Книга: Толстая тетрадь
Назад: 8
Дальше: Часть вторая

ТРЕТЬЯ ЛОЖЬ

Часть первая

 

Я нахожусь в тюрьме в Маленьком Городе, где прошло мое детство.
Тюрьма не настоящая, это просто камера в здании местной полиции, в таком же двухэтажном доме, как и все остальные дома в городе.
В моей камере, видимо, раньше находилась котельная, дверь и окно выходят во двор. Оконная решетка приварена изнутри так, что невозможно дотянуться до окна и разбить его. Унитаз скрыт за занавеской. Возле одной из стен стоят прибитые к полу стол и четыре стула, на противоположной стене четыре откидные койки. Три из них подняты к стене.
Я в камере один. В городе случается очень мало преступлений, и как только кого-нибудь ловят, сразу везут в соседний город — столицу области, находящуюся в двадцати километрах отсюда.
Я не преступник. Я здесь только потому, что мои документы не в порядке, истек срок визы. И еще я наделал долгов.
Утром сторож приносит мне завтрак — молоко, кофе, хлеб. Я пью кофе и иду принимать душ. Сторож доедает мой завтрак и убирает у меня в камере. Дверь остается открытой, при желании я могу выйти во двор. Двор окружен высокими стенами, поросшими плющом и диким виноградом. За одной из стен, слева от моей камеры, находится двор школы. Я слышу, как на переменах дети смеются, играют и кричат. Когда я был ребенком, там уже находилась школа, я это помню, хотя никогда в школу не ходил, зато тюрьма тогда была в другом месте, это я тоже помню, потому что один раз побывал в ней.
В течение часа, утром и вечером, я гуляю по двору. Эта привычка у меня с детства, с тех пор как в пятилетнем возрасте мне пришлось заново учиться ходить.
Прогулки раздражают сторожа, потому что в это время я молчу и не отвечаю на вопросы.
Сложив руки за спиной и глядя в землю, я иду вперед, потом поворачиваю, дойдя до угла стены. Двор вымощен булыжником, но между камнями пробивается трава.
Форма двора почти квадратная. Пятнадцать шагов в длину, тринадцать в ширину. Если предположить, что мой шаг равен метру, то площадь двора составляет сто девяносто пять квадратных метров. Но мои шаги наверняка короче.
Посреди двора стоит круглый стол с двумя садовыми стульями, к дальней стене прислонена деревянная скамья.
Сев на эту скамью, я могу увидеть самый большой кусок неба моего детства.
В первый же день хозяйка книжного магазина навестила меня и принесла мои вещи и овощной суп. С тех пор она приходит каждый день, около полудня, и приносит суп. Я говорю ей, что меня хорошо кормят, сторож два раза в день приносит из ближайшего ресторана поднос с едой, но она продолжает носить мне суп. Я из вежливости немного съедаю, потом отдаю кастрюлю сторожу, который доедает остальное.
Я прошу у хозяйки книжного магазина прощения за оставленный у нее в квартире беспорядок.
Она говорит:
— Какое это имеет значение? Мы с дочкой уже все прибрали. Больше всего там было бумаги. Я сожгла скомканные листы бумаги и то, что было в мусорной корзине. Остальное я сложила на стол, но полиция все забрала.
Помолчав, я говорю:
— Я должен вам еще за два месяца. Она смеется:
— Я с вас слишком дорого брала за такую маленькую квартиру. Но если вы обязательно хотите рассчитаться со мной, можете это сделать, когда приедете в следующий раз. Может быть, через год.
Я говорю:
— Вряд ли я смогу вернуться. Вам заплатит мое посольство.
Она спрашивает, нужно ли мне что-нибудь, я отвечаю:
— Да, бумага и карандаши. Но у меня совсем нет денег.
Она говорит:
— Как я сама не догадалась?
Назавтра она опять приносит суп, пачку бумаги в клетку и карандаши. Я говорю ей:
— Спасибо. Посольство вернет вам деньги за все.
Она говорит:
— Вы все время говорите о деньгах. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом. Например, что вы пишете?
— Это совершенно неинтересно. Она настаивает:
— Мне только хочется знать, пишете ли вы о том, что было в действительности, или выдумываете.
Я отвечаю ей, что пытаюсь писать, как все было в действительности, но в какой-то момент рассказ становится невыносимым именно в силу своей правдивости, и тогда приходится исправлять. Я говорю, что пытаюсь рассказывать свою жизнь, но не получается, не хватает мужества, мне слишком больно. Тогда я начинаю приукрашивать, описываю вещи не так, как они происходили, а так, как мне хотелось бы, чтобы они произошли.
Она говорит:
— Да. Бывает, что жизнь грустнее самых грустных книг.
Я говорю:
— Вот именно. Какой бы грустной ни была книга, она не может быть такой же грустной, как жизнь.
Помолчав, она спрашивает:
— Вы хромаете после какого-то несчастного случая?
— Нет, это из-за перенесенной в детстве болезни.
Она добавляет:
— Хромота почти незаметна.
Я смеюсь.

 

* * *

 

Мне снова есть чем писать, но нечего пить и курить, кроме тех двух-трех сигарет, которые дает мне сторож после обеда. Я прошу свидания с офицером полиции, он сразу же меня принимает. Его кабинет на втором этаже. Я поднимаюсь по лестнице. Сажусь на стул напротив офицера. У него рыжие волосы, и лицо покрыто веснушками. На столе перед ним незаконченная шахматная партия. Офицер смотрит на доску, выдвигает пешку, записывает ход в блокнот и переводит на меня свой бледно-голубой взгляд:
— Что вам нужно? Следствие еще не закончено. Пройдет еще несколько недель, может быть, месяц.
Я говорю:
— Я не спешу. Мне здесь очень хорошо. Только не хватает некоторых мелочей.
— Например?
— Не могли бы вы добавить к расходам на мое содержание литр вина и две пачки сигарет в день? Посольство не станет возражать.
Он говорит:
— Не станет. Но это повредит вашему здоровью.
Я говорю:
— Вы знаете, что может случиться с алкоголиком, которого внезапно лишили спиртного?
Он говорит:
— Не знаю. И знать не хочу. Я говорю:
— Я могу впасть в белую горячку. Я могу с минуты на минуту умереть.
— Вы шутите.
Он опускает взгляд на доску. Я говорю ему:
— Черный конь.
Он продолжает пристально смотреть на доску:
— Почему? Я не вижу.
Я выдвигаю коня. Он записывает ход к себе в блокнот. Долго думает. Берется за ладью.
— Нет!
Он ставит ладью на место, смотрит на меня:
— Вы хорошо играете?
— Не знаю. Давно не пробовал. Но все равно я играю лучше вас.
Он становится краснее своих веснушек:
— Я начал учиться всего три месяца назад. И меня некому учить. Вы не могли бы давать мне уроки?
Я говорю:
— С удовольствием. Только не сердитесь, если я буду выигрывать.
Он говорит:
— Выигрывать для меня не главное. Больше всего я хочу научиться.
Я встаю:
— Приходите ко мне, когда хотите, и приносите шахматы. Лучше всего утром. В это время суток ум яснее, чем днем или вечером.
Он говорит:
— Спасибо.
Он снова опускает взгляд на доску, я жду, кашляю.
— А как же вино и сигареты?
Он говорит:
— Никаких проблем. Я распоряжусь. Вы получите сигареты и вино.
Я выхожу из кабинета офицера. Спускаюсь вниз, выхожу во двор. Я сажусь на скамью. В этом году осень очень теплая. Солнце садится, небо окрашивается в оранжевый, желтый, фиолетовый, красный и в другие цвета, для которых нет названий.
Почти каждый день я часа по два играю в шахматы с офицером. Партии затягиваются надолго, офицер много думает, записывает все ходы и всегда проигрывает.
Днем я еще играю в карты со сторожем, после того как хозяйка книжного магазина собирает свое вязанье и идет открывать книжный магазин. Карточные игры в этой стране не похожи ни на какие другие. Хотя они и просты по сути, и рассчитаны в основном на везение, я постоянно проигрываю. Мы играем на деньги, но поскольку у меня денег нет, сторож записывает мой долг на доску. После каждой партии он громко смеется и повторяет:
— У меня рога! У меня рога!
Он недавно женился, его жена через несколько месяцев родит. Он часто говорит:
— Если родится мальчик, а вы еще не выйдете, я прощу вам долг.
Он часто говорит о своей жене, о том, какая она красивая, особенно теперь, когда она располнела, и грудь и задница у нее стали почти в два раза больше. Он также подробно рассказывает мне про их знакомство, «жениховство», прогулки по лесу, о том, как она противилась, о том, как он одержал верх, о спешной свадьбе, которую нельзя было отложить из-за наметившегося ребенка.
Но еще с большими подробностями и с еще большим удовольствием он рассказывает про вчерашний ужин. О том, как жена его готовила, что она положила, как и сколько времени варила, потому что «чем наваристей, тем вкусней».
Офицер не разговаривает, ничего не рассказывает. Поделился он со мной лишь тем, что, вернувшись к себе в кабинет, он по записям повторяет наши шахматные партии и потом проигрывает их еще раз вечером у себя дома. Я спросил у него, женат ли он, и он, пожав плечами, ответил:
— Кто женат? Я?
Хозяйка книжного магазина тоже ничего не рассказывает. Она говорит, что ей нечего мне рассказать, она растит двух детей, шесть лет как овдовела, и все. Когда она спрашивает меня о жизни в другой стране, я отвечаю, что мне тем более не о чем говорить, потому что я не воспитываю ни одного ребенка и у меня никогда не было жены.
Однажды она мне сказала:
— Мы почти ровесники.
Я возразил:
— Вряд ли. Вы выглядите гораздо моложе меня.
Она краснеет:
— Не надо. Я не напрашиваюсь на комплименты. Я хотела только сказать, что если вы провели детство в этом городе, то мы наверняка ходили в одну школу.
Я говорю:
— Конечно, только я не ходил в школу.
— Этого не может быть. Уже в то время школа была обязательна для всех.
— Кроме меня. В то время я был умственно отсталым.
Она говорит:
— С вами невозможно говорить серьезно. Вы все время шутите.

 

Я серьезно болен. Сегодня ровно год, как я об этом знаю.
Это началось в другой стране, в стране, которую я выбрал, однажды ноябрьским утром. В пять часов утра.
На улице темно. Мне больно дышать. Резкая боль не дает вдохнуть. Эта боль идет из груди, охватывает ребра, спину, руки, грудь, затылок, челюсти. Как будто огромная рука сдавливает все мое туловище.
Нужно протянуть руку и медленно зажечь лампу возле кровати.
Сесть на постели. Подождать. Встать. Добраться до письменного стола, до телефона. Сесть на стул. Вызвать «скорую помощь». Нет! Только не «скорую помощь». Подождать.
Пойти на кухню, сварить кофе. Не спешить. Не делать глубоких вдохов. Дышать медленно, легко, спокойно.
Выпить кофе, принять душ, побриться, почистить зубы. Вернуться в комнату, одеться. Дождаться восьми утра и позвонить, но не в «скорую помощь», а в таксопарк своему обычному врачу.
Он принимает меня сразу же. Он выслушивает меня, делает рентгеновский снимок легких, слушает сердце, измеряет давление.
— Одевайтесь.
Теперь мы сидим друг против друга у него в кабинете.
— Вы по-прежнему курите? Сколько сигарет? И пьете? Сколько?
Я отвечаю правду. Кажется, я никогда ему не врал. Я знаю, что ему абсолютно наплевать на мое здоровье.
Он что- то записывает в мою карточку, смотрит на меня:
— Вы делаете все, чтобы себя погубить. Как хотите. Это касается только вас. Еще десять лет назад я вам строго запретил пить и курить. Вы продолжаете. Но если вы хотите прожить еще несколько лет, вам надо немедленно бросить.
Я спрашиваю:
— Что со мной?
— Вероятно, грудная жаба. Этого следовало ожидать. Но я не специалист по болезням сердца.
Он протягивает мне лист бумаги:
— Я дал вам направление к известному кардиологу. Идите с этой бумагой в больницу и пройдите более детальное обследование. Чем раньше, тем лучше. А пока при болях принимайте эти лекарства.
Он дает мне рецепт. Я спрашиваю:
— Меня будут оперировать? Он говорит:
— Если еще не поздно.
— А если поздно?
— С вами в любой момент может случиться инфаркт.
Я иду в ближайшую аптеку, мне дают две упаковки лекарств. В одной из них обычное успокаивающее средство, на другой упаковке написано: «Тринитрин. Показания: грудная жаба. Состав: Нитроглицерин».
Я возвращаюсь домой, беру по таблетке из каждой пачки, ложусь на кровать. Боль быстро стихает, я засыпаю.

 

* * *

 

Я иду по улицам города, где прошло мое детство. Это мертвый город, окна и двери домов закрыты, стоит полная тишина.
Я оказываюсь на старой улице с деревянными домами и ветхими сараями. Земля пыльная, мне приятно идти босиком по этой пыли.
Однако кругом странная и напряженная атмосфера.
Я оглядываюсь и вижу на другой стороне улицы пуму. Это великолепный зверь золотисто-бежевого цвета, его гладкая шерсть переливается под ярким солнцем.
Вдруг все вспыхивает. Горят дома, сараи, но мне приходится идти вперед по охваченной пламенем улице, потому что пума тоже начинает идти за мной на определенном расстоянии, царственно и неторопливо.
Где укрыться? Спасения нет. Или пламя, или клыки.
Может быть, на том конце улицы?
Где- нибудь эта улица должна кончиться, все улицы когда-нибудь кончаются, выходят на площадь или на другую улицу, или в поле, или за город, кроме тупиков, — наверно, так оно и есть, да, это тупик.
Я слышу дыхание пумы за спиной, совсем близко. Мне страшно оглянуться, я не могу идти вперед, ноги врастают в землю. Я со страхом жду, что пума наконец прыгнет мне на спину, разорвет мое тело от плеч до бедер, вонзит когти в голову, в лицо.
Но пума обгоняет меня, продолжает невозмутимо идти вперед и наконец ложится у ног ребенка, который стоит в конце улицы, раньше его там не было, а теперь он стоит и гладит лежащую у его ног пуму.
Мальчик говорит мне:
— Она не злая, она моя. Не надо ее бояться. Она не ест людей, она не ест мяса, она ест только души.
Огня больше нет, пожар потух, на улице только мягкий остывший пепел. Я спрашиваю у мальчика:
— Ты мой брат, правда? Ты ждал меня? Мальчик качает головой:
— Нет, у меня нет братьев, я никого не жду. Я сторож вечной молодости. Тот, кто ждет своего брата, сидит на скамейке на Главной Площади. Он очень стар. Может быть, он ждет именно тебя.
Я нахожу своего брата — он сидит на Главной Площади. Увидев меня, он встает:
— Ты опоздал, пойдем скорее.
Мы идем на кладбище, мы садимся на желтую траву. Все вокруг старое и гнилое — кресты, деревья, кусты, цветы. Мой брат ковыряет тростью землю, оттуда выползают белые черви.
Брат говорит:
— Не все умерло. Они — живы.
Черви копошатся. От их вида меня охватывает тошнота. Я говорю:
— Если подумать, жизнь любить нельзя.
Брат тростью поднимает мне подбородок:
— Не думай. Смотри! Видел ли ты такое прекрасное небо?
Я поднимаю глаза. Над городом садится солнце.
Я отвечаю:
— Нет, не видел. Нигде, никогда.
Мы идем рядом с ним к замку, останавливаемся во дворе, рядом с крепостными стенами. Брат лезет на стену и, взобравшись на самый верх, начинает танцевать под музыку, которая словно идет из-под земли. Он танцует, поднимая руки к небу, к звездам, к восходящей полной луне. В своем длинном черном пальто он похож на тонкую тень, он идет вперед по краю стены и танцует, я бегу за ним по земле и кричу:
— Нет! Не надо! Остановись! Спускайся вниз! Ты упадешь!
Он останавливается надо мной:
— Разве ты не помнишь? Мы бегали по крышам и никогда не боялись упасть.
— Мы были молоды, у нас не кружилась голова. Спускайся оттуда!
Он смеется:
— Не бойся, я не упаду, я умею летать. Каждую ночь я кружу над городом.
Он поднимает руки, спрыгивает, разбивается о каменные плиты двора прямо у моих ног. Я склоняюсь над ним, я поднимаю его лысую голову, обхватываю ладонями морщинистое лицо, я плачу.
Лицо расползается, глаза исчезают, и вот уже у меня в руках остается только безымянный хрупкий череп, который тонким песком утекает у меня сквозь пальцы.

 

Я просыпаюсь в слезах. В комнате темнота, я проспал почти весь день. Я снимаю мокрую от пота рубашку, мою лицо. Глядя на себя в зеркало, я пытаюсь вспомнить, когда я плакал в последний раз. Я не могу вспомнить.
Я зажигаю сигарету, сажусь к окну, смотрю, как ночь спускается на город. У меня под окном пустой сквер с единственным уже облетевшим деревом. Дальше дома, окна, их зажигается все больше и больше. Тихая, нормальная, спокойная жизнь. Мужья и жены, дети, семьи. Я слышу вдалеке шум моторов. Интересно, почему люди ездят на машинах даже ночью? Куда они едут? Зачем?
Скоро смерть все сотрет.
Мне страшно умереть.
Я боюсь смерти, но не пойду в больницу.

 

* * *

 

Большая часть моего детства прошла в больнице. Мои воспоминания об этом очень подробны. Я помню свою кровать в окружении двадцати других кроватей, мой шкафчик в коридоре, мое кресло на колесиках, костыли, комнату пыток с бассейном и физкультурными снарядами. Движущиеся дорожки, по которым надо было бесконечно долго идти, держась за ремни, кольца, на которых надо было висеть, неподвижные велосипеды, педали которых надо было крутить, даже когда кричишь от боли.
Я помню эту боль, помню запахи — запах лекарств, к которому примешивался запах крови, пота, мочи, кала.
Еще я помню уколы, белые халаты медсестер, вопросы, остававшиеся без ответов, и особенно отчетливо помню ожидание. Ожидание чего? Может, выздоровления, а может, чего-то другого.
Потом мне рассказали, что я поступил в больницу в тяжелом состоянии, в коме. Мне было четыре года, начиналась война.
То, что было до больницы, я помню уже неотчетливо.
Белый дом с зелеными ставнями на тихой улице, кухня, где пела моя мать, двор, где отец колол дрова, совершенно счастливая жизнь в белом домике — было ли это в действительности или только приснилось мне, и только выдумано за долгие ночи тех пяти лет, что я провел в больнице?
А мальчик, спавший во второй кровати в маленькой спальне, дыша в одном ритме со мной, — тот брат, имя которого я, кажется, помню и теперь, что с ним стало — умер или никогда не существовал?
Однажды мы переехали в другую больницу. Она называлась «Восстановительный центр», но все равно это была больница. Палаты, кровати, шкафы, медсестры были те же, мучительные тренировки продолжались.
Вокруг Центра лежал огромный парк. Мы могли выходить из здания и барахтаться в бассейне из грязи. Чем больше грязи мы на себя намазывали, тем больше радовались медсестры. Еще мы могли влезать на лохматых пони, которые медленно возили нас по парку.
В шесть лет я начал учиться в маленьком зале больницы. Нас было человек восемь или двенадцать, и посещение занятий, которые вела учительница, зависело от состояния нашего здоровья.
На учительнице не было белого халата, она носила короткие узкие юбки, яркие блузки и туфли на высоких каблуках. Она не надевала на голову белый колпак, волосы ее свободно лежали на плечах, цвет их напоминал каштаны, которые падали с деревьев парка в сентябре.
Мои карманы были набиты этими блестящими плодами. Я кидал ими в медсестер и в нянечек. Вечером я бросал каштаны в кровать к тем, кто стонал и плакал, чтобы они замолчали. Еще я швырял их в стекла оранжереи, где старик-садовник выращивал салат, который нас заставляли есть. Однажды, очень рано утром, я положил штук двадцать каштанов под дверь директрисе, чтобы она свалилась с лестницы, но она только плюхнулась на свою толстую задницу и ничего себе не сломала.
В то время я уже не ездил в инвалидном кресле, а ходил на костылях и мне говорили, что я делаю большие успехи.
Я занимался в классе с восьми до полудня. После обеда был тихий час, но вместо сна я читал книги, принесенные мне учительницей или взятые тайком в кабинете у директрисы. Днем я, как все, занимался физическими упражнениями, вечером делал уроки.
Уроки я делал быстро, потом писал письма. Учительнице. Я их никогда ей не отдавал. Родителям, брату. Я никогда их не посылал. Я не знал их адреса.
Так прошло почти три года. Я уже не нуждался в костылях, мог ходить, опираясь на палку. Я умел читать, писать, считать. Нам не ставили оценок, но я часто получал позолоченную звезду, которую приклеивали на стенку напротив моей фамилии. Особенно легко мне давался устный счет.
У учительницы была своя комната в больнице, но она не всегда в ней ночевала. Она уходила вечером в город и возвращалась только утром. Я спросил у нее, не возьмет ли она меня с собой, она ответила, что это невозможно, мне нельзя выходить из Центра, но пообещала принести мне шоколада. Она давала мне шоколад тайком, потому что на всех его не хватило бы.
Однажды вечером я сказал ей:
— Мне надоело спать с мальчиками. Я хотел бы спать с женщиной.
Она засмеялась:
— Ты хочешь спать в палате девочек?
— Нет. Не с девчонками. А с женщиной.
— С какой женщиной?
— С вами, например. Я хотел бы спать в вашей комнате, у вас в кровати.
Она поцеловала меня в глаза:
— Такие маленькие мальчики, как ты, должны спать одни.
— А вы тоже спите одна?
— Да, и я тоже.
Однажды днем она пришла к моему тайному укрытию на вершине орешника, ветви которого образовывали удобное сиденье, где я мог читать и смотреть на город.
Учительница сказала мне:
— Сегодня вечером, когда все заснут, ты можешь прийти ко мне в комнату.
Я не стал ждать, пока они все заснут. Так я мог прождать хоть до утра. Никогда не бывало так, чтобы они все спали. Одни плакали, другие бегали в туалет по десять раз за ночь, третьи залезали друг к другу в кровать, чтоб заниматься всякими мерзостями, четвертые болтали до рассвета.
Я, как обычно, дал по оплеухе тем, кто хныкал, потом пошел проведать светловолосого малыша-паралитика, который не двигается и не разговаривает. Он только смотрит в потолок или в небо, когда его вывозят на улицу, и улыбается. Я взял его руку, прижал к своему лицу, потом взял его лицо в свои ладони. Он улыбнулся, глядя в потолок.
Я вышел из спальни и пошел в комнату учительницы. Ее там не было. Я лег на кровать. Она приятно пахла. Я заснул. Когда я проснулся посреди ночи, учительница лежала рядом, скрестив руки перед лицом. Я разомкнул ее руки, обнял себя ими, прижался к ней и лежал так, без сна, до утра.

