ЛИНДОН ДЖОНСОН

Все девочки третьего класса собрались на главной спортплощадке для репетиции церемонии открытия Общенационального состязания. Всем руководила овдовевшая в годы войны Фуми-тян. Все преподаватели используют свое положение, чтобы унижать учеников, компенсируя тем самым ощущение пустоты в собственной жизни, а инструкторы по физподготовке являются самым ярким тому примером. Мрачные, одинокие человеческие отношения порождают жестоких учителей.

– Эй, вы там, трое, никакие мальчики на вас не смотрят. Только о них и думаете, поэтому не поднимаете ноги как надо. Никто на ваши ноги не смотрит. Помните об этом и поднимайте их выше! – кричала Фуми-тян в громкоговоритель. Хотя можно было любоваться тремястами семнадцатилетними девушками, мы с Адама пребывали в мрачном настроении. Завтра директор школы собирался объявить о нашем наказании. Сбор подписей, задуманный Леди Джейн и Энн-Маргрет, закончился полной неудачей. Школьные власти пронюхали что-то неладное и задавили движение в самом начале.

Это было позавчера, после окончания дополнительных занятий. Мы обсуждали с Адама и несколькими приятелями Джимми Пэйджа и Джеффа Бека: кто из них играет быстрее, кто бегает быстрее и кто быстрее ест. Я сказал, что даже когда Джэнис Джоплин пердит, это напоминает звук трещотки, и все расхохотались. И тут один из парней указал пальцем на дверь, и все сразу перестали смеяться и молча повернулись в ту сторону. Там стоял АНГЕЛ. Это была Мацуи Кадзуко, которая смотрела на нас, и она могла силой взгляда остановить хохот парней.

– Ядзаки-сан, можно вас на минутку? – произнесла Мацуи, потупившись.

Я перестал напевать мелодию «Мой мотылек» и, хотя мне хотелось пританцовывать, ровным шагом приблизился к ангелу. Ангелица вышла в коридор, заложила руки за спину, прислонилась к стене и смотрела на меня, слегка вскинув голову.

– Ядзаки-сан, я… – нежным голоском произнесла ангелица.

Чтобы получше ее расслышать, мне пришлось приблизиться вплотную. Я даже ощущал запах шампуня от волос Мацуи. При виде капелек пота у нее на лбу, тонких морщинок ее розовых губ и подрагивания длинных ресниц, я совершенно впал в транс, представляя, как здорово было бы ее обнять и поцеловать это округлое лицо. Все остальные выглядывали из класса, а Адама по-идиотски хихикал. Один из парней делал непристойный жест, сжав кулак и засовывая большой палец между средним и указательным.

– Может быть, пойдем в библиотеку или куда-нибудь еще? – предложил я. – Здесь спокойно поговорить не удастся.

Идти вдвоем только со мной ангелица отказалась.

– Дело в том, что Юми-тян и еще несколько наших подружек собирались написать заявление в поддержку вашего движения, но учитель вызвал нас к себе, и теперь я в сильном смятении, Ядзаки-сан, так что вряд ли смогу вам все высказать. Если я запутаюсь в словах, будет хуже, поэтому лучше, если я ничего не скажу. Простите меня.

Я молча проглотил эти слова. Учителя, эта бесстыдная орава учителей ее застращала. Я мог отчетливо представить, как они действовали: и физическое, и словесное давление. Это основной принцип полицейских и тайных агентов. Вся юридическая система на их стороне. «Чем вы недовольны? Вы живете в свободной и мирной стране, у вас лучшие в префектуре показатели для поступления в Токийский университет. Вы подготовлены к будущей жизни. Чем вы недовольны?» – таковы были их доводы.

– Извините, – прошептала Мацуи Кадзуко, закусив губу, возможно, вспоминая о том, как их унижали учителя. Я был вне себя от злости. У этих типов единственные ценности: «поступить в университет», «получить работу», «удачно выйти замуж». Помимо этого их ничто не интересует. Им нет дела до старшеклассников, которые еще не определились.

– Мицуи, ты в третьем “А”? – спросил я, и ангелица утвердительно кивнула.

– Кто у вас классная руководительница – Симидзу?

– Симидзу-сэнсэй.

Симидзу была еще той стервой, ее торчащий подбородок напоминал полумесяц. Я попытался спародировать Симидзу:

– Что ты, Мацуи, собираешься делать? С таким негодяем, как Ядзаки? Хорошенько подумай!

