11

Настал день премьеры пьесы доктора Квакенбуша. Мы выбрали сцену, где король Лир и его шут оказываются в вереске, это что-то вроде нашего болота или пустоши, и потом буря загоняет их в какую-то хижину, называемую «шалашом».

В этом шалаше сидит Бедный Том, на самом деле Эдгар, замаскированный под чокнутого, потому что его затрахал его братец, настоящий подонок. К тому времени король полностью слетел с катушек, да еще Эдгар изображал из себя чокнутого, ну и шут, само собой, вел себя как идиот. Я же играл герцога Глочестера, отца Эдгара, единственного более-менее разумного человека среди этих чудиков.

Профессор Квакенбуш соорудил из старого одеяла нечто вроде шалаша, и еще достал огромный вентилятор с бумажными накладками на лопастях, чтобы показывать бурю. Ладно, появляется Элмер Харрингтон Третий, в роли короля Лира, одетый как идиот, с цилиндром на голове. Девушка, которую они назначили играть шута, где-то раздобыла настоящий костюм шута, с длинным колпаком с бубенчиками, и башмаками с изогнутыми носками, вроде тех, что носят арабы. Парень, что играл Тома, нашел себе парик под битла, и подобрал на барахолке какой-то хлам, а лицо размалевал какой-то грязью. Однако они воспринимали все всерьез.

Наверно, из них всех я выглядел приличней всего, хотя Дженни сшила мне костюм из простыни и наволочки, словно пеленки, а еще сшила из скатерти накидку, как у Супермена.

В общем, профессор Квакенбуш запустил свою ветряную машину, и распорядился начать с двенадцатой страницы, где Бедный Том излагает свою печальную повесть.

— Не дадите ли чего Бедному Тому? Нечистая сила его таскала по огню, по пламени, по броду, по омутам, по болотам, по трясинам….

А король Лир говорит:

— И дочери во всем этом виновны? Ты ничего не сохранил, все отдал?

А шут говорит:

— Нет, одеяло сохранил, а то пришлось бы со стыда сгореть.

В общем, вся эта хрень продолжается, а потом шут говорит:

— В такую ночь от холода мы все с ума сойдем.

И здесь этот шут оказался прав.

Как раз в этот момент я должен был войти в шалаш с факелом, который профессор Квакенбуш позаимствовал на театральном факультете. Шут восклицает:

— Смотри-ка! Там какой-то свет маячит!

Профессор Квакенбуш поджег мой фонарь, и я двинулся через комнату в шалаш.

— Это нечистая сила Флиббертиджибберт! — говорит Бедный Том.

— Кто это? — спрашивает король.

А я отвечаю:

— Кто вы такой? Как вас зовут?

Безумец Том говорит, что он просто:

— Бедный Том. Он ест лягушек-квакушек, жаб, головастиков, ящериц полевых и водяных, — и прочую чушь, а мне полагается внезапно узнать короля и сказать:

— В какой компании вы, Государь!

А безумец Том отвечает:

— Ведь князь потемок — тоже дворянин. Модо зовут его и Маху.

Ветряная машина заработала на полную катушку, и мне кажется, что профессор Квакенбуш, когда сооружал клетку, просто не рассчитал, что я ростом шесть футов шесть дюймов, и языки пламени от факела начали лизать крышу.

Ну, Тому полагалось сказать:

— Бедный Том озяб!

Но вместо этого он сказал:

— Осторожнее с огнем!

Я посмотрел в книгу, чтобы найти соответствующую строку, а Элмер Харрингтон Третий тоже мне говорит:

— Осторожнее с факелом, идиот!

А я ему говорю:

— Наконец-то хоть раз в жизни не я идиот, а ТЫ! — и тут внезапно крыша шалаша вспыхнула, и парик безумца Тома тоже.

Кто-то закричал:

— Выключите же эту дурацкую машину! — Но было слишком поздно — зал вспыхнул!

Том начал вопить и орать, король Лир схватил свой цилиндр и натянул его на голову Тома, чтобы погасить огонь. Народ начал прыгать, вопить, чертыхаться, а девушка, игравшая шута, впала в истерику, и начала кричать:

— Мы все погибнем!

И некоторое время казалось, что так все и будет.

Я обернулся — черт побери, и моя накидка тоже горела, и тогда я распахнул окно, схватил шутиху поперек туловища и прыгнул вниз. Мы были на втором этаже, и внизу были кусты, зато было как раз время обеда, и по площади слонялись сотни студентов. И тут появляемся мы, в дыму и пламени!

Из открытого окна аудитории вываливались клубы черного дыма, и оттуда внезапно появился профессор Квакенбуш, весь покрытый копотью. Он яростно размахивал руками.

— Гамп, идиот трахнутый, ты просто козел! Ты мне за это заплатишь!

Шутиха каталась по земле и вопила, ломая руки — но на самом-то деле с ней было все в порядке. И тогда я рванул — прямо через площадь, изо всех сил, а горящая накидка развевалась за моими плечами. Так, не останавливаясь, я добежал до самого дома, и когда я ворвался в нашу квартиру, Дженни воскликнула:

— Форрест, ну как? Наверно, это было просто великолепно! — Тут у нее лицо как-то странно переменилось?

— Слушай, кажется, от тебя пахнет паленым! — сказала она.

— Да, длинная история, — ответил я.

В общем, после этого случая я больше не ходил на семинар «Роль идиота в мировой литературе». Но я уже достаточно понял. Зато каждый вечер мы с Дженни играли с «Треснувшими яйцами», а днем занимались любовью, и устраивали вылазки на берег Чарльз-ривер. Это был рай. Дженни написала очень милую песню, «Сделай это быстро и сильно», где у меня была пятиминутная партия на гармонике. Так прошли весна и лето, а потом мы ездили в Нью-Йорк и записали там ленту, а через несколько недель мистер Фиблштейн позвонил и сказал, что скоро будет выпущен альбом. А еще через несколько недель телефон у нас будет разрываться от звонков и на деньги, полученные от мистера Фиблштайна мы купим автобус с постелями и местом для барахла и отправимся в путь.

В этот время случилось нечто важное для меня. Как-то вечером, после первого отделения в клубе, наш барабанщик, Мози, отвел меня в сторонку и тихо так говорит:

— Форрест, ты отличный парень, и хорошо играешь, но мне хочется, чтобы ты попробовал кое-что, отчего ты будешь играть еще лучше.

Я спросил, что это такое, и Мози ответил:

— Вот, — и дал мне маленькую сигарету. Я сказал ему, что не курю, но все равно благодарен ему за заботу, а Мози сказал:

— Это не обычная сигарета, Форрест. В ней есть кое-что, и это поможет тебе расширить горизонты сознания.

Я сказал Мози, что вовсе не хочу расширять свои горизонты. Но он продолжал настаивать.

— Ты только попробуй, — говорил он. С минуту подумав, я решил, что одна сигарета не повредит, и закурил.

Должен вам сказать вот что: мои горизонты действительно расширились.

Мне показалось, что все как-то замедлилось, и окрасилось в розовые тона. В тот вечер я играл, как никогда в жизни. Мне казалось, что я слышу все ноты в сто раз отчетливей, чем раньше. Потом Мози подошел ко мне и сказал:

— Форрест, если ты считаешь, что это ХОРОШО, ты ошибаешься. Попробуй эту сигарету, когда будешь трахаться!

Так я и сделал, и тут он тоже оказался прав. Ну, я накупил на свои деньги порядочно этой травки, и потреблял ее каждый день. Но главное, от нее я становился еще глупее. Теперь я каждое утро просыпался, закуривал один из этих джойнтов, как они их называли, и просто лежал так до вечера, когда нужно было играть. Дженни некоторое время ничего не говорила мне, потому что она и сама время от времени покуривала, но как-то она мне сказала:

— Форрест, тебе не кажется, что ты куришь слишком много травки?

— Нет, — отвечаю я. — А сколько это — слишком много?

— Вот сколько ты куришь, это и есть слишком много, — отвечала она.

Но я не хотел бросать. Каким-то образом это помогало мне избавится от всех тревог, хотя в то время их и так было не слишком много. В перерывах между отделениями я выходил на улицу и смотрел на звезды. А если звезд не было, я все равно смотрел на небо, и однажды Дженни тоже вышла наружу и обнаружила, что я смотрю на дождь.

— Форрест, тебе пора завязать, — сказала она, — я волнуюсь за тебя, потому что ты ничего не делаешь, а только лежишь и играешь на гармонике. Это вредно. Я думаю, тебе пора прекратить ненадолго. Послезавтра кончаются концерты в Провинстауне, и мне кажется, нам неплохо было бы устроить отпуск и уехать куда-нибудь. Например, в горы.

Я кивнул. Мне кажется, я тогда не расслышал, что она сказала.