 

* * *

 

Некоторые из нас получают письма, которые медсестры раздают им или читают, если они не могут сделать это сами. Потом для тех, кто не знает букв, письма стал читать я, если они меня об этом просили. Обычно я читал в точности противоположное тому, что было написано. Вот, что например, получалось: «Дорогой наш мальчик, только не выздоравливай. Нам без тебя очень хорошо. Мы по тебе совершенно не скучаем. Надеемся, что ты там и останешься, потому что нам совершенно не хочется иметь дома калеку. Все-таки мы тебя поцелуем, веди себя хорошо, потому что те, кто о тебе заботится, очень терпеливые люди. Мы так с тобой церемониться не будем. Нам очень повезло, что кто-то вместо нас занимается тобой, потому что в нашей семье, среди здоровых людей, тебе нет больше места. Твои родители, сестры, братья».
Тот, кому я прочитал его письмо, говорил:
— Медсестра читала мне письмо по-другому.
Я говорил:
— Она читала тебе его по-другому, потому что не хотела тебя огорчать. Я читаю то, что написано. Думаю, ты имеешь право знать правду.
Он говорил:
— Да, имею право. Но я не люблю правду. И хорошо, что медсестра читала мне письмо по-другому.
И плакал.
Многие из нас, кроме писем, получали посылки. Пирожные, бисквиты, ветчину, колбасу, варенье, мед. Директриса сказала, что посылки нужно делить на всех. Однако находились дети, которые прятали еду у себя в кровати или в шкафу.
Я подходил к такому ребенку и спрашивал:
— Ты не боишься, что еда отравлена?
— Отравлена? Зачем?
— Для родителей лучше мертвый ребенок, чем ребенок-калека. Ты никогда об этом не думал?
— Нет, никогда. Ты лгун. Уходи.
Потом я видел, как этот ребенок выбрасывает посылку в помойку Центра.
Некоторые родители приезжали навестить своих детей. Они ждали у входа в Центр. Я спрашивал у них, зачем они приехали, как фамилия ребенка. Когда они отвечали, я говорил им:
— К сожалению, ваш ребенок умер два дня назад. Вы не получали письма?
После этого я быстро уходил и прятался. Директриса вызвала меня. Она спросила:
— Почему ты такой злой?
— Я? Злой? Не понимаю, о чем вы говорите.
— Нет, прекрасно понимаешь. Ты сообщил родителям о смерти их ребенка.
— Ну и что? Он не умер?
— Нет. И ты прекрасно это знаешь.
— Должно быть, я спутал фамилию. У них у всех фамилии похожи одна на другую.
— Кроме твоей, правда? Но ни один ребенок не умер на этой неделе.
— Нет? Значит, я спутал с прошлой неделей.
— Видимо, да. Но советую тебе больше не путать ни фамилий, ни имен. И я запрещаю тебе разговаривать с родителями и с посетителями. Еще я запрещаю тебе читать письма детям, которые не умеют читать.
Я сказал:
— Я просто хотел оказать им услугу. Она сказала:
— Я запрещаю тебе оказывать кому-либо услуги. Ты понял?
— Да, госпожа директор, я понял. Но пусть не жалуются, что я не помогаю идти вверх по лестнице, не поднимаю, когда падают, не объясняю задач по математике, не исправляю орфографию писем. Если вы запрещаете мне оказывать услуги, запретите тогда им просить меня о помощи. Она долго смотрит на меня и говорит:
— Хорошо. Уходи.
Я вышел из ее кабинета, я увидел мальчика, который плакал потому, что уронил яблоко и не мог его поднять. Я прошел мимо него и сказал:
— Плачь, плачь, все равно яблоко само не поднимется, растяпа.
Он стал просить меня, со своего инвалидного кресла:
— Пожалуйста, принеси мне яблоко…
Я ответил:
— Сам выпутывайся, дурак.
Вечером директриса пришла в столовую, произнесла речь и в конце сказала, что не надо просить ни о чем никого, кроме медсестер, учительницы и, в крайнем случае, ее самой, если нет другого выхода.
В результате всего этого мне пришлось два раза в неделю ходить в маленькую комнату рядом с перевязочной, где в большом кресле сидела очень старая женщина, ноги у нее были укрыты толстым одеялом. Мне уже про нее рассказывали. Другие дети, побывавшие в этой комнате, говорили, что старая женщина очень добрая, как бабушка, и что у нее хорошо, или ты лежишь на раскладушке, или сидишь за столом и рисуешь что хочешь. Еще можно рассматривать книги с картинками и говорить о чем хочешь.
В первый раз, когда я туда пришел, мы ни о чем не говорили, только поздоровались, потом мне стало скучно, ее книжки мне были неинтересны, рисовать не хотелось, тогда я стал ходить от двери к окну и от окна к двери.
Через некоторое время она меня спросила:
— Почему ты все время ходишь?
Я остановился на минуту и ответил ей:
— Мне нужно тренировать больную ногу. Я хожу, как только появляется такая возможность и нет другого дела.
Она улыбнулась, морщины раздвинулись:
— По-моему, с ногой у тебя все в полном порядке.
— Не в полном.
Я бросил палку на кровать, сделал несколько шагов и упал возле окна:
— Видите, что не все в порядке?
Я на четвереньках добрался до трости и поднял ее:
— Когда я смогу обойтись без нее, все будет в порядке.
В следующий раз, когда мне полагалось туда идти, я не пошел. Меня всюду искали, но не находили. Я сидел в ветвях орехового дерева в конце сада. Только учительница знала про это убежище.
В последний раз сама директриса отвела меня в маленькую комнату, сразу после обеда. Она втолкнула меня туда, я упал на кровать. И остался лежать. Старая женщина стала меня спрашивать:
— Ты помнишь своих родителей?
Я отвечал ей:
— Нет, совершенно не помню. А вы?
Она опять продолжала задавать свои вопросы:
— О чем ты думаешь вечером, пока не заснешь?
— О сне. А вы что, не об этом думаете? Она спрашивала меня:
— Ты сказал родителям о том, что их ребенок умер. Зачем?
— Чтоб им было приятно.
— Почему?
— Потому что лучше знать, что твой ребенок умер, но не калека.
— Откуда ты это знаешь?
— Знаю, и все.
Старая женщина еще спросила у меня:
— Ты все это делаешь потому, что твои собственные родители никогда не приезжают?
Я сказал ей:
— Какое вам дело? Она продолжала:
— Они никогда тебе не пишут. Не присылают посылок. Поэтому ты мстишь другим детям.
Я встал с кровати и сказал:
— Да, и вам тоже.
Я ударил ее палкой и упал.
Она заорала.
Она все орала, а я все бил ее тростью, лежа на земле, куда я упал. Удары попадали ей только по ногам, по коленям.
На крики явились медсестры. Они схватили меня и отвели в другую маленькую комнату, похожую на первую, только там не было письменного стола, книжного шкафа, только кровать и все. Еще там были решетки на окнах, и дверь запиралась снаружи.
Я ненадолго уснул.
Когда я проснулся, стал стучать в дверь, пинать ее, кричать. Я требовал принести мои вещи, тетради, книги.
Никто мне не отвечал.
Посреди ночи учительница пришла ко мне в комнату, легла рядом со мной на узкую кровать. Я зарылся лицом в ее волосы, и вдруг меня охватила сильная дрожь. Все мое тело тряслось, изо рта вырывались всхлипы, у меня текло из глаз и из носа. Я рыдал и не мог остановиться.

 

У нас в Центре было все меньше еды, пришлось превратить парк в огород. Все, кто мог, работали там под руководством старого садовника. Мы сажали картошку, фасоль, морковь. Я жалел о том, что больше не сижу в инвалидном кресле.
Все чаще нам приходилось из-за воздушных налетов прятаться в подвале, они случались почти каждую ночь. Медсестры несли на руках тех, кто не мог ходить. За кучами картошки и мешками с углем я отыскивал учительницу, прижимался к ней и говорил ей, что не надо бояться.
Когда в Центр попала бомба, мы были в классе, и сигнала воздушной тревоги не было. Вокруг нас стали падать бомбы, ученики прятались под столами, а я продолжал стоять, я как раз рассказывал стихотворение. Учительница бросилась на меня, прижала меня к земле, я ничего не видел, мне было тесно. Я попробовал оттолкнуть ее, но она становилась все тяжелее. Что-то густое, теплое, соленое текло мне в глаза, в рот, на шею, и я потерял сознание.
Я очнулся в спортивном зале. Какая-то монахиня протирала мне лицо мокрой тканью и говорила кому-то:
— Этот, кажется, не ранен.
Меня стало тошнить.
По всему спортивному залу на циновках лежали люди. Дети и взрослые. Некоторые из них кричали, другие не двигались и было непонятно, умерли они или живы. Среди них я стал искать учительницу, но не нашел. Светловолосого мальчика-паралитика тоже не было.
Назавтра меня допрашивали, спрашивали фамилию, кто родители, какой у меня адрес, но я закрыл уши, не отвечал на вопросы, ничего не говорил. Тогда они решили, что я глухонемой и оставили меня в покое.
Мне выдали новую палку, и однажды утром монахиня взяла меня за руку. Мы пошли на вокзал, сели в поезд, приехали в другой город. Мы прошли этот город пешком до самого последнего дома, возле леса. Монахиня оставила меня там у старой крестьянки, которую потом я научился называть «Бабушка».
Она называла меня «сукин сын».

 

* * *

 

Я сижу на вокзальной скамье. Я жду поезда. Я пришел почти за час.
Отсюда мне виден весь город. Город, где я прожил почти сорок лет.
Раньше, когда я сюда приехал, это был очаровательный городок с озером, лесом, старыми низенькими домами, в нем было много парков.
Теперь от озера город отрезает шоссе, лес загублен, парки исчезли, город обезображен новыми высотными домами. Старые узкие улицы загромождены машинами, которые стоят даже на тротуарах. Старые бистро заменены ресторанами без всякого стиля или столовыми самообслуживания, где едят наскоро, часто даже стоя.
Я смотрю на этот город в последний раз. Я не вернусь в него, я не хочу умереть здесь.
Я ни с кем не простился. У меня здесь не осталось друзей ни среди мужчин, ни тем более среди женщин. Мои многочисленные любовницы, должно быть, вышли замуж, народили детей, и теперь уже не слишком молоды. Давно уже я перестал их узнавать на улицах.
Мой лучший друг Петер, который в молодости был моим опекуном, умер два года назад от инфаркта. Его жена Клара, посвятившая меня в тайны любви, покончила с собой гораздо раньше, она не могла смириться с наступлением старости.
Я ухожу, не оставляя за собой никого и ничего. Я все продал. Ничего особенно и не было. Мебель моя ничего не стоила, книги и того меньше. Я получил немного денег за свое старое пианино и несколько картин, вот и все.
Подходит поезд, я сажусь. У меня всего один чемодан. Я уезжаю отсюда почти с таким же количеством вещей, что и прибыл. В этой богатой и свободной стране я не разбогател.
Я получил туристическую визу на родину сроком только на месяц, но ее можно продлить. Надеюсь, моих денег хватит на то, чтобы прожить там несколько месяцев, может быть, год. Я также беру с собой запас лекарств.
Через два часа я прибываю на большой международный вокзал. Придется снова немного подождать, потом я сяду на ночной поезд, где у меня заказано спальное место. Нижнее, потому что я знаю, что не буду спать и часто буду выходить курить.
Пока я один.
Вагон медленно заполняется. Старая женщина, две девушки, мужчина примерно моего возраста. Я выхожу в коридор, курю, смотрю в темноту. Около двух я ложусь и, кажется, ненадолго засыпаю.
Рано утром прибытие на другой крупный вокзал. Ждать нужно три часа, я провожу их в буфете, за несколькими чашками кофе.
На этот раз я сажусь в поезд своей родной страны. В нем очень мало пассажиров. Сиденья неудобные, окна грязные, пепельницы переполнены окурками, пол черный и липкий, туалетом пользоваться почти невозможно. Нет ни вагона-ресторана, ни буфета. Пассажиры достают пакеты с едой, едят и оставляют жирные бумажки, пустые бутылки на столике у окна или бросают их на пол под сиденья.
Только двое из пассажиров говорят на языке моей страны. Я слушаю их, но не разговариваю.
Я смотрю в окно. Пейзаж меняется. Мы покидаем гористую местность, начинается равнина.
Я снова чувствую боль.
Я, не запивая, глотаю лекарства. Я не подумал о том, что надо взять с собой питье, и мне неприятно просить попить у кого-нибудь из пассажиров.
Я закрываю глаза. Я знаю, что мы подъезжаем к границе.
Вот и она. Поезд останавливается, входят пограничники, таможенники, полицейские. У меня спрашивают документы и с улыбкой их возвращают. Зато двух пассажиров, которые говорят на местном языке, долго допрашивают и обыскивают их багаж.
Поезд снова трогается, и теперь при каждой остановке садятся только местные жители.
В мой Маленький Город не заходят поезда из-за границы. Я прибываю в соседний город, он находится дальше в глубь страны, он крупнее. Я мог бы сразу пересесть, мне показывают маленький красный поезд, состоящий из трех вагонов, который раз в час отходит от платформы номер один в Маленький Город. Я смотрю, как поезд уходит.
Я выхожу из вокзала, сажусь в такси, еду в гостиницу. Я поднимаюсь в номер, ложусь и тут же засыпаю.
Проснувшись, я раздвигаю занавески на окне. Оно выходит на запад. Там, за горой моего Городка, садится солнце.
Каждый день я хожу на вокзал, смотрю, как приходит и уходит красный поезд. Потом я гуляю по городу. Вечером я выпиваю несколько стаканов в баре гостиницы или в каком-нибудь другом бистро города, с незнакомыми людьми.
У меня комната с балконом. Я часто сижу на нем, тем более что становится теплее. Оттуда я вижу такое огромное небо, какого не видел сорок лет.
Я все дольше брожу по городу, я даже выхожу из него и гуляю за городом.
Я иду вдоль стены из камней и металла. За стеной поет птица, и я вижу голые ветки каштанов.
Кованые железные ворота открыты. Я вхожу внутрь, сажусь на большой замшелый камень около ворот. Этот большой камень мы называли «черной скалой», но он никогда не был черным, он, скорее, был серо-голубым, а теперь он весь зеленый.
Я смотрю на парк, я узнаю его. И я узнаю большое здание в глубине парка. Может быть, деревья все те же, птицы наверняка другие. Прошло столько лет. Как долго живет дерево? Как долго живет птица? Понятия не имею.
А сколько живут люди? Кажется, что вечность, потому что я вижу, как ко мне приближается директриса Центра.
Она спрашивает:
— Что вы здесь делаете? Я встаю, говорю ей:
— Я просто смотрю, госпожа директор. В детстве я провел здесь пять лет.
— Когда это?
— Примерно сорок лет назад. Сорок пять. Я узнал вас. Вы были директором Центра восстановления.
Она кричит:
— Какая наглость! Вы знаете, что сорок лет назад меня еще на свете не было, зато извращенцев я с первого взгляда могу определить. Убирайтесь, или я вызову полицию.
Я ухожу, возвращаюсь в гостиницу, выпиваю несколько стаканов с незнакомым человеком. Я рассказываю ему свое приключение с директрисой:
— Конечно, это не она. Та, должно быть, умерла.
Мой новый знакомый поднимает стакан:
— Вывод: либо все директрисы похожи в разные времена, либо они очень долго живут. Завтра поедем вместе в твой Центр. Сможешь смотреть его сколько захочешь.
Назавтра незнакомец приезжает за мной в гостиницу. Он отвозит меня на машине до Центра. Перед самым входом он говорит:
— Знаете, та старая женщина, которую вы видели, это действительно та самая. Только она больше не директриса — ни в этом доме, ни в каком другом. Я узнавал. Ваш Центр — это теперь приют для стариков.
Я говорю:
— Мне хотелось бы только посмотреть на спальни. И на сад.
Ореховый куст на месте, но он кажется мне сильно скрюченным. Скоро он умрет. Я говорю своему спутнику:
— Мое дерево скоро умрет. Он говорит:
— Не будьте сентиментальны. Все умирает. Мы входим в здание. Мы идем по коридору,
входим в комнату, в которой спал я и спали другие дети сорок лет назад. Я останавливаюсь на пороге, смотрю. Ничего не изменилось. Дюжина кроватей, белые стены, белые пустые кровати. В это время дня кровати всегда пусты.
Я бегом поднимаюсь на второй этаж, открываю дверь комнаты, где я просидел взаперти несколько дней. Кровать по-прежнему стоит на том же месте. Может быть, это та же кровать.
Нас сопровождает молодая женщина, она говорит:
— Здесь все было разрушено бомбами. Но все отстроили. Как раньше. Здесь все как было. Это очень красивое здание, его переделывать не надо.