Симидзу окончила филфак университета префектуры Сага. Этот факультет считался самым заштатным во всей Японии. В Сага перед зданием муниципалитета был семицветный фонтан, а за ним – развалины замка и бескрайние просторы рисовых полей. Миску приличной лапши или хорошенькую девушку найти там просто невозможно. Эта префектура существовала за счет того, что поставляла рис в Фукуока и Нагасаки. Трудно даже представить, что выпускница университета в такой захолустной префектуре смеет что-то говорить такой красивой и мужественной девушке, как Мацуи Кадзуко.

Мне не очень хорошо удалось спародировать Симидзу, но Мацуи Кадзуко захихикала, прикрывая рот ладошкой.

– Подожди… – сказал я, вернулся в класс и попросил парня по имени Эдзаки, сына владельца сети парикмахерских, одолжить мне одну из пластинок, которые он только что показывал.

– Чего? – скорчил кислую мину Эдзаки.

– Болван, одолжи мне одну, – сказал я, не сводя с него глаз, пока он не открыл портфель и не достал оттуда еще не распечатанный диск «Cheap Thrills».

– Но я его еще сам не слушал… – грустным голосом запричитал Эдзаки, но я его уже не слушал и мчался к своей ангелице.

– Успокойся, успокойся, чувак, когда Кэн в напряге, ему наплевать, учитель это или полицейский. Такова уж твоя участь, парниша! – сказал Адама, утешая Эдзаки.

– Мацуи, тебе нравится Джэнис Джоплин? – спросил я.

– Да, я знаю эту пластинку. Такая певица с хриплым голосом?

– Ага, классная баба!

– Я знаю только певцов в стиле фолк-рока. Боб Дилан, Донован, Джоан Баэз. Ты, наверное, знаешь пластинку, где есть «Summertime»?

Настроение Мацуи явно поднялось. Она даже не вспомнила про пластинку Саймона и Гарфанкела, которую я ей обещал.

– Держи. И позабудь про сбор подписей в нашу защиту. Забудь об этом. Не думаю, что нас выгонят из школы.

– Но она же совсем новая, Ядзаки-сан! Вы ее даже не слушали.

– Не важно. Я буду под домашним арестом, или мне временно запретят посещать школу, так что у меня еще будет на это время. Тогда и послушаю, – сказал я, глядя через окно в коридоре на далекие горы и пытаясь выдавить на лице грустную улыбку. Мацуи стояла, по-прежнему вскинув голову, и смотрела на меня из-под опущенных ресниц. Я чувствовал, что мне удалось произвести на нее нужное впечатление, и мысленно я подскакивал от радости. Моя ангелица удалилась, несколько раз обернувшись и помахав рукой на прощанье. Вернувшись в аудиторию, я застал Эдзаки с выпученными глазами рассуждающего о том, что некоторые думают только о себе, но никогда о других, но Адама похвалил меня, сказав: «Классно сделано! Попал в точку!»

Теперь, после того как компания по сбору подписей в нашу защиту была прекращена, нам не оставалось ничего иного, кроме как ждать.

– Не пойму, почему меня так бесит вся эта мутота? – сказал возмущенно Адама, глядя на спортплощадку, где старшеклассницы бегали и подпрыгивали вдоль белых линий. Я впервые видел Адама таким раздраженным. Обычно он был уравновешенным, хладнокровным. На лице у него никогда не появлялось выражения гнева, отвращения или уныния. Хотя он родом был из захолустного шахтерского поселка, его отец был управляющим, а матушка окончила среднюю школу и была из приличной семьи, поэтому он воспитывался в любви и благополучии. До пяти лет он посещал уроки игры на электрооргане, что в шахтерском городке делало его почти что аристократом.

Но сейчас Адама совсем скис от мысли о предстоящем наказании.

– Не так, не так, сколько раз я уже вам говорила! – прокричала Фуми-тян писклявым голосом, типичным для старшеклассниц. Синие вены вздулись на ее тощей шее, при этом она вызывающе вертела своим отвислым задом. Какое она имела на это право? Я и без признания Адама чувствовал себя отвратно: мне хотелось БЛЕВАТЬ. Естественно, что в их среде встречаются мерзкие штучки, но было неприятно смотреть, как управляют телами семнадцатилетних девиц. Тела семнадцатилетних девушек не предназначены для того, чтобы под горячим августовским небом ходить строем по указке в бесцветных спортивных костюмах. Разумеется, среди них были и похожие на бегемотов, но большинство, с их гладкой, упругой кожей, были созданы для того, чтобы бегать по берегу моря вдоль кромки прибоя.

