно, забыл, как в Книге Иова Господь тяжело, по-хозяйски шел по морскому дну. Теперь же сам я шел по водам (ступая легонько — на всякий случай) и вспоминал, как Отец говорил Иову из бури: «Здесь предел надменным волнам» — и «нисходил во глубину моря, и входил в исследование бездны». В юности я много раз перечитывал эти строки, теперь же волны под моими ногами и впрямь стали тропою. И Бог радовался моему восторгу. Потому что я познал, как далеко простирается Его владычество. Он существовал, когда не было еще ни дня, ни ночи, ни вод, ни суши. Он принес мое семя с востока и с запада, он собрал воедино мировой хаос. Я возликовал от этого видения и жаждал, чтоб оно длилось и длилось. Я едва не прошел мимо лодки с учениками. Но остановился. И взглянул на них. Они перепугались. Кто может идти по волнам возле лодки? Многие завопили от страха.

— Призрак! — закричал кто-то. Но я промолвил:

— Где ваша храбрость? Это же я. Я. — И, желая убедить их, что я не призрак, добавил: — Не бойтесь.

Тогда Петр сказал: —Наставник, если это ты, позови меня к себе.

— Иди же.

Петр ступил за борт. Мы оба надеялись, что он сможет пройти по водам. Но его сбил порыв сильного ветра. Он стал тонуть.

— Господи, спаси! — закричал он.

Я протянул руку, вытащил его из воды и спросил:

— Почему ты усомнился?

И, не дожидаясь ответа, поднялся с ним в лодку.

Тогда-то я и понял, что Петр всегда спешит выказать свою преданность. Но наступит час, когда он предаст меня. Поскольку вера живет в словах, а не в ногах его. Бог же никогда не выразится в чувствах и словах людских. Только в деяниях. И это справедливо. Ибо дьявол, поднабравшись у Бога красноречия, научился лепить ловкие, пышные, трогающие душу фразы из красивых, но пустых слов-однодневок.

Когда мы с Петром ступили на борт, ученики спросили:

— Ты — Сын Всевышнего?

Они задавали этот вопрос и прежде. И каждый раз было в их голосах что-то, что подсказывало мне: они готовы поверить. Но звучало в их голосах и другое: они еще не верят. С каждым днем они были все ближе, ближе к вере, но…

…Нет, еще не время. Сейчас я понял: в них есть и преданность, и предательство. И сегодня ночью, когда сам я ликую, потому что ощутил близость к Отцу моему, они не смогут разделить мое ликование. И затаят в сердце обиду.