 

Днем боль возникает снова. Я возвращаюсь в гостиницу, принимаю лекарства, собираю чемоданы, расплачиваюсь за номер, вызываю такси.
— На вокзал.
Такси останавливается перед вокзалом, я говорю шоферу:
— Сходите купите билет до города К. Я болен. Шофер говорит:
— Это не моя работа. Я довез вас до вокзала. Выходите. Мне не нужен в машине больной.
Он ставит мой чемодан на тротуар, открывает дверцу с моей стороны:
— Вылезайте. Выходите из моей машины.
Я достаю из бумажника иностранные деньги, протягиваю ему:
— Пожалуйста.
Шофер входит в здание вокзала, возвращается с билетом, помогает мне выйти из машины, берет меня под руку, несет мой чемодан, доводит меня до перрона номер один, ждет поезд вместе со мной. Когда поезд прибывает, он помогает мне сесть в него, ставит чемодан рядом и предупреждает обо мне проводника.
Поезд трогается. В вагоне почти никого нет. Это вагон для некурящих.
Я закрываю глаза, боли стихают. Поезд останавливается почти каждые десять минут. Я знаю, что сорок лет назад я ехал так же.
Перед прибытием в Маленький Город поезд остановился. Монахиня стала тянуть меня за руку, трясти, но я не двигался. Она спрыгнула с поезда, побежала, легла в поле. Я был один в купе. Над нами пролетали самолеты, они расстреливали поезд. Когда снова наступила тишина, вернулась монахиня. Она дала мне пощечину, поезд тронулся.
Я открываю глаза. Мы скоро будем на месте. Я уже вижу серебряное облако над горой, потом появляются башни замка и колокола многочисленных церквей.
Двадцать второго апреля, после сорока лет отсутствия, я снова в Маленьком Городе моего детства.
Вокзал не изменился. Он только стал чище и украшен клумбами цветов — это цветы местные, я не знаю, как они называются и нигде в другом месте их не встречал.
Я вижу автобус, отъезжающий с остановки, в нем немногие прибывшие пассажиры с поезда и рабочие близлежащего завода. Я не сажусь в автобус. Я продолжаю стоять перед вокзалом, передо мной на земле стоит мой чемодан, и я смотрю на аллею каштанов Вокзальной улицы, которая ведет в город.
— Хотите, я понесу ваш чемодан?
Передо мной стоит мальчик лет двенадцати. Он говорит:
— Вы пропустили автобус. Следующий теперь только через полчаса.
Я говорю ему:
— Ничего страшного. Я пойду пешком.
Он говорит:
— У вас тяжелый чемодан.
Он поднимает мой чемодан и продолжает его держать. Я смеюсь:
— Да, тяжелый. Я знаю, ты не сможешь нести его долго. Я занимался этим до тебя.
Мальчик ставит чемодан на место:
— Правда? А когда?
— Когда мне было столько, сколько тебе. Давно.
— А где?
— Здесь. У этого вокзала.
Он говорит:
— Я вполне могу нести этот чемодан.
Я говорю:
— Ладно, только дай мне уйти на десять минут раньше. Я хочу идти один. И не торопись, мне некуда спешить. Я буду ждать тебя в «Черном саду». Если он еще существует.
— Да, он еще существует.
«Черный сад» — это маленький сквер в конце каштановой аллеи, в нем нет ничего черного, кроме чугунной ограды. Я сажусь на скамейку и жду мальчика. Он вскоре появляется, ставит чемодан на скамейку напротив меня и садится перевести дыхание.
Я, зажигая сигарету, спрашиваю:
— Зачем ты делаешь эту работу?
Он говорит:
— Хочу купить себе велосипед. Гоночный велосипед. Вы не дадите мне сигарету?
— Нет, сигарету я тебе не дам. Я сам вот-вот умру из-за сигарет. Ты что, тоже хочешь умереть из-за сигарет?
Он отвечает:
— Умереть от одного или от другого… Все равно ученые говорят…
— Что они говорят, эти ученые?
— Что Земле скоро крышка. И что тут ничего не поделаешь. Слишком поздно.
— Где это ты такое слышал?
— Везде. В школе, и особенно часто по телевизору.
Я бросаю свою сигарету:
— Все равно не получишь сигареты.
Он говорит мне:
— Вы недобрый.
Я говорю:
— Да, я недобрый. Ну и что с того? Есть у вас в городе какая-нибудь гостиница?
— Конечно. Несколько гостиниц. Вы не знаете? А кажется, что вы хорошо знаете город.
Я говорю:
— Когда я здесь жил, здесь не было гостиницы. Ни одной.
Он говорит:
— Тогда, наверно, это было очень давно. На Главной Площади есть совсем новая гостиница. Она называется Гранд Отель, потому что она самая большая.
— Пошли туда.
Перед гостиницей мальчик ставит мой чемодан:
— Я не могу войти в гостиницу. Меня знает горничная. Она скажет моей маме.
— Что скажет? Что ты нес чемодан?
— Да. Моя мама не хочет, чтоб я носил чемоданы.
— Почему?
— Не знаю. Она не хочет, чтоб я этим занимался. Она хочет, чтоб я только учился.
Я спрашиваю:
— Твои родители чем занимаются?
Он говорит:
— У меня нет родителей. Только мать. Отца нет. У меня его никогда не было.
— А мать твоя чем занимается?
— Она работает как раз в этой гостинице. Два раза в день моет пол. Но она хочет, чтобы из меня вышел ученый.
— Какой ученый?
— Этого она не может знать, потому что не знает, какие бывают профессии у ученых. Думаю, она имеет в виду учителя или доктора.
Я говорю:
— Хорошо. Сколько ты берешь за чемодан?
Он говорит:
— Сколько дадите, сударь. Я даю ему две монеты:
— Так хватит?
— Да, сударь.
— Нет, сударь. Совсем не хватит. Не за такие же деньги ты нес этот тяжелый чемодан от самого вокзала!
Он говорит:
— Я беру то, что мне дают, сударь. Я не имею права требовать больше, и потом бывают бедные люди. Иногда я бесплатно ношу чемоданы. Я люблю эту работу. Люблю ждать на вокзале. Люблю смотреть на приехавших людей. Людей из нашего города я всех знаю в лицо. Я люблю смотреть, как приезжают другие люди. Как вы. Вы издалека приехали, правда?
— Да, издалека. Из другой страны.
Я даю ему банкноту и вхожу в гостиницу.
Я выбираю угловую комнату, из которой видна вся площадь, церковь, бакалейный магазин, лавочки, книжный магазин.
Девять часов вечера, на площади пусто. В домах зажглись огни. Опускаются шторы, закрываются ставни, задергиваются занавески, площадь закрывается.
Я устраиваюсь у одного из окон своего номера, смотрю на площадь, на дома до поздней ночи.
В детстве я часто мечтал жить в доме на Главной Площади, в любом доме, но особенно хотелось в синем, где был и теперь еще есть книжный магазин.
Но в этом городе я жил только в лачуге Бабушки, далеко от центра, в самом конце города, почти у границы.

 

У Бабушки я работал с утра до вечера, как и она. Она кормила меня и давала мне кров, но никогда не давала мне денег. Однако деньги мне были нужны на покупку мыла, зубной пасты, одежды и обуви. Тогда вечером я шел в город, играл на губной гармошке в кафе. Я продавал дрова, которые собирал в лесу, грибы, каштаны. Еще я продавал яйца, которые воровал у Бабушки, и рыбу, которую быстро научился ловить. Еще я оказывал всем разные услуги. Носил записки, письма и посылки, меня не боялись, потому что считали глухонемым.
Вначале я не разговаривал, даже с Бабушкой, но вскоре мне пришлось, чтобы торговаться, называть цифры.
Часто я болтался на Главной Площади. Я смотрел на витрину книжно-канцелярского магазина, на белые листы бумаги, школьные тетради, резинки, карандаши. Все это было для меня слишком дорого.
Чтобы заработать немного денег, я каждый раз, когда получалось, ходил на вокзал ждать пассажиров. Я носил их чемоданы.
Так я смог купить бумагу, карандаш, резинку и толстую тетрадь, в которую я записывал свою первую ложь.
Через несколько месяцев после смерти Бабушки в дом без стука вошли люди. Их было трое, один из них в форме пограничника. Двое других в штатском. Один из них ничего не говорил, только записывал. Он был молодой, почти такой же молодой, как я. У другого были седые волосы. Он меня и расспрашивал.
— Вы давно здесь живете? Я говорю:
— Не знаю. С тех пор, как разбомбили госпиталь.
— Какой госпиталь?
— Не знаю. Центр. Вмешивается человек в форме:
— Когда я стал командовать этим участком, он уже был здесь.
Гражданский спрашивает:
— Это значит как давно?
— Три года назад. Но он был тут и раньше.
— Откуда вы знаете?
— Это заметно. Он работал вокруг дома, как будто всегда этим занимался.
Седой человек поворачивается ко мне:
— Вы родственник госпожи В., в девичестве Марии З.?
Я говорю:
— Это моя Бабушка.
Он спрашивает:
— У вас есть бумаги, подтверждающие это родство?
Я говорю:
— Нет, никаких бумаг у меня нет. У меня только те листы, которые я купил в книжном магазине.
Он говорит:
— Так, достаточно. Запишите!
Молодой человек в штатском принимается писать:
— Госпожа Мария В., урожденная Мария З., умерла, не оставив наследников, поэтому ее дом и земельный участок переходят в государственную собственность, принадлежащую коммуне города К., которая распорядится ими по своему усмотрению.
Люди встают, я их спрашиваю:
— Что мне нужно делать?
Они переглядываются. Человек в форме говорит:
— Вы должны отсюда уйти.
— Почему?
— Потому что здесь все не ваше.
Я спрашиваю:
— Я должен уйти когда?
— Не знаю.
Он смотрит на седого мужчину в штатском, который говорит:
— Мы вас заранее предупредим. Сколько вам лет?
— Скоро пятнадцать. Я не могу уйти, пока помидоры не созреют.
Он говорит:
— Конечно, помидоры. Вам всего пятнадцать лет? Тогда нет никаких проблем.
Я спрашиваю:
— Куда мне нужно ехать?
Он минуту молчит, смотрит на мужчину в форме, мужчина в форме смотрит на него, штатский опускает глаза:
— Не беспокойтесь. О вас позаботятся. Только не беспокойтесь.
Трое мужчин уходят. Я иду за ними по траве, чтобы не шуметь.
Пограничник говорит:
— Что вы не можете оставить его в покое? Он славный паренек и здорово работает.
Человек в штатском говорит:
— Не в этом вопрос. Есть закон. Участок госпожи В. принадлежит коммуне. Ваш паренек уже почти два года проживает здесь без всяких прав.
— Ну и кому от этого плохо?
— Никому. Нет, вы скажите! С чего это вы защищаете этого хулигана?
— Я три года смотрю, как он занимается садом и скотиной. Никакой он не хулиган, по крайней мере, не больше вас.
— Вы смеете называть меня хулиганом?
— Я этого никогда не говорил. Я только сказал, что он хулиган не больше вас. А вообще, мне плевать. На вас, на него. Через три недели демобилизуюсь и буду заниматься своим садом. А у вас будет одна загубленная душа на совести, если выгоните этого мальчишку на улицу. Спокойной ночи, спите спокойно.
Гражданский говорит:
— Мы его не выставим на улицу. Мы о нем позаботимся.
Они уходят. Через несколько дней они возвращаются. Тот же седоволосый человек, молодой, и с ними женщина. Пожилая женщина в очках, она похожа на директрису Центра.
Она говорит мне:
— Слушай меня хорошенько. Мы не хотим причинить тебе зла, мы хотим заботиться о тебе. Ты поедешь с нами в красивый дом, где будут такие же дети, как ты.
Я говорю ей:
— Я не ребенок. Мной не надо заниматься. И я не хочу еще раз в госпиталь.
Она говорит:
— Это не госпиталь. Ты сможешь там учиться. Мы в кухне. Женщина говорит, я ее не слушаю.
Человек с седыми волосами тоже говорит. Я его тоже не слушаю.
Только молодой человек, который все записывает, не говорит ничего, он даже не смотрит на меня.
Уходя, женщина говорит:
— Не беспокойся. Мы с тобой. Вскоре все образуется. Мы не оставим тебя одного, мы позаботимся о тебе. Мы спасем тебя.
Мужчина добавляет:
— На это лето тебя оставят еще здесь. Сносить начнут в конце августа.
Я боюсь, боюсь ехать в дом, где обо мне позаботятся, где меня спасут. Мне нужно уехать отсюда. Я думаю о том, куда я могу уехать.
Я покупаю карту страны и карту столицы. Я каждый день хожу на вокзал, смотрю расписание. Я узнаю стоимость билета в тот или другой город. Денег у меня очень мало, и я не хочу пользоваться Бабушкиным наследством. Она предупредила меня:
— Никто не должен знать, что у тебя все это есть. Тебя начнут расспрашивать, посадят в тюрьму, все отберут. И никогда не говори правду. Делай вид, что не понимаешь вопроса. Если тебя сочтут идиотом, тем лучше.
Наследство Бабушки зарыто под скамейкой возле дома в холщовом мешке: там драгоценности, золотые и серебряные монеты. Если бы я попытался все это продать, меня обвинили бы в краже.

 

* * *

 

С человеком, который хотел пересечь границу, я познакомился на вокзале.
Вечер. Человек стоит перед вокзалом, засунув руки в карманы. Другие пассажиры уже разошлись. Вокзальная площадь пуста.
Человек знаком подзывает меня, я иду к нему. У него нет багажа.
Я говорю:
— Обычно я ношу чемоданы пассажиров. Но я вижу, у вас их нет.
Он говорит:
— Нет, нету.
Я говорю:
— Если я могу оказать вам какую-нибудь услугу… Я вижу, вы приезжий.
— А почему ты заметил, что я приезжий?
Я говорю:
— Никто в нашем городе не носит одежду вроде вашей. У жителей нашего города у всех одни и те же лица. Знакомые, привычные лица. Людей из нашего города, даже если их не знаешь по имени, можно узнать. Когда приезжает незнакомый человек, его сразу заметно.
Человек оглядывается по сторонам:
— Думаешь, меня уже заметили?
— Наверняка. Но это не очень важно, если у вас документы в порядке. Вы предъявите их завтра утром в отделении полиции и можете оставаться здесь сколько хотите.
Гостиницы нет, но я могу показать вам дома, где сдают комнаты.
Человек говорит мне:
— Иди за мной.
Он идет в сторону города, но вместо того чтобы пойти по Главной улице, сворачивает вправо, в маленькую пыльную улочку и садится между двумя кустами. Я сажусь рядом с ним и спрашиваю:
— Вы пытаетесь спрятаться? Почему? Он спрашивает:
— Ты знаешь город?
— Да, прекрасно знаю.
— А границу?
— Тоже.
— Но здесь, для такого паренька, как ты, они стоят много.
Я кидаю деньги в огонь:
— Знаете, мне деньги не так уж нужны. У меня здесь есть все необходимое.
Мы смотрим, как горят деньги. Я говорю:
— Вы не можете перейти границу, не рискуя жизнью.
Мужчина говорит:
— Знаю. Я говорю:
— Знайте также, что я могу на вас немедленно донести. Напротив дома есть база пограничников, с которыми я сотрудничаю. Я наводчик.
Мужчина сильно бледнеет и говорит:
— Наводчик? В твоем возрасте?
— Возраст тут ни при чем. Я донес на нескольких человек, которые хотели перейти границу. Все, что происходит в лесу, я знаю и докладываю об этом.
— Но зачем?
— Потому что мне иногда посылают провокаторов, чтобы посмотреть, донесу я на них или нет. До сих пор я вынужден был на них доносить, провокаторы они или не провокаторы.
— Почему до сих пор?
— Потому что завтра я перейду границу вместе с вами. Я тоже хочу отсюда уехать.
На следующий день, незадолго до полудня, мы переходим границу.
Мужчина идет впереди, и ему не везет. Около второго заграждения он подрывается на мине. Я иду за ним, поэтому мне нечего опасаться.

 

* * *

 

Я смотрю на пустую площадь до поздней ночи. Когда я наконец ложусь спать, мне снится сон.
Я спускаюсь к речке, там, на берегу, сидит мой брат, он удит рыбу удочкой. Я сажусь с ним рядом:
— Много наловил?
— Нет. Я ждал тебя.
Он встает, складывает удочку:
— Здесь давно уже нет рыбы. Даже больше нет воды.
Он берет камень, бросает его к другим камням на дне пересохшей реки.
Мы идем к городу. Я останавливаюсь перед домом с зелеными ставнями. Мой брат говорит:
— Да, это был наш дом. Ты его узнал? Я говорю:
— Я узнал его. Но он раньше был не здесь. Он был в другом городе.
Брат поправляет меня:
— В другой жизни. А теперь он здесь, и он пуст. Мы приходим на Главную Площадь.
Перед дверью книжного магазина, на лестнице, которая ведет в квартиру, сидят два мальчика.
Брат говорит:
— Это мои сыновья. Их мать уехала.
Мы входим в большую кухню. Брат готовит ужин. Дети едят молча, не поднимая глаз. Я говорю:
— Твои дети счастливы.
— Очень счастливы. Я уложу их спать. Когда он возвращается, то говорит:
— Пойдем ко мне в комнату.
Мы входим в большую комнату, брат достает из-за книг в книжном шкафу спрятанную бутылку:
— Все, что осталось. В бочках пусто.
Мы пьем. Брат гладит красный бархат на столе:
— Видишь, ничего не изменилось. Я все сохранил. Даже эту жуткую скатерть. Завтра ты можешь переехать жить домой.
Я говорю:
— Мне не хочется. Я лучше поиграю с твоими детьми.
Брат говорит:
— Мои дети не играют.
— Что они делают?
— Они готовятся прожить жизнь. Я говорю:
— Я прожил жизнь и ничего не нашел. Брат говорит:
— Нечего там находить. Что ты искал?
— Тебя. Я вернулся из-за тебя. Брат смеется:
— Из-за меня? Ты же знаешь, я только сон. С этим нужно смириться. Нигде ничего нет.
Мне холодно, я встаю:
— Поздно, мне пора возвращаться.
— Возвращаться? Куда?
— В гостиницу.
— Какую гостиницу? Ты у себя дома. Я познакомлю тебя с нашими родителями.
— С родителями? Где они?
Брат показывает на коричневую дверь, ведущую в другую комнату.
— Здесь. Они спят.
— Вместе?
— Как всегда. Я говорю:
— Не нужно их будить. Брат говорит:
— Почему? Они будут счастливы увидеть тебя после стольких лет.
Я отступаю к двери:
— Я не хочу, не хочу их видеть. Брат хватает меня за руку:
— Ты не хочешь, ты не можешь. А я вижу их каждый день. Ты должен увидеть их хотя бы один-единственный раз!
Брат тащит меня к коричневой двери, свободной рукой я хватаю со стола тяжелую стеклянную пепельницу и бью ею брата по затылку.
Брат ударяется лбом о дверь, падает, вокруг его головы на полу кровь.
Я выхожу из дома, сажусь на скамейку. Огромная луна освещает пустую площадь.
Передо мной останавливается старик, он просит сигарету. Я даю ему сигарету и огня.
Он стоит передо мной, курит.
Через некоторое время он спрашивает:
— Так ты убил его? Я говорю:
— Да.
Старик говорит:
— Ты выполнил свой долг. Это хорошо. Немногие делают то, что надо.
Я говорю:
— Все потому, что он хотел открыть дверь.
— Ты правильно сделал. Хорошо, что ты ему помешал. Надо было тебе его убить. Так все встает на свои места, все как полагается.
Я говорю:
— Но его больше не будет. Неважно, что полагается, если его больше никогда не будет.
Старик говорит:
— Напротив. Отныне он будет рядом с тобой каждое мгновенье и где бы ты ни был.
Старик отходит, звонит в дверь маленького дома, входит внутрь.

