Весь мир посерел от накрывших его низких туч, которые затянули весь окоём, затмили весь белый свет, после чего наступили необычно ранние сумерки, ускорившие приход ночи. Почти сразу после такой перемены погоды, впрочем весьма типичной для ван-дименского лета, пошёл снег вперемешку с дождём.

Когда мокрый снег зло зашипел на углях, Скаут снял с них запёкшиеся тушки и разрезал на кусочки, оделив ими каждого. Сам же он не стал есть ничего, даже когда Салли Дешёвка, разломав самую большую кость, поднесла обломок к его рту, дабы он высосал мозг, который придаст ему сил; не смирившись с отказом, Салли втёрла мозг ему в щёки и лоб, словно сие могло равным образом укрепить её спутника.

После еды я спросил Скаута, где находится Брейди, на что он ответствовал: все скалы — Брей-ди, все озёра — Брейди, и все рыбы — Брейди…

Я мог бы оплакать то обстоятельство, что ввиду крайнего истощения не только тело, но и мозг Скаута пришли в упадок. Но по правде сказать, я ощутил ещё кое-что, кроме страшной усталости, навалившейся сразу после нежданной трапезы из мяса сумчатых тварей; я вдруг почувствовал дурноту и странную пресыщенность, почувствовал, что с меня довольно. Я подбирался и подбирался поближе к огню, пока Салли Дешёвка не подала знак присоединиться к ним в небольшой пещерке, скорей даже небольшом углублении в скале, куда все уже забились.

Когда я оказался под закрывающим вход козырьком, Скаут велел мне лечь вместе с ними, и я устроился на ночлег — костёр впереди, собаки, свернувшиеся клубком, в ногах и у изголовья. Ребятишки прижались ко мне с одного бока, Салли Дешёвка — с другого, а Скаут примостился за нею.

Я находил подобную близость странной и — если уж быть до конца откровенным — не вполне уместною, но, поскольку больше никто не счёл её таковою, я повернулся на бок, уткнув нос в спину той, кого Комендант именовал Мулаткою, Робинзон звал Клеопатрой, а каторжники знали как Салли Дешёвку, чьего настоящего, туземного имени я, к стыду своему, так и не удосужился спросить.

Почувствовав себя ребёнком, а также исполнившись смутного ощущения того, что моё незнание есть грех, не слишком понятный, однако вполне реальный, страшный в своