JUST LIKE A WOMAN

В шесть утра мы с Адама сделали семь звонков: в городские отделения газет «Асахи симбун», «Майнити симбун», «Ёмиури симбун», в два газетных агентства и в радиокомпании NHK и NBC.

ОБЪЯВЛЕНИЕ О СОВЕРШЕННОМ ПРЕСТУПЛЕНИИ.

«Мы, члены радикальной организации „Ваджра“ сегодня утром, еще до рассвета, забаррикадировали Северную школу в Сасэбо, являющуюся оплотом государственной пропагандистской машины». Таким был первоначальный текст, но из-за нашей неопытности получилось что-то вроде: «Эй! Мы хотим сообщить, что кто-то забаррикадировал Северную школу в Сасэбо». Благодаря нашему оповещению, СМИ узнали о баррикаде и граффити раньше, чем охранники, учителя, ученики и жители окрестных домов.

В 7:00 NHK и NBC сообщили об этом в утренних новостях. Я был настолько возбужден и взволнован, что не мог заснуть. Ворочаясь в постели, я десятки раз проверял, не остались ли у меня на руках следы краски. И тут в комнату вошел отец, который только что услышал местные новости.

– Кэн-бо, – окликнул он меня, используя мое детское имя.

С последнего класса начальной школы он никогда не называл меня Кэн-бо, а называл просто Кэн, но когда отношения между мной и родителями становились напряженными, и отец и мать снова начинали называть меня Кэн-бо, возможно, тем самым подчеркивая, что грустят о тех днях, когда я был еще ребенком. Я сразу понял, что отец услышал утренние новости.

– Кэн-бо, посмотри мне в глаза! – сказал отец.

Он уже двадцать лет работал преподавателем живописи и был уверен, что сразу может понять по глазам молодых, когда те лгут. Отец пристально глядел на меня, и глубокая складка пролегла у него между бровями, но я смотрел на него с выражением невыспанности и волнения на лице. Он, видимо, решил, что я ни к чему не причастен. Даже педагог со стажем может промахнуться, когда это касается его собственных детей, поскольку любит их. Большинство крайних радикалов были детьми школьных учителей, что часто объясняли строгой системой воспитания в их семьях, но на самом деле за маской строгости скрывалась повышенная опека. Профессия учителя столь же странная, как и профессия военного или полицейского. Хотя все они не считаются престижными, но по крайней мере в провинции к ним сохраняется уважение. И это уважение было совсем иным, чем в предвоенные годы, когда оно воспринималось как вознаграждение за сотрудничество с фашизмом, но основывалось на сохранившихся старых принципах. Как учитель, мой отец был человеком вспыльчивым и не только нередко лупил учащихся, но однажды ударил даже директора школы. Но меня он никогда не бил. Как-то я спросил его, чем это объяснить, и он ответил, что так сильно любит своих детей, что не может поднять на них руку. Он был искренен.

– Значит, Кэн, ты этого не делал?

Я протер глаза, притворяясь, что еще не проснулся.

– О чем ты говоришь?

– Кто-то забаррикадировал Северную школу.

Услышав это, я широко раскрыл глаза и вскочил с постели. За три секунды я натянул штаны, за четыре секунды – рубашку и за две – носки. При виде того, с какой скоростью я это сделал, отец окончательно убедился в моей невиновности. Оставив отца одного в комнате, я кинулся по лестнице вниз, крикнув матери, что завтракать не буду, и сотню метров от дома бежал, потом перешел на шаг.

Когда я подошел к подножию холма, то увидел свисающий с крыши школы лозунг:

СИЛА ВООБРАЖЕНИЯ ПОБЕЖДАЕТ СИЛУ ВЛАСТИ.

Это было волнующее зрелище. Я осознал, что мы собственными силами смогли сменить декорации.

С учащенно бьющимся сердцем я поднялся на холм и увидел, как с десяток учеников под руководством учителя физики стирают надпись на главных воротах. Запах растворителя висел в воздухе. В этих ребятах, пытавшихся восстановить изначальный вид, было что-то омерзительное. Какой-то радиожурналист брал у них интервью.