 

Когда я просыпаюсь, площадь уже давно живет. Люди ходят по ней пешком и ездят на велосипедах. Машин очень мало. Лавочки открыты, книжный магазин тоже. В коридоре гостиницы работает пылесос.
Я открываю дверь, подзываю горничную:
— Вы не могли бы принести мне кофе?
Она оборачивается, это молодая женщина с очень черными волосами.
— Я не могу обслуживать жильцов, сударь, я только занимаюсь уборкой. Мы не обслуживаем номера. Есть ресторан и бар.
Я возвращаюсь в комнату, чищу зубы, принимаю душ, потом снова ложусь под одеяло. Мне холодно.
В дверь стучат, входит горничная, она ставит на ночной столик поднос:
— Вы заплатите за кофе в баре, когда захотите.
Она ложится рядом со мной на кровать, подставляет мне губы. Я отворачиваюсь:
— Нет, милая. Я старый больной человек. Она встает, говорит:
— У меня очень мало денег. За работу, которую я делаю, очень мало платят. Я хотела бы подарить гоночный велосипед сыну на день рождения. И у меня нет мужа.
— Я понимаю.
Я даю ей банкноту, не зная, мало это или много, я еще не привык к местным ценам.
Около трех часов дня я выхожу.
Я иду медленно. Через полчаса я все же дохожу до конца города. Там, на месте Бабушкиного дома, находится ухоженная спортивная площадка. На ней играют дети.
Я долго сижу на берегу реки, потом возвращаюсь в город. Я прохожу через старый город, по улочкам замка, поднимаюсь на кладбище, но не нахожу могилы Бабушки.
Так я гуляю каждый день, часами, по всем улицам города. Особенно по узким улочкам, где дома вросли в землю, и окна на уровне тротуара. Иногда я сажусь в сквере или на низких стенах замка, или на какой-нибудь могиле на кладбище. Когда мне хочется есть, я иду в маленькое бистро, ем то, что дают. Потом я пью с рабочими, с простыми людьми. Никто меня не узнает, никто меня не помнит.
Однажды я вхожу в книжный магазин, чтобы купить бумаги и карандашей. Толстого человека, сидевшего там, когда я был ребенком, уже нет, теперь в магазине работает женщина. Она сидит в кресле около балконной двери, выходящей в сад, и вяжет. Она улыбается мне:
— Я вас заметила. Я видела, как вы каждый день входите и выходите из гостиницы. Только иногда вы возвращаетесь слишком поздно, и я уже сплю. Я живу над книжным магазином и люблю по вечерам смотреть на площадь.
Я говорю:
— Я тоже.
Она спрашивает:
— Вы здесь в отпуске? Надолго?
— Да, в отпуске. В какой-то степени. Я хотел бы пробыть здесь как можно дольше. Это зависит от моей визы, и еще от денег.
— От визы? Вы иностранец? Никогда не подумаешь.
— Я провел детство в этом городе. Я родился в этой стране. Но я давно живу за границей.
Она говорит:
— Теперь, когда страна стала свободной, приезжает много иностранцев. Те, что уехали после революции, приезжают посетить родные места, но особенно много просто любопытных, туристов. Вы увидите, с наступлением лета поедут целыми автобусами. И тогда — прощай спокойствие.
И действительно, гостиница все наполняется. По субботам организуют танцы. Они длятся иногда до четырех часов утра. Я не могу выносить музыку, крики и смех развлекающихся людей. Поэтому я остаюсь на улице, сижу на скамейке с бутылкой вина, купленной заранее днем, и жду.
Однажды рядом со мной усаживается мальчик:
— Можно я побуду с вами? Мне немного страшно в темноте.
Я узнаю его голос. Это мальчик, который, когда я приехал, нес мой чемодан. Я спрашиваю у него:
— Что ты здесь делаешь так поздно?
Он говорит:
— Я жду маму. Когда танцы, она должна оставаться допоздна, чтобы помогать обслуживать и мыть посуду.
— Ну и что? Ты бы оставался дома и спаи спокойно.
— Я не могу спать спокойно. Я боюсь, как бы с мамой чего-нибудь не случилось. Мы живем далеко отсюда, я не могу дать ей одной ходить ночью. Есть мужчины, которые нападают на женщин, если они ходят одни ночью. Я это видел по телевизору.
— А на детей не нападают?
— Нет, не так часто. Только на женщин, особенно на красивых. Я смог бы за себя постоять. Я очень быстро бегаю.
Мы ждем. Постепенно внутри гостиницы все стихает. Изнутри выходит женщина, это та, которая по утрам приносит мне кофе. Мальчик бежит к ней, они уходят вдвоем, держась за руки.
Другие служащие выходят из гостиницы и быстро расходятся.
Я поднимаюсь к себе в комнату.
На следующий день я иду в книжный магазин:
— Я не могу больше оставаться в гостинице. Там слишком много народа, слишком шумно. Вы не знаете кого-нибудь, кто сдал бы мне комнату?
Она говорит:
— Живите у меня. Здесь, наверху.
— Я вас стесню.
— Вовсе нет. Я перееду жить к дочери. Она живет неподалеку. У вас будет весь второй этаж. Две комнаты, кухня, ванная.
— За сколько?
— Сколько вы платите за гостиницу?
Я говорю ей. Она улыбается:
— Это цены для туристов. У меня вы будете жить за половину этой суммы. Я даже буду у вас прибирать после закрытия книжного магазина. В это время вы всегда гуляете, я вам не помешаю. Хотите посмотреть квартиру?
— Нет, я уверен, что она мне подойдет. Когда я смогу въехать?
— С завтрашнего дня, если хотите. Я только унесу свою одежду и личные вещи.
На следующий день я собираю чемодан, расплачиваюсь в гостинице. Я прихожу в книжный магазин перед самым закрытием. Хозяйка протягивает мне ключ:
— Это ключ от входной двери. В квартиру можно подняться прямо из магазина, но вы пользуйтесь другой дверью, которая выходит на улицу. Я вам покажу.
Она закрывает магазин. Мы поднимаемся по узкой лестнице, выходим на площадку с двумя окнами, выходящими в сад. Хозяйка книжного магазина объясняет:
— Левая дверь ведет в спальню, напротив — ванная. Вторая дверь — это дверь гостиной, откуда вы можете пройти в спальню. В глубине кухня. Там есть холодильник. Я оставила в нем немного еды.
Я говорю:
— Мне нужны только кофе и вино. Я ем в бистро.
Она говорит:
— Это нездоровая пища. Кофе на полке, в холодильнике есть бутылка вина. Я ухожу. Надеюсь, вам здесь понравится.
Она уходит. Я сразу открываю бутылку вина: завтра надо будет купить еще. Я вхожу в гостиную. Это большая, просто обставленная комната. Между окнами стоит большой стол, покрытый красным бархатом. Я сразу же раскладываю на нем бумаги и карандаши. Потом я иду в спальню. Это узкая комната с одним окном, или, вернее, со стеклянной дверью, ведущей на балкончик.
Я ставлю чемодан на кровать, складываю вещи в пустой шкаф.
В этот вечер я не выхожу на улицу. Я допиваю бутылку вина, устроившись в старом кресле у одного из окон гостиной. Я смотрю на площадь, потом ложусь в кровать, от которой пахнет мылом.
Когда я назавтра встаю, около десяти часов, я нахожу на кухонном столе две газеты и на плите кастрюлю с овощным супом. Я сначала готовлю себе кофе и пью его, читая газеты. Суп я съедаю позже, перед выходом, около четырех часов дня.
Хозяйка книжного магазина не беспокоит меня. Я вижусь с ней только, когда хожу ее навестить вниз. В мое отсутствие она убирает в квартире и уносит мое грязное белье, потом она возвращает его чистым и выглаженным.
Время идет быстро. Я должен съездить в соседний город, столицу области, чтобы продлить визу. Штамп на мой паспорт ставит молодая женщина: «ПРОДЛЕНО НА МЕСЯЦ». Я плачу, говорю ей спасибо. Она улыбается мне:
— Сегодня вечером я буду в баре Гранд Отеля. Там очень весело. Много иностранцев, вы могли бы там встретить соотечественников.
Я говорю:
— Да, может быть, я приду.
Я сразу же сажусь на красный поезд, чтобы вернуться к себе, в свой город.
На следующий месяц молодая женщина менее любезна, она молча ставит штамп на мой паспорт, а в третий раз сухо предупреждает меня, что в четвертый раз продления визы не будет.
К концу лета у меня почти не остается денег, приходится экономить. Я покупаю себе гармонику и, как в детстве, хожу играть в бистро. Посетители подносят мне выпить. Что касается еды, то я довольствуюсь овощным супом, который оставляет хозяйка книжного магазина. В сентябре и октябре я даже не могу заплатить за квартиру. Хозяйка не спрашивает денег, она продолжает убирать, стирать мое белье, приносит мне суп.
Я не знаю, как мне быть, но я не могу вернуться в другую страну, я должен остаться здесь, я должен умереть здесь, в этом городе.
Боли с момента моего приезда не возобновлялись, несмотря на чрезмерное потребление алкоголя и табака.

 

* * *

 

30 октября я праздную свой день рождения в одном из самых людных бистро города вместе с собутыльниками. Все подносят мне выпить. Пары танцуют под мою игру на гармонике. Женщины обнимают меня. Я пьян. Я начинаю говорить о своем брате, как бывает каждый раз, когда я слишком много выпил. Все в городе знают мою историю: я ищу своего брата, с которым я жил здесь, в этом городе, до пятнадцати лет. И здесь я должен встретиться с ним, я знаю, что он придет, когда узнает, что я вернулся из-за границы.
Все это только ложь. Я прекрасно знаю, что в этом городе, у Бабушки, я уже был один, что даже в это время я только воображал, что нас двое, брат и я, чтобы вынести невыносимое одиночество.
К полуночи зал бистро немного успокаивается. Я перестаю играть, я только пью.
Напротив меня садится оборванный старик. Он пьет из моего стакана. Он говорит:
— Я прекрасно помню вас обоих. И тебя, и брата.
Я ничего не говорю. Другой человек, помоложе, приносит бутылку вина ко мне на стол. Я прошу чистый стакан. Мы пьем.
Человек помоложе спрашивает:
— Что ты мне дашь, если я найду тебе брата? Я говорю ему:
— У меня не осталось денег. Он смеется:
— Но тебе могут прислать денег из-за границы. Все иностранцы богатые.
— Кроме меня. Я даже не могу заплатить тебе за выпивку.
Он говорит:
— Ничего страшного. Еще бутылку за мой счет.
Подавальщица приносит вино и говорит:
— Это последняя бутылка. Я вас больше не обслуживаю. Если мы не закроемся, то будут неприятности с полицией.
Старик продолжает пить около нас, время от времени приговаривая:
— Да, я вас знавал, вы оба были отличными ребятами уже тогда. Да, да.
Самый молодой говорит:
— Я знаю, что твой брат прячется в лесу. Время от времени я вижу его издали. Он живет, как дикий зверь. Он сделал себе одежду из армейских одеял и ходит босиком даже зимой. Он питается травами, корнями, каштанами и мелкой дичью. У него длинные седые волосы, и борода у него тоже седая. У него есть нож и спички, он курит сигареты, которые сам себе скручивает, что доказывает, что он иногда ночью заходит в город. Может, девки, которые живут за кладбищем и торгуют собой, знают его. По крайней мере, одна из них. Может быть, она принимает его тайком и дает то, что ему нужно. Можно было бы организовать облаву. Если всем взяться за дело, то можно его прижать.
Я встаю, бью его:
— Лжец! Это не мой брат. И если ты хочешь кого-нибудь прижать, не рассчитывай на меня.
Я снова бью его, он падает со стула. Я опрокидываю стол, я воплю:
— Это не мой брат!
Подавальщица кричит на улицу:
— Полиция! Полиция!
Наверно, кто-то позвонил, потому что полиция прибывает быстро. Двое полицейских. Пешком. В кабачке наступает тишина. Один из полицейских спрашивает:
— Что здесь происходит? Давно должно быть закрыто.
Человек, которого я ударил, стонет:
— Он ударил меня.
Несколько человек показывают на меня:
— Это он.
Полицейский поднимает того, кого я ударил:
— Перестань хныкать. Ничего с тобой не случилось. Ты, как всегда, напился. Лучше бы шел домой. Вам всем лучше разойтись.
Он оборачивается ко мне:
— А вас я не знаю. Покажите ваши документы.
Я пытаюсь убежать, но окружающие люди удерживают меня. Полицейский обшаривает мои карманы, находит паспорт. Он долго рассматривает его и говорит своему коллеге:
— Срок визы истек. Много месяцев назад. Придется его забрать.
Я вырываюсь, но они надевают мне наручники и выводят на улицу. Я спотыкаюсь, мне трудно идти, и они несут меня до полицейского участка. Там они снимают с меня наручники, укладывают на кровать и уходят, закрыв за собой дверь.
На следующее утро меня допрашивает офицер полиции. Он молод, у него русые волосы и лицо, покрытое веснушками.
Он говорит мне:
— Вы не имеете права пребывать в нашей стране. Вы должны уехать.
Я говорю:
— У меня нет денег на поезд. У меня вообще больше нет денег.
— Я предупрежу посольство. Они вас репатриируют.
Я говорю:
— Я не хочу отсюда уезжать. Я должен найти своего брата.
Офицер пожимает плечами:
— Вы можете вернуться, когда хотите. Вы даже можете окончательно здесь поселиться, но на это есть свои правила. Вам их разъяснят в посольстве. Что касается вашего брата, то я предприму соответствующие поиски. У вас есть о нем сведения, которые могли бы быть полезны?
— Да, у меня есть рукопись, написанная его собственной рукой. Она находится на столе гостиной в моей квартире, над книжным магазином.
— А как вы получили эту рукопись?
— Ее оставили на мое имя у администратора гостиницы.
Он говорит:
— Странно, очень странно.

