Согласитесь, что путешествие в неизвестное, но возможное (или случившееся, но не записанное) всегда было влекущим и для автора, и для читателя книги. В феврале 1984 г. я оказался вместе с бригадой югославского телевидения (составленной из так называемых свободных стрелков) в Вашингтоне, где мы снимали передачу из цикла об американских журналах. Задание было трудным, поскольку требовалось показать систему работы супер-журнала «National Geographic» (его тираж достигал более 10 миллионов экземпляров). Тогда еще ясно не отдавая себе отчет зачем, почти с отчаяния, я приватным образом пытался вступить в контакт с известной корреспонденткой этого журнала и Географического общества по имени Луиза Марден. В книжке 158, № 4 за октябрь 1980 г. она опубликовала «Cover story» под названием «Bamboo, The Giant Grass». Я был откровенно очарован количеством невероятных сведений о бамбуке, которые настолько меня захватили, что я на примере этого растения попытался привести к согласию отношения между реальным и ирреальным, но безуспешно. Именно эта неудача (которая включала и то, что я не нашел журналистку) побудила меня к предположению (уже хорошо известному остальным): «есть вещи в этом мире, друг Гораций, что и не снились нашим мудрецам!» Этот вызов неизвестного — столь чудесное явление, что можно привести бессчетное количество примеров того, как он оказывался сильнее собственных последствий. Подобный пример я наблюдал на Белградском кинофестивале FEST'88 в фильме Бернардо Бертолуччи «L'Ultimo Imperatore» (получившем «Оскара») о последнем китайском императоре Пу Ю (1906–1967). Режиссер еще одной грандиозной картины XX века не удержался от искушения прогуляться по традиционному императорскому Китаю, а также по Китайской республике вплоть до культурной революции. Инвентивность Бертолуччи подарила публике несколько выразительных картин человеческой мощи и немощи, а также впервые через кинокамеру открыла многие пространства Запретного города. Опираясь в наибольшей степени на воспоминания самого императора, режиссер словно предвидел слишком малое количество материала, который бы достаточно глубоко проникал в души исторических деятелей. Бертолуччи лишь оттенил предложенное, не сумев подчеркнуть нечто более существенное, чем ситуации, в которые попадали персонажи. Ценой оригинальной сценографии, костюмов и исторических императивов герои остались на уровне черно-белой картины, не сумев подняться до колористической выразительности. Таким образом, вызов не только послужил поводом и мотивом для работы, но превратился в само произведение.

Однако вызов, даже когда он овладевает автором и лишает его возможности качественного художественного изображения, не является предателем или врагом творца. Вызов лишь принимает на себя роль Абсолюта, почти совершенной, но недостижимой любви, сопротивляться которой невозможно. Предвидение возможности неудачи еще до начала поиска — недостаточная причина для того, чтобы не пытаться. Отсюда — и случаи с великими творцами, которые в отдельные моменты (в отдельных произведениях) затаились, т. е. не достигли последних границ. Это те моменты, когда духовное состояние автора корреспондирует с вызовом и потенциально выходит «на высоту задачи» и когда определяются сущностные — художественные — измерения. Что тогда происходит? Если дистанция не нужна, она появляется в большей степени; если же дистанция необходима, эмоции одерживают верх и нарушают тонкое отношение интимного понимания темы вызова.

Науке в какой-то мере легче справляться с вызовами, точнее, с их последствиями. Энтузиазм одиночки (к которому в период его исследований мир находится в отношении Фомы неверующего или испытывает полное равнодушие) все-таки вознаграждается, когда время показывает, что он был прав в своих безумных предположениях, вдруг ставших фактами. Хотя, к сожалению, существуют примеры парадоксальные и ужасающе несправедливые: во время крупнейших археологических открытий первой половины XIX века несвязанная цепочка одиночек находилась на пороге одного из величайших открытий в области неизвестных цивилизаций. (Речь идет о народе хеттов). Однако взгляды научного мира по необъяснимым причинам были направлены в другую сторону. В то время Жан Франсуа Шампольон в 1822 г. расшифровал египетские иероглифы, а авантюристы вроде Джованни Батисты Белкони и такие ученые, как, например, Ричард Лепсиус и Огюст Мариет, извлекли на свет драгоценнейшие египетские документы. Поль Эмиль Бота в 1842 г. начал раскопки в Месопотамии, открыв дворец царя Саргона с невиданными до того времени произведениями ассирийской живописи. Остин Генри Лаярд между 1846 и 1849 гг. раскопал Ниневию, а незадолго перед тем Георг Фридрих Гротефенд (и независимо от него — Генри Крисвик Ролинсон) расшифровал клинопись. В 1839 г. в юкатанских джунглях Джон Ллойд Стивенс открыл совершенно новый мир — заброшенные пирамиды и целые города древних майя. В подобной толчее открытия в Малой Азии, да и в Греции в конце XIX века просто были «неинтересны» (!). Часть истины заключается в тогдашней научной моде на Египет, Месопотамию и культуру майя. Концентрация найденных цивилизаций словно не позволяла признать правоту тех, кто верил, что на этой планете были еще такие же, если не более значительные культуры. Корона подобного представления о хеттах блеснула (правда, с запозданием) на голове чешского исследователя и полиглота Берджиха Грозного. Благодаря многим, проложившим ему путь, Грозный не только доказал существование этой милитаристски организованной культуры (которой боялись египетские фараоны), но и поведал миру в разгар Первой мировой войны разгадку неизвестной дотоле хеттской клинописи. Он разъяснил язык, так сказать, из ничего. Правда, в знаниях других языков недостатка он не испытывал. Он знал ассирийский, вавилонский, арамейский, древнееврейский, древнеегипетский, эфиопский, арабский, санскрит, латинский, греческий и еще шесть живых языков.

Этим открытием он обеспечил себе и цивилизации хеттов бессмертие. Правда, проблема существует до сегодняшнего дня: эта культура находится в тени всех других древних культур, здесь упомянутых. Знает ли кто-нибудь, почему?

Может быть, тайна этой культуры (и многого другого) в одном любимом мною изречении, которое я в этом случае перефразирую: «Мы можем вечно иметь власть лишь над делами, которые оставили».