– Как вы считаете, кто мог это сделать?

– Кто-то не из Северной школы. Наши учащиеся такого никогда не сделали бы, – ответила мерзкая девица со следами синей краски под ногтями и со слезами на глазах.

Когда я вошел в аудиторию, Адама улыбнулся мне и подмигнул. Никто этого не видел, мы обменялись рукопожатиями.

Было уже больше половины девятого, а мы еще не попали в центральный зал. По радио объявили, что все должны оставаться в своих классах. Вся школа была встревожена. Над школой кружили вертолеты. Бригада мерзких учеников под руководством учителя физкультуры разбирала на крыше баррикаду.

Преподаватели считали первостепенной задачей ликвидировать флаг с надписью и граффити. Начальство опасалось, что это может повредить репутации школы. Чтобы информация о происшедшем не просочилась в СМИ, нужно было прежде всего вернуть школе прежний вид. Другая группа учащихся с тряпками в руках стирала иероглиф «Убить» у центральных ворот. Возглавлявший ее зампредседателя школьного совета, увидев меня, бросился навстречу. Глаза у него были красные: видимо, у него потекли слезы, пока он стирал красную краску.

Не выпуская из руки тряпку, он схватил меня за шиворот.

– Ядзаки, это все ты натворил? Твоя работа? Мне трудно представить, что учащийся Северной школы решился бы так ее обесчестить. Отвечай, Ядзаки, отвечай! Скажи, что ты этого не делал, немедленно отвечай!

Мне была неприятна холодная тряпка, прижатая к моей шее. У меня возникло желание его ударить, но мне не хотелось привлекать к себе внимание, поэтому я только пристально посмотрел на него и гневно выкрикнул: «УБЕРИ РУКУ!» Я и сам не мог понять, почему так сильно разозлился. Этот очкарик, с торчащими зубами и седеющими волосами, в свои семнадцать лет плачет над надписью у главных ворот своей альма-матер! Неужели это для него священный храм? Хотя таких людей я опасаюсь. Они слишком легковерны. Такие, как он, убивали, пытали и насиловали людей в Корее и Китае. Подобные люди могут плакать из-за граффити, но им наплевать, если их одноклассница сразу после окончания школы начнет сосать член у черномазого.

– Кэн, ты раскололся? – Адама был свидетелем моей стычки с зампредседателя.

– Не раскололся. Хотя у этого идиота действительно есть в руках власть.

– Конечно. Странно, что этот тип ползал по полу на четвереньках и оттирал его.

– Но почему это их так разобрало? Если я и раскололся, то только потому, что он был как бешеный.

– Ну, особо-то на тебя никто и не нападал.

– Да я и сам не знаю, с чего вдруг так получилось.

– Возможно, потому, что это была нечистая борьба.

– Нечистая?

– Наши побуждения были нечистыми.

– Наши побуждения? Возвести баррикаду?

– Даже возведя баррикаду, мы не собирались на ней умереть.

– Ты болван, Адама! Сколько людей ежедневно умирают во Вьетнаме?

Обычно выдавая подобные пропагандистские заявления, я немедленно перехожу на стандартный японский. Когда представители «Комитета за мир во Вьетнаме» произносят свои речи на диалекте, это звучит странно.

– Во Вьетнаме?

– Такие ублюдки, как зампредседателя, совершали чудовищные злодеяния в Нанкине и Шанхае!

– Нанкин? Конечно. Но тебя не раздражает, когда они пытаются от этого отмыться?

– Конечно раздражает. Они бесятся, что мы оскорбили систему, но много ли ты знаешь здесь защитников этой долбаной системы?

– Я имел в виду совсем другое.

– Что именно?

– Что они пытаются разрушить все то, что мы для них создавали, – с грустью сказал Адама. Он всегда был таким, и в его словах звучала безысходность. Но при этом он обладал способностью убеждать.

Перед окнами учительской, возле кабинета директора, у стены библиотеки стояли кучки учеников, которые, обливаясь потом в июльскую жару, стирали граффити. Возможно, Адама был прав, когда говорил, что не только образцовые учащиеся, но и самые никудышные, из-за своего комплекса неполноценности готовые умереть за честь школы, усиленно орудовали тряпками.

В коридоре перед директорским кабинетом стоял с бледным лицом Накамура. В руке у него была тряпка. Увидев меня и Адама, он натянуто улыбнулся.

– Зачем ты держишь эту тряпку? – удивился Адама, и Накамура в ответ высунул язык.

– Я решил, что может показаться подозрительным, если я буду сидеть без дела. Не забывайте, что я – НЕ ОСТАВЛЯЮЩИЙ ОТПЕЧАТКОВ ПАЛЬЦЕВ. Но, послушай, Кэн-сан, это действительно странно…

– Чего странного?

Тут Адама схватил меня за рукав, заставил присесть на пол и притворился, что стирает надписи с пола. По коридору к нам приближались завхоз, два охранника, а с ними завуч, полицейский в форме и еще один человек, похожий на полицейского в штатском. Прежде чем они успели подойти, я, вместе с Адама и Накамура, опустился на пол и притворился, что его скребу. При виде полицейского я задрожал. Почему полицейские, когда идут, так сильно бренчат? Звук его шагов еще более усиливался из-за того, что на ногах у него были грубые высокие башмаки на шнуровке. У меня было готово разорваться сердце от страха, когда под самым носом я увидел туфли остановившегося возле меня завхоза.

– А, ВЫ, РЕБЯТА, – сказал завхоз, и я поднял голову, чувствуя, что у меня перехватило дыхание. – Я понимаю, что вас это взволновало, но скоро прибудет специальная команда и все очистит. Возвращайтесь в свои классы. Скоро начнутся внеклассные занятия, а сразу после этого состоится прощальная церемония. Так что идите!

Я был зол на себя за страх, что меня арестуют и линчуют на месте, но, при виде тревожного лица завхоза с глубокой морщиной меж бровей, успокоился. Этот завхоз, выпускник юридического отделения Императорского университета Кюсю, однажды застукал меня в джаз-кафе, где я слушал музыку Антонио Карлоса Джобима, отобрал у меня стакан с кока-колой, раз десять меня шлепнул и запретил в течение четырех дней появляться на занятиях. Этот высокий тип с седыми волосами когда-то написал несколько книг об уголовном праве в давние времена, и его уроки были наиболее омерзительными. Он никогда не выходил из себя, только презрительным взглядом показывал: «Ты бездарь! У школы нет возможности тратить время на то, чтобы сделать из тебя хорошего ученика, и если тебе здесь не нравится, лучше бы ты поскорей отсюда убрался и поступил в какую-нибудь другую школу». И теперь этот мерзавец с мрачным лицом и поникшими плечами удалялся в направлении учительской. До меня донеслись слова директора: «Это самое крупное БЕСЧЕСТИЕ за всю историю нашей школы!» Мы с Адама переглянулись и еще раз пожали друг другу руки.

Адама предложил подняться на крышу и посмотреть, что там случилось. Накамура отправился с нами.

– Накамура, ты сказал, что произошло что-то странное? – спросил его Адама, пока мы поднимались по лестнице.

Толпа учеников с тряпками облепила на верхнем этаже колонны с граффити.

– Знаете, я удивился, что, когда снова зашел в кабинет директора, там не было никакого запаха.

– Понятно, они первым делом убрали твое дерьмо! – сказал Адама.

– Если ты так считаешь, значит, кто-то почувствовал этот запах.

– Возможно, охранники. Они встают часов в шесть утра. Увидев граффити, они сразу отправились в учительскую и директорскую и, обнаружив там твое говно, все вычистили. Что ни говори, но куча говна – совсем не шутка…

– Что ты имеешь в виду, говоря «не шутка»?

– Ты считаешь, Накамура, что в дерьме есть какая-то идея? – спросил я.