Поэтому нам было худо не только из-за того, что завтра предстоит узнать решение о нашем наказании. Мы пришли в уныние при виде девушек, подвергающихся дрессировке. Было неприятно видеть, как отдельных людей или целые команды принуждают насильно что-то делать.

За ужином ни отец, ни мать не задавали вопросов о наказании. Мы с сестрой, одетой в юката, вышли на улицу запустить фейерверки. Сестра сказала, что вскоре собирается пригласить свою подружку по имени Торигай-сан к нам в гости. Торигай-сан, наполовину американка, училась вместе с сестрой в шестом классе, но была на удивление сексапильной. Я уже давно просил сестру познакомить меня с ней. Сестра это хорошо запомнила и, понимая мое тягостное настроение, решила удовлетворить мою просьбу, хотя, запуская фейерверки, я старался казаться бодрым.

Отец стоял на веранде и наблюдал за нами, потом босой вышел в сад, взял три петарды, зажег их и начал крутить:

– Как здорово! – воскликнула сестра и захлопала в ладоши.

– Кэн, что будет завтра? – спросил отец.

Как раз в этот момент я представлял голубые глаза Торигай-сан и ее набухающие грудки, и не сразу понял, что он имеет в виду публичный приговор.

– Завтра я с тобой не пойду. Пусть идет мать. Ты же знаешь, что, если пойду я, это может закончиться скандалом.

Отец всегда был таким. Когда в школу вызывали родителей, ходила только мать. Для меня это было даже лучше. Мне не хотелось видеть, как отец стоит со мной рядом и извиняется за мои проступки.

– И не опускай глаз, – сказал отец. – Когда директор будет говорить тебе обидные вещи, не отводи глаз в сторону и не опускай голову. Не унижайся. Гордиться тебе особенно нечем, но униженно вилять хвостом тоже не надо. Ты же никого не убил, не изнасиловал. Ты делал только то, во что верил, и теперь будь любезен понести наказание.

Я почувствовал, что слезы наворачиваются на глаза. После провала с баррикадой мы постоянно были объектами нападок со стороны взрослых. Отец был единственным, кто меня ободрил.

– Если произойдет революция, ты и твои приятели станете героями, а на веревке болтаться будет, возможно, директор. Так уж бывает, – сказал отец и снова принялся размахивать петардами, которые догорели слишком быстро.

Но это было красиво.

Я впервые проходил через ворота школы в сопровождении матери. На церемонии по случаю поступления в начальную школу я был с дедом, поскольку мои родители оба были учителями. По дороге мы встретили мать Адама. Она была высокой, похожей на самого Адама, но с более точеными чертами лица.

– Нижайше прошу извинить меня за недостойное поведение моего сына, – сказала моя мать, низко склоняя голову.

Я оттащил ее в сторону и прошептал на ухо:

– Что ты несешь? Почему ты должна извиняться перед матерью Адама?

На это мать ответила, что я с малых лет был главным заводилой, это вошло у меня в привычку. Мать Адама смотрела на меня такими глазами, что в них читалось: «Это тот самый негодяй, который сбил моего драгоценного Тадаси с истинного пути». Но я изобразил улыбку и бодрым голосом поприветствовал ее:

– Добрый день. Меня зовут Ядзаки. Такая манера поведения тоже вошла у меня в привычку.

– БЕЗВРЕМЕННЫЙ ДОМАШНИЙ АРЕСТ, – вынес приговор директор. – Безвременный, разумеется, не означает навечно, – уточнил он. – Если вы раскаетесь, то будете освобождены раньше. Поскольку вам предстоят выпускные и вступительные экзамены, мы настоятельно вам советуем не делать никаких глупостей и надеемся, что ваши родные и соученики помогут вам в этом… – добавил он.

– Его не выгнали, – заливаясь слезами, сообщила мать отцу по телефону. Слово «бессрочный» вызывало у меня ассоциации с одиночной камерой, но «домашний арест» обрадовал: теперь не надо будет ходить в школу.

Когда мы покинули кабинет директора и шли через двор к воротам школы, в окне класса для дополнительных занятий появилась башка Сирокуси Юдзи, главаря «умеренных», и он завопил:

– Кэн-ян! Ямада! Чем кончилось?

Моя мать начала суетиться: «Что случилось? Что случилось?»

– Меня не исключили из школы! Я отправлен под домашний арест! – ответил я громким голосом, который разнесся по всей школе. Члены нашего оркестра, одноклассники, малявки из группы Масугаки, и подчиненные Сирокуси, и т. д., и т. д., и т. д., Мацуи Кадзуко – все высунули головы из окон и махали нам руками. Я помахал в ответ только Мацуи.

Одним из условий домашнего ареста было то, что нам не разрешалось вообще выходить из дома, но, поскольку от этого можно свихнуться, что пагубно сказалось бы на нашем исправлении, нам была предоставлена ограниченная свобода – «прогуливаться по кварталу».

Я не чувствовал себя несвободным. Конечно, я не мог посещать кинотеатры или джаз-кафе, но, поскольку наш дом находился недалеко от центра города, я мог выходить в парк гулять с собакой и сосать там замороженные соки, посещать книжные и пластиночные магазины, подглядывать в дома, где шлюшки развлекаются с чернокожими солдатами. И еще сестренка привела свою подругу Торигай-сан и познакомила меня с ней.

У Адама все было хуже. Ему пришлось покинуть интернат и вернуться в шахтерский поселок. Из-за экономического спада шахты были на грани закрытия, и город фактически вымер. Там были обувной магазин, лавка с сушеностями, канцелярский магазин и еще магазин одежды. В магазине одежды имелись только белые хлопчатобумажные носки, в канцелярской лавке была только оберточная бумага, в лавке сушеностей не было даже растворимого карри, в обувном магазине – только кожаные тапочки для рабочих. Слухи о предстоящем закрытии шахт ходили по городу уже с позапрошлого года, и жители покидали его толпами. По улицам болтались только кучки старых бездельников, которые не могли уехать, даже если бы захотели.

Трудно представить себе семнадцатилетнего парня, который уже знает «Led Zeppelin», Жана Жене и позу наездницы, оказавшегося в подобном городке под домашним арестом.

Между тем я из кожи вон лез, чтобы показать учителям, приходившим меня проверять, какой я стал положительный. Отец с удивлением спрашивал меня, с чего вдруг я стал таким подхалимом. Я был готов с расшаркиваниями подавать им охлажденный ячменный чай, чего Адама, думаю, никогда бы не сделал.

«Меня тошнит!» – твердил по телефону Адама. В отличие от меня, он при встречах всегда спорил со школьным руководством.

– Меня от них тошнит, – повторял он.

– Послушай, не будь таким упрямым!

– Кэн, они все утверждают, что ты раскаялся в содеянном. Это правда?

– Это только поза.

– Поза?

– Разумеется.

– Что еще за поза? Как ты можешь? И тебе совсем не стыдно перед Че Геварой?

– Не гони волну. Ты доходишь до ручки.

– Кэн, а что с фестивалем?

– Будет.

– Ты написал сценарий?

– Почти готов.

– Поторопись и пришли его мне. Тогда я начну собирать материал. Подготовлю все, что смогу.

– И что же это будет? Кожаные тапки для рабочих? Сомневаюсь, что нам потребуются куски угля.

Адама под домашним арестом шуток не воспринимал. Он бросил трубку. Я перезвонил ему и извинился.

– Прости и не сердись. Я постараюсь побыстрей закончить сценарий и сразу вышлю его тебе. Я подумывал об открытии фестиваля. Помнишь ту фифу, с которой мы встретились как-то в «Бульваре»? Нагаяма Миэ из Дзюнва. Мы оденем ее в ночную сорочку. В одной руке она будет держать свечу, а в другой – топор. На сцене будет огромный плакат с портретами учителей Северной школы, премьер-министра Са-то и Линдона Джонсона. И под «Третий Бран-денбургский концерт» Баха она начнет крушить топором этот плакат. Здорово?

От таких слов Адама воспрял духом. Мысль о фестивале была единственным, что поддерживало Адама, которого от всего тошнило. Не только Адама, но и все остальные после окончания затеи с баррикадой с нетерпением ждали нового развлечения.