 

Однажды ноябрьским утром меня вызывают в кабинет офицера. Он предлагает мне сесть, протягивает рукопись:
— Вот, я вам ее возвращаю. Это только вымысел, художественное произведение, и ваш брат тут совершенно ни при чем.
Мы молчим. Окно открыто. Идет дождь, холодно. Наконец офицер говорит:
— Даже о вас нет никаких сведений в архивах города.
Я говорю:
— Естественно. Бабушка так меня и не зарегистрировала. И я никогда не ходил в школу. Но я знаю, что родился в столице.
— Архивы столицы были полностью разрушены в результате бомбардировки. За вами придут в четырнадцать часов.
Он добавляет это очень быстро.
Я прячу руки под стол, потому что они дрожат.
— В четырнадцать? Сегодня?
— К сожалению, да. Все так внезапно. Повторяю, вы можете вернуться, когда захотите. Вы можете переехать сюда окончательно. Так поступают многие эмигранты. Наша страна теперь часть свободного мира. Скоро вам не понадобится виза.
Я говорю ему:
— Для меня это будет слишком поздно. У меня болезнь сердца. Я вернулся, потому что хотел умереть здесь. А брата моего, может быть, и вообще никогда не было.
Офицер говорит:
— Да, так оно и есть. Если вы будете рассказывать истории о своем брате, все сочтут вас сумасшедшим.
— Вы тоже так думаете? Он качает головой:
— Нет, я просто думаю, что вы смешиваете реальность и литературу. Вашу литературу. И еще я думаю, что вам надо поехать в вашу страну, немного подумать и потом вернуться. Может быть, навсегда. Этого я желаю вам и себе.
— Из-за партий в шахматы?
— Нет, не только.
Он встает, протягивает мне руку:
— Когда вы уйдете, меня здесь не будет. Я прощаюсь с вами сейчас. Возвращайтесь к себе в камеру.
Я возвращаюсь в камеру. Охранник говорит мне:
— Говорят, вы сегодня выходите.
— Да, вроде бы.
Я ложусь на койку, жду. В полдень приходит со своим супом хозяйка книжного магазина. Я говорю ей, что должен уехать. Она плачет. Она достает из сумки свитер и говорит:
— Я связала вам этот свитер. Наденьте его. Холодно.
Я надеваю свитер, говорю:
— Спасибо. Я вам еще должен плату за два месяца. Надеюсь, что посольство за них заплатит.
Она говорит:
— Да какая разница! Вы вернетесь, ведь правда?
— Я попытаюсь.
Она уходит в слезах. Ей пора открывать магазин.
Мы с охранником сидим у меня в камере. Он говорит:
— У меня не укладывается в голове, что завтра вас здесь не будет. Но вы наверняка вернетесь. А пока я стираю ваши долги.
Я говорю:
— Нет, не делайте этого. Ничего не стирайте. Я вам заплачу свой долг, как только приедут из посольства.
Он говорит:
— Нет, нет, это была просто шутка. И я часто жульничал.
— Ах вот почему вы все время выигрывали!
— Не сердитесь на меня, я не могу не жульничать.
Он шмыгает носом, сморкается:
— Знаете, если у меня родится сын, я назову его вашим именем.
Я говорю ему:
— Лучше назовите его именем моего брата — Лукас. Мне это будет еще приятней.
Он задумывается:
— Лукас? Да, красивое имя. Поговорю об этом с женой. Может, она будет не против. В любом случае, она возражать не станет. В доме командую я.
— Я в этом не сомневаюсь.
За мной в камеру приходит полицейский. Мы с охранником выходим во двор. Там стоит хорошо одетый человек в шляпе, с галстуком и зонтом. Булыжник двора блестит под дождем.
Человек из посольства говорит:
— Нас ждет машина. Я уже заплатил ваши долги.
Он говорит на языке, который я не должен был знать, но который я, однако, понимаю. Я указываю на охранника:
— Я должен этому человеку некоторую сумму. Это долг чести.
Он спрашивает:
— Сколько?
Он платит, берет меня под руку, ведет меня к большой машине, стоящей перед домом. Шофер в форменной фуражке открывает дверцы.
Машина трогается с места. Я спрашиваю у человека из посольства, нельзя ли на минуту оста новиться перед книжным магазином, на Глав ной Площади, но он смотрит на меня, не понимая, и я осознаю, что заговорил с ним на моем старом языке, на языке этой страны. Шофер ведет машину быстро, мы проезжаем площадь, мы уже едем к вокзалу, и скоро мой Маленький Город остается позади. В машине тепло. За окном мелькают деревни, поля, тополя и акации, пейзажи моей страны под ветром и дождем. Вдруг я оборачиваюсь к человеку из посольства:
— Это не дорога к границе. Мы едем в другую сторону.
Он говорит:
— Мы сначала везем вас в посольство, в столицу. Вы пересечете границу через несколько дней, на поезде.
Я закрываю глаза.

 

* * *

 

Мальчик переходит границу.
Впереди идет мужчина, мальчик ждет. Взрыв. Мальчик подходит ближе. Мужчина лежит около второго заграждения. Тогда мальчик бросается вперед. Он идет по следам, потом по неподвижному телу мужчины, переходит на ту сторону границы, прячется в кустах.
На джипе приезжает отряд пограничников.
Там сержант и несколько солдат. Один из них го ворит:
— Вот мудак!
Другой:
— Да просто не повезло. Он почти прошел.
Сержант кричит:
— Хватит зубы скалить. Нужно принести тело.
Солдаты говорят:
— Да что там от него осталось.
— Зачем?
Сержант говорит:
— Для опознания. Таков приказ. Нужно приносить тела на опознание. Добровольцы есть?
Солдаты переглядываются:
— Мины. Можно там и остаться.
— Ну и что? Это ваш долг. Трусы!
Один солдат поднимает руку:
— Я.
— Молодец. Иди, парень. Остальные — шаг назад.
Солдат медленно доходит до изуродованного тела, потом бросается бежать. Он минует мальчика, не заметив.
Сержант вопит:
— Сволочь! Стреляйте! Огонь!
Солдаты не стреляют.
— Он на той стороне. На ту сторону стрелять запрещено.
Сержант поднимает ружье. Напротив показываются два иностранных пограничника. Сержант опускает оружие, протягивает его солдату. Он идет к трупу, берет его на спину, возвращается и сбрасывает тело на землю. Он вытирает лицо рукавом мундира:
— Вы мне заплатите за это, сукины дети, вы просто куча дерьма.
Солдаты заворачивают труп в брезент и кладут его в заднюю часть машины. Они уезжают. Два иностранных пограничника тоже уходят.
Мальчик продолжает лежать не двигаясь, он засыпает. Рано утром его будят птицы. Он прижимает к себе пальто, резиновые сапоги и идет в деревню. Он встречает двух пограничников, которые спрашивают у него:
— А ты откуда?
— С той стороны границы.
— Ты перешел границу? Когда?
— Вчера. С отцом. Но он упал, после взрыва он остался лежать, и те пограничники потом его забрали.
— Да, мы там были. Но тебя мы не видели. Сбежавший солдат тоже тебя не видел.
— Я спрятался. Мне было страшно.
— Откуда ты научился говорить по-нашему?
— Я выучился у военных во время войны. Как вы думаете, они вылечат моего отца?
Пограничники опускают глаза:
— Конечно вылечат. Пойдем с нами. Наверно, ты голоден.
Пограничники доводят мальчика до деревни и передают жене одного из них.
— Накорми его, а потом отведи в участок. Скажи там, что мы зайдем в одиннадцать, напишем рапорт.
Женщина — толстая и светловолосая, у нее красное улыбающееся лицо. Она спрашивает у мальчика:
— Любишь молоко и сыр? Обед еще не готов.
— Да, сударыня, я все люблю. Я ем все равно что.
Женщина дает ему еду:
— Нет, погоди. Иди сначала вымойся. Хотя бы лицо и руки. Я бы постирала твою одежду, но, думаю, что у тебя нет ничего на смену.
— Нет, сударыня.
— Я дам тебе рубашку мужа. Она будет тебе велика, но ничего. Просто закатай рукава. Вот, держи полотенце. Ванная там.
Мальчик берет с собой в ванную пальто и сапоги. Он умывается, идет назад в кухню, ест хлеб и сыр, пьет молоко. Он говорит:
— Спасибо, сударыня. Она говорит:
— Ты вежливый и воспитанный мальчик. И хорошо говоришь на нашем языке. Твоя мама осталась там?
— Нет, она умерла в войну.
— Бедняжка. Пойдем, нам надо сходить в комиссариат. Не бойся, полицейский добрый, он друг моего мужа.
В участке она говорит полицейскому:
— Вот сын того человека, который вчера пытался перейти границу. Муж зайдет к вам в одиннадцать. Я с удовольствием оставила бы паренька у себя, пока не будет принято решение. Может быть, придется отсылать его назад, он несовершеннолетний.
Полицейский говорит:
— Посмотрим. В любом случае, я отпущу его к вам на обед.
Женщина уходит, и полицейский протягивает мальчику анкету:
— Вот, заполни. Если не поймешь вопрос, спросишь у меня.
Когда мальчик возвращает анкету, полицейский перечитывает ее вслух:
— Имя и фамилия: Клаус Т. Возраст: восемнадцать лет. Ты выглядишь помоложе.
— Это из-за того, что болел в детстве.
— У тебя есть паспорт?
— Нет, ничего нет. Мы с отцом сожгли все документы перед тем, как выйти.
— Зачем?
— Чтобы не установили, кто мы. Отец сказал, что так нужно сделать.
— Твой отец подорвался на мине. Если бы ты шел рядом с ним, ты бы тоже подорвался.
— Я не шел рядом с ним. Он мне сказал дождаться, пока он перейдет на ту сторону, и идти за ним на расстоянии.
— Почему вы ушли за границу?
— Отец этого хотел. Его все время сажали в тюрьму, следили за ним. Он не хотел там жить. Он взял меня с собой, потому что не хотел оставлять меня одного.
— А твоя мать?
— Она умерла в войну, во время бомбардировки. Потом я жил у Бабушки, но она тоже умерла.
— Значит, у тебя там больше никого нет. Никто не может тебя затребовать назад. Кроме властей, если ты совершил преступление.
— Я никакого преступления не совершал.
— Ну, тогда просто придется подождать решения начальства. Пока тебе запрещено покидать деревню. Вот. Подпиши это.
Мальчик подписывает протокол, в котором содержится тройная ложь.
Человек, с которым он перешел границу, не был ему отцом.
Мальчику не восемнадцать лет, а пятнадцать.
Его зовут не Клаус.

 

* * *

 

Через несколько дней в дом пограничника приезжает человек из города. Он говорит мальчику:
— Меня зовут Петер Н. Теперь вами буду заниматься я. Вот ваш паспорт. Здесь только нет вашей подписи.
Мальчик рассматривает паспорт. Дата его рождения поставлена на три года раньше, его зовут Клаус и в графе «подданство» стоит прочерк.
В тот же день Петер и Клаус отправляются на автобусе в город. По дороге Петер задает вопросы:
— Чем вы занимались раньше, Клаус? Учились?
— Учился? Нет. Я работал в саду, ухаживал за домашними животными, играл на гармошке в бистро, носил чемоданы пассажирам.
— Чем бы вы хотели заниматься в будущем?
— Не знаю. Ничем. Почему нужно обязательно чем-нибудь заниматься?
— Нужно зарабатывать на жизнь.
— Это я знаю. Я всегда зарабатывал на жизнь. Я с удовольствием займусь любой работой, чтобы заработать немного денег.
— Немного денег? Любой работой? Вы можете получить стипендию и учиться.
— Я не хочу учиться.
— Однако вам придется позаниматься, чтобы правильно выучить язык. Вы довольно хорошо говорите, но нужно научиться читать и писать. Вы будете жить в молодежном общежитии с другими студентами. У вас будет своя комната. Вы пройдете курсы языка, а потом посмотрим.
Петер и Клаус ночуют в гостинице Большого Города. Утром они отправляются на поезде в город поменьше, расположенный между озером и лесом. Молодежное общежитие расположено на наклонной улице, посреди сада, недалеко от центра города.
Их встречает пара — директор и директриса общежития. Они отводят Клауса в его комнату. Окно выходит в сад.
Клаус спрашивает:
— Кто занимается садом?
Директриса отвечает:
— Я сама, но дети очень мне помогают.
Клаус говорит:
— Я тоже буду вам помогать. У вас очень красивые цветы.
Директриса говорит:
— Спасибо, Клаус. Здесь ты будешь совершенно свободен, но надо будет возвращаться по вечерам не позже одиннадцати часов. Комнату ты будешь убирать сам. Можешь попросить пылесос у привратника.
Директор говорит:
— Если у тебя возникнут проблемы, обращайся ко мне.
Петер говорит:
— Правда, вам здесь будет хорошо, Клаус?
Еще Клаусу показывают столовую, душевые и
общий зал. Его знакомят с находящимися там девушками и юношами.
Потом Петер показывает Клаусу город и отводит его к себе домой.
— Вы можете найти меня здесь, если я вам понадоблюсь. Вот моя жена Клара.
Они обедают вместе, втроем, потом во второй половине дня ходят по магазинам, чтобы купить одежду и обувь.
Клаус говорит:
— У меня за всю мою жизнь не было столько одежды и обуви.
Петер улыбается:
— Можете выбросить ваше пальто и сапоги. Каждый месяц вам будут выдавать определенную сумму на школьные принадлежности и карманные расходы. Если вам понадобится что-нибудь сверх того, скажите мне. Естественно, за ваше проживание, питание и учебу заплачено.
Клаус спрашивает:
— Кто дает мне все эти деньги? Вы?
— Нет, я просто ваш опекун. Деньги дает государство. У вас нет родителей, государство должно заботиться о вас до тех пор, пока вы сами не сможете зарабатывать на жизнь.
Клаус говорит:
— Надеюсь, это будет очень скоро.
— Через год вы решите, будете ли вы продолжать учебу или поступите учеником на производство.
— Мне не хочется учиться.
— Посмотрим, посмотрим. Неужели у вас совершенно нет честолюбия, Клаус?
— Честолюбия? Не знаю. Я просто хочу, чтобы я мог спокойно писать.
— Писать? Что? Вы хотите стать писателем?
— Да. Чтобы стать писателем, не нужно учиться. Просто нужно уметь писать, не делая слишком много ошибок. Я с удовольствием научусь правильно писать на вашем языке, но этого мне достаточно.
Петер говорит:
— Писательским трудом на жизнь не заработаешь.
Клаус говорит:
— Да, я знаю. Но я мог бы работать днем и спокойно писать ночью. Так я делал, когда жил с Бабушкой.
— Как? Вы уже писали?
— Да. Я заполнил много тетрадей. Они завернуты в мое старое пальто. Когда я выучусь писать на вашем языке, я переведу их и покажу вам.
Они находятся в комнате молодежного общежития. Клаус развязывает веревку, которой перевязано его старое пальто. Он выкладывает на стол пять школьных тетрадей. Петер одну за другой открывает их:
— Мне очень любопытно узнать, что написано в этих тетрадях. Это что-то вроде дневника?
Клаус говорит:
— Нет, это ложь.
— Ложь?
— Да. Выдумки. Истории, которые не произошли, но могли случиться.
Петер говорит:
— Скорее учитесь писать на нашем языке, Клаус.

 

* * *

 

Мы приезжаем в столицу около семи часов вечера. Погода испортилась, холодно и капли дождя превратились в снежинки.
Здание посольства окружено большим садом. Меня ведут в хорошо натопленную комнату, с двуспальной кроватью и ванной комнатой. Она похожа на номер в гостинице высшего класса.
Официант приносит мне ужин. Я ем немного. Этот ужин непохож на то, к чему я привык в Маленьком Городе. Я ставлю поднос возле двери. В нескольких метрах от меня в коридоре сидит человек.
Я принимаю душ, чищу зубы новой зубной щеткой, которая лежит в ванной. Я нахожу там еще халат, а на кровати пижаму. Я ложусь спать.
Воли возникают снова. Я немного жду, но боль становится невыносимой. Я встаю, роюсь в чемодане, нахожу свои лекарства, принимаю две таблетки и снова ложусь в кровать. Вместо того чтобы стать меньше, боль усиливается. Я доползаю до двери, открываю ее, человек по-прежнему сидит на своем месте. Я говорю ему:
— Пожалуйста, врача. Я болен. Сердце.
Он снимает трубку висящего рядом с ним на стене телефона. Дальше я ничего не помню, я теряю сознание. Я просыпаюсь на больничной койке.
Я провожу в больнице три дня. Мне делают всякого рода обследования. Наконец ко мне приходит кардиолог:
— Вы можете встать и одеться. Вас отвезут назад в посольство.
Я спрашиваю:
— Вы не будете меня оперировать?
— В операции нет нужды. Ваше сердце в прекрасном состоянии. Эти боли были вызваны состоянием тревоги, беспокойством, глубокой депрессией. Не принимайте больше тринитрина, только принимайте то сильное успокаивающее средство, которое я вам прописал. Он протягивает мне руку:
— Не бойтесь, вы можете прожить еще долго.
— Я не хочу жить долго.
— Как только вы вылечитесь от депрессии, вы передумаете.
Машина отвозит меня в посольство. Улыбающийся молодой человек с кудрявыми волосами предлагает мне сесть в кожаное кресло.
— Садитесь. Я рад, что в больнице все прошло хорошо. Но я вас вызвал не за этим. Вы ищете родственников, и в частности брата, не правда ли?
— Да, брата-близнеца. Но без особой надежды. Неужели вы что-нибудь обнаружили? Мне сказали, что архивы утрачены.
— Мне не понадобились архивы. Я просто открыл телефонный справочник. В этом городе живет человек, у которого та же фамилия, что и у вас. Та же фамилия, но и то же имя.
— Клаус?
— Да. Клаусс Т., с двумя «с». Очевидно, что речь не может идти о вашем брате. Но все же, может быть, он состоит в родстве с вашей семьей, и возможно, даст нам какие-нибудь сведения. Вот его адрес и номер телефона на случай, если вы захотите с ним связаться.
Я беру адрес и говорю:
— Не знаю. Я хотел бы сначала посмотреть на улицу и на дом, в котором он живет.
— Я понимаю вас. Мы можем заехать туда посмотреть около семнадцати часов. Я отвезу вас. Вы не можете выходить на улицу один без документов.
Мы проезжаем город. Уже почти темно. В машине кудрявый человек говорит мне:
— Я навел справки о вашем однофамильце. Это один из ведущих поэтов этой страны.
Я говорю:
— Хозяйка книжного магазина, у которой я снимал квартиру, никогда мне о нем не говорила. А ведь она должна была его знать.
— Не обязательно. Клаусс Т. пишет под псевдонимом. Он публикуется под именем Клаусс Лукас. Говорят, он нелюдим. Его никогда не видят на людях, о его личной жизни ничего неизвестно.
Машина останавливается на узкой улице с двумя рядами одноэтажных домов, окруженных садами.
Кудрявый человек говорит:
— Вот. Дом номер восемнадцать. Это здесь. Это один из лучших районов города. Самый тихий, правда, и самый дорогой.
Я ничего не отвечаю. Я смотрю на дом. Он немного в глубине. Из сада к входной двери ведут несколько ступенек. На четырех выходящих на улицу окнах еще не закрыты ставни. На кухне горит свет, вскоре оба окна гостиной зажигаются голубым светом. Кабинет пока остается неосвещенным. Другая часть дома, та, что выходит во двор, отсюда не видна. Там еще три комнаты. Спальня родителей, детская и комната для гостей, в которой чаще всего Мама занималась рукоделием.
Во дворе было что-то вроде сарая для дров, велосипедов и громоздких игрушек. Я помню красные трехколесные велосипеды и деревянные самокаты. Еще я помню обручи, которые мы прутиком гоняли по улице. К одной из стен был прислонен огромный воздушный змей. Еще во дворе были качели с двумя сиденьями, подвешенными рядом. Мама толкала нас, и мы взлетали до веток орешника, который, может быть, еще растет за домом.
Человек из посольства спрашивает меня:
— Все это вам о чем-нибудь напоминает? Я говорю:
— Нет, ни о чем. В то время мне было всего четыре года.
— Вы хотите войти внутрь сейчас?
— Нет. Я позвоню сегодня вечером.
— Да, так будет лучше. Это такой человек, к которому попасть нелегко. Может быть, вам не удастся его увидеть.
Мы возвращаемся в посольство. Я поднимаюсь к себе в комнату. Кладу бумажку с номером рядом с телефоном. Я беру успокаивающее средство, открываю окно. Идет снег. Хлопья влажно падают на желтую траву сада, на черную землю. Я ложусь на кровать.

 

Я иду по улицам незнакомого города. Идет снег, становится все темнее и темнее. Улицы, по которым я иду, освещены все хуже и хуже. Дом, в котором мы раньше жили, находится на самой последней улице. За ним город кончается. Ночь без единого огня. Напротив дома — бистро. Я вхожу в него, заказываю бутылку вина. Я — единственный посетитель.
Окна дома зажигаются все одновременно. Я вижу, как за занавесками двигаются тени. Я допиваю бутылку, выхожу из бистро, пересекаю улицу и звоню у калитки. Никто не отвечает, звонок не работает. Я открываю чугунную дверь ограды, она не закрыта на ключ. Я поднимаюсь по пяти ступенькам, ведущим на веранду. Снова звоню. Два, три раза. Из-за двери мужской голос спрашивает:
— Что такое? Что вам нужно? Кто вы такой? Я говорю:
— Это я, Клаусс.
— Клаусс, какой Клаусс?
— У вас ведь есть сын по имени Клаусс?
— Наш сын здесь, в доме. С нами. Уходите. Мужчина отходит от двери. Я снова звоню, потом стучу, я кричу:
— Отец, Отец, впустите меня. Я ошибся. Мое имя Лукас. Я ваш сын, Лукас.
Женский голос произносит:
— Впусти его.
Дверь открывается. Старик говорит мне:
— Ну, входите.
Он идет впереди меня в гостиную, садится в кресло. Очень старая женщина сидит в другом кресле.
Она говорит мне:
— Так вы утверждаете, что вы — наш сын Лукас? Где вы были до сих пор?
— Заграницей. Мой отец говорит:
— Вот именно, за границей. А почему ты теперь вернулся?
— Чтобы увидеть вас, Отец. Вас обоих, и еще Клауса.
Моя мать говорит:
— Клаус от нас не уезжал.
Отец говорит:
— Мы искали тебя долгие годы.
Мать продолжает:
— Потом мы тебя забыли. Не надо было тебе возвращаться. Ты всем мешаешь, мы живем спокойно, мы не хотим, чтоб нам мешали.
Я спрашиваю:
— Где Клаус? Я хочу увидеть его.
Мать говорит:
— Он у себя в комнате. Как всегда. Он спит. Не надо его будить. Ему всего четыре года, ему нужно спать.
Отец говорит:
— Ничто не доказывает, что вы Лукас. Уходите.
Я их больше не слушаю, выхожу из гостиной, открываю дверь детской, зажигаю верхний свет. Маленький мальчик, сидящий на кроватке, смотрит на меня и начинает плакать. Прибегают мои родители. Мать берет мальчика на руки, укачивает его.
— Не надо бояться, малыш.
Отец хватает меня за руку, тащит меня через гостиную и веранду, открывает дверь и сталкивает меня с лестницы.
— Ты его разбудил, грубиян, чудовище. Вон отсюда!
Я падаю, стукаюсь головой о ступеньку, льется кровь, я остаюсь лежать на снегу.

 

* * *

 

Я просыпаюсь от холода. Ветер и снег врываются в мою комнату, пол перед окном мокрый.
Я закрываю окно, иду в ванную за полотенцем, вытираю лужу. Я дрожу, у меня стучат зубы. В ванной тепло, я сажусь на край ванны, принимаю еще одну таблетку транквилизатора, жду, пока стихнет дрожь.
Семь часов вечера. Мне приносят ужин. Я спрашиваю официанта, могу ли я получить бутылку вина.
Он говорит мне:
— Я узнаю.
Через несколько минут он приносит бутылку. Я говорю:
— Вы можете унести поднос.
Я пью. Шагаю по комнате. От окна к двери, от двери к окну.
В восемь часов я сажусь на кровать и набираю номер моего брата.

 

Назад: 8
Дальше: Часть вторая