На следующий день в Принстауне я нашел выход за кулисы и пошел закурить. Ну, сидел я там, курил себе, и вдруг подходят две девицы. Одна из них говорит:

— Эй, это не ты играешь на гармонике в «Треснувших яйцах»?

Я кивнул, а она вдруг раз! — и плюхнулась мне на колени. А другая начала визжать и вдруг сбросила блузку. А первая старалась расстегнуть молнию на моих брюках и задрала свою юбку. А я просто сидел и курил. Вдруг дверь открывается, и в ней появилась Дженни. Она начала говорить:

— Форрест, нечего сейчас… — и тут она посмотрела на нас, запнулась и потом сказала:

— О, черт! — и захлопнула дверь.

Я подпрыгнул, и девица, что устроилась на мне, свалилась на землю и начала ругаться, а я забежал внутрь и увидел, что Дженни плачет, прислонившись к стене. Я подошел к ней, а она мне говорит:

— Отойди от меня, ублюдок! Все вы такие, скоты — вам на всех наплевать!

Никогда мне не было так плохо. Не помню, как мы доиграли второе отделение. В автобусе Дженни ушла вперед и не разговаривала со мной. Ночью она перешла спать на софу, и сказала, что мне нужно найти свою собственную квартиру. Так что я собрал свои манатки и выкатился, низко опустив голову. Я ничего не мог ей объяснить. Вот так меня снова выкинули.

Дженни после этого куда-то исчезла. Я спрашивал всех, куда она делась, но никто не мог сказать. Мози сказал мне, что я могу пока пожить у него, но все равно я был слишком одинок. Так как в то время мы не играли, то делать было нечего, и я подумал, что неплохо было бы навестить мою маму… а может быть, даже начать заниматься креветками, там, где жил бедный старина Бабба. Наверно, не суждено мне быть рок-н-рольной звездой — не из того я теста. Наверно, я всего лишь бедный глупый идиот.

Но вот как-то Мози вернулся, и сказал, что был в баре на углу, и смотрел там новости по телевизору, и кого же там показали? Да Дженни Керран, собственной персоной!

Оказалось, что она в Вашингтоне, участвует в какой-то огромной демонстрации против войны во Вьетнаме, и Мози очень удивлялся, что она там делает, когда ей нужно было бы быть с нами и зарабатывать деньги.

Я сказал, что хочу повидаться с ней, а Мози и говорит:

— Черт побери, а ведь ты можешь вернуть ее назад! — Он сказал, что догадывается, где она может быть, потому что знает, где остановилась бостонская группа писников, участвующая в этой демонстрации.

Ну, я опять собрал свои манатки, все, что у меня было, поблагодарил Мози и отправился в путь. Вернусь я или нет — тогда я еще не знал.

В Вашингтоне все было в полном беспорядке. Повсюду была полиция, а люди на улицах кричали и швырялись всякими вещами. Полиция била тех, кто швырялся, по головам, и похоже, что ситуация выходила из-под контроля.

Я нашел то место, где должна была жить Дженни, но там никого не было. Я прождал на ступеньках почти весь день, и примерно часов в девять вечера подъезжает машина, из нее вываливает народ, а среди народа — Дженни Керран!

Я тут же поднялся и подошел к ней, а она, как меня завидела, побежала назад к машине. Остальные, два парня и девушка, сначала не знали, что делать, они меня не знали, а потом один из них говорит:

— На твоем месте я бы не стал допекать ее — она явно не в себе. — Я спросил, почему, а он отвел меня в сторонку и рассказал вот что: оказывается, Дженни только что выпустили из тюрьмы. Ее арестовали накануне, и она провела большую часть ночи в женском КПЗ, а утром, не успели ее еще оттуда вытащить, эти люди в тюрьме сказали, что у нее могут быть вши в волосах, потому что они слишком длинные, и они обрили ей голову. Теперь Дженни совсем лысая.

Ну, я подумал, что она не хочет, чтобы я видел ее в таком виде, потому что она залегла на заднем сиденье автомобиля, чтобы я не мог ее разглядеть. Тогда я встал на четвереньки, чтобы меня не было видно в окно, и подполз к автомобилю и сказал:

— Дженни, это я — Форрест!