– Идея? В дерьме? Это вряд ли.

– Раньше тайная полиция далее для самых серьезных идеологических преступлений все-

гда искала какие-то оправдания, и только после этого людей отправляли в тюрьму. А здесь речь идет о говне! Оно не только грязное, но и немыслимое, нечто ненормальное.

– Подожди немного, Кэн-тян, – попросил Накамура, остановившись посредине лестницы. На глаза у него навернулись слезы. – Это же ты заставил меня там насрать.

– Сколько учащихся насрали бы на стол директора, если бы им это приказали? Не рассмеялся бы ты, услышав такое?

На самом деле Накамура был готов разрыдаться, поэтому Адама обнял его за плечи, пытаясь успокоить.

Впоследствии «история с говном» не всплыла ни в газетах, ни на радио или телевидении, ни в полицейском отчете, ни в докладной директора. Вероятно, охранники, тщательно все очистив, скрыли этот факт.

– Кэн-сан, это ты написал на стене библиотеки: «К оружию!» – спросил Накамура, чтобы уйти от разговора про дерьмо.

– Да, я.

– Ты написал неправильный иероглиф.

– Какой?

– Ты написал в слове «оружие» первый иероглиф из сочетания ЭКЗАМЕН, и получилось: «К экзаменам!» Все об этом говорили.

Все говорили, что это не мог быть ученик Северной школы, потому что его было бы легко обнаружить, проверив контрольные по иероглифике.

Услышав такое, Адама расхохотался. Накамура тоже выглядел более счастливым.

Разборка баррикады перед выходом на крышу была уже почти закончена. Особенно усердствовали вспотевшие Аихара и Кавасаки. Аиха-ра кусачками разрезал проволоку, а Кавасаки разбирал нагромождение столов и стульев. Аихара прекратил работу, посмотрел на меня и ехидно ухмыльнулся:

– О, Ядзаки! Какими судьбами?

Этого засранца мне меньше всего хотелось тогда встретить. Я не мог солгать и сказать: «Я пришел, чтобы разобрать баррикаду», поскольку на лице у меня отразилось бы презрение и неприязнь.

– Я пришел только посмотреть, на что похожа баррикада.

Ухмылка сползла с лица Аихара, и он пристально посмотрел на меня:

– Это не твоих рук дело? – спросил Кавасаки, у которого промокшая от пота рубашка прилипла к телу.

Я попытался улыбкой проигнорировать его вопрос, но это у меня плохо получилось. К счастью, тогда почти все преподаватели были уверены, что баррикада была затеей посторонних лиц. Я только фыркнул и рассмеялся.

– Если я узнаю, что это был ты, Ядзаки, я тебя придушу!

В коридоре возле классных комнат для готовящихся к поступлению на филфак я повстречал Мацуи Кадзуко. Леди Джейн шла, заложив руки за спину и напевая песню «Just Like a Woman». Она улыбнулась мне. Поскольку она не была вспотевшей и в руке у нее не было тряпки, я понял, что она не принимала участия в стирании граффити.

– Доброе утро, Ядзаки-сан, – высоким, чистым голосом приветствовала она меня и прошла мимо, оставив за собой только запах лимонного шампуня. Я сразу взбодрился. «Это здорово, – подумал я, – это было здорово, что мы возвели баррикаду».

Выйдя на передний двор, я наблюдал, как снимают наш лозунг. Аихара и Кавасаки свернули флаг, скомкали и запихнули в ящик.

Вместе с ним в ящик отправился и призыв: «Сила воображения побеждает силу власти». Над головой кружили вертолеты, а над ними в голубом июльском небе плыли благословенные облака. Наша баррикада просуществовала менее половины дня, но казалось, что и летнее небо, и облака нас поддерживают.

Это произошло на третий день летних каникул, когда я сидел дома, посасывая мороженое и смотря какую-то мелодраму по телевизору.

Ко мне домой заявились ЧЕТВЕРО ПОЛИЦЕЙСКИХ.