XVII
После чайной церемонии мне не нужно было спрашивать себя, догадывается ли роси о чем-то. Он все знал! Он знал, кто я! Давно ли? Да это и неважно. Роси был бы доволен более всего, если б я остался беспристрастен. Почти так и произошло. Я ничего не сказал, даже когда он меня похвалил. Но я понял — он видит меня насквозь. Я думал, что храню самую большую тайну в истории монастыря, а попался, как ребенок на мелкой краже.
Хорошо было то, что я уже не чувствовал себя беспомощным. Я ощущал под собой твердую почву, которая называлась уверенностью, или убеждением, или галькой на дне реки.
Что изменилось во мне, раз бедный Мено меня не узнал? Может быть, он сумел бы это сделать, если б заглянул в меня поглубже. Но зачем? В мертвого человека не смотрят. Или точнее — мертвый человек не нужен. Тем лучше.
Гуляя по саду, я помнил одно — размышление мешает достичь просветления. Передо мной еще лежал длинный путь освобождения из трясины прошлого. Я думаю, что роси извинял мою медлительность. Он знал, что бремя заблуждений, которое нес я, было во много раз тяжелее бремени других учеников. Поначалу я очень хотел переговорить с учителем, но потом передумал. Спрашивать роси, что такое просветление, было последней вещью, которую ученик смел себе позволить. Он мог получить в ответ слово «Му!», или удар по голове, или какое-нибудь невразумительное объяснение, которое его еще больше бы смутило и запутало. Такие ответы давались с целью напомнить излишне любопытным, что просветления не достигают, задавая вопросы. Самое главное — учитель знал кто я. Но по-прежнему относился ко мне так же, как и к любому другому ученику. Это меня устраивало, ибо прошлого больше не существовало.
Учитель! Отец!