Она ничего не ответила. Тогда я начал говорить ей, как сожалею о случившемся, и я сказал ей, что больше не курю травку, и не играю в группе, и все это из-за того, чтобы не поддаваться соблазну. И я сказал, что мне жаль, что у нее отрезали волосы. Потом я так же, на четвереньках, подполз к ступенькам, где лежали мои манатки, достал из мешка старую армейскую фуражку, подполз обратно к машине, и подал ее на палке Дженни через окно. Она надела ее, и вышла из машины, и говорит мне:

— Ладно, поднимайся, глупый пес, пойдем домой.

Там мы сели и разговаривали, и эти ребята курили травку и пили пиво, но я не пил и не курил. Они обсуждали, что делать завтра, потому что завтра намечалась большая демонстрация у Капитолия, и целая куча ветеранов войны во Вьетнаме должны была бросить свои медали на ступени Капитолия.

И тут Дженни говорит:

— А знаете ли вы, что у Форреста есть Почетная медаль Конгресса?

И тут все уставились на меня, а потом переглянулись, и один из них сказал:

— Иисус Христос послал нам чудо!

Ну, на следующее утро Дженни пришла в гостиную, где я спал на софе, и сказала:

— Форрест, я хочу, чтобы ты пошел сегодня с нами, и надел свою военную форму.

Я спросил, зачем? А она ответила:

— Потому, что ты должен сделать что-то, чтобы остановить эту войну во Вьетнаме! — И вот я надел мою форму, а Дженни пришла с кучей цепей, которые она купила в хозтоварах, и говорит:

— Форрест, обмотайся этими цепями.

Я снова спросил, зачем? А она говорит:

— Просто сделай то, что я сказала, потом узнаешь, зачем. Ты ведь хочешь меня порадовать, правда?

И вот мы поехали, я, в цепях и форме, и Дженни с этими ребятами. Стоял прекрасный летний день, и когда мы добрались до Капитолия, там уже собралась толпа репортеров с телекамерами и туча полиции. Через некоторое время, я заметил, что тут есть другие парни в форме, они подходили как можно ближе к ступеням Капитолия и бросали туда свои медали. Кое-кто хромал, у других не было руки или ноги, а некоторых вообще привозили в инвалидных креслах. Кто-то хлопнул меня по плечу и сказал, что моя очередь. Я повернулся к Дженни, она мне кивнула, и я пошел вперед.

Наступила тишина, потом кто-то по мегафону назвал мое имя, и что я собираюсь бросить на ступени Капитолия Почетную медаль Конгресса, в знак своего стремления прекратить войну во Вьетнаме. Все начали свистеть и аплодировать. Я увидел, что на ступенях лежит довольно много медалей, а вверху, на площадке, стоят какие-то люди, пара полицейских и какие-то люди в костюмах. Ну, тут я придумал, что я мне нужно сделать. И я снял медаль, посмотрел на нее с секунду, и тут вдруг припомнил Баббу и всех остальных, Дэна, и тут даже не знаю, что на меня нашло, только я взял, размахнулся, и зашвырнул эту медаль как можно дальше. И вдруг через пару секунд один из парней в костюмах наверху почему-то опрокинулся. Оказалось, что моя несчастная медаль угодила ему прямо в голову!

И тут все словно взорвалось: полиция ринулась на толпу, а люди начали кричать, и вдруг пять или шесть полицейских накинулись на меня и начали лупить меня своими дубинками. Потом набежала еще полиция, и не успел я опомниться, как меня заковали в наручники и бросили в полицейскую карету, и отвезли прямо в вашингтонскую тюрьму.

В тюрьме меня продержали всю ночь, а утром меня отвели к судье. Тут я уже побывал.

Кто-то сказал судье, что я обвиняюсь в «нападении с применением опасного оружия — в виде медали — и оказании сопротивления полиции при аресте», и все такое прочее, и передал ему какую-то бумагу.

— Мистер Гамп, — сказал судья, вы понимаете, что вы угодили вашей медалью в голову Секретаря Конгресса?!

Я ничего не сказал, но подумал, что на этот раз я попал в серьезный переплет.

— Мистер Гамп, — снова сказал судья, — я не понимаю, как человек вашего положения, человек, который так прекрасно служил своей стране, мог оказаться заодно с этой шушерой, которая бросала свои медали. И вот что я решил — я прикажу, чтобы вас подвергли психиатрическому обследованию с целью установить, почему вы так поступили, зачем вы совершили этот идиотский поступок!

Потом они снова отвели меня в камеру, а потом посадили на автобус и отвезли в больницу для умалишенных Св. Елизаветы.

Вот так, наконец-то меня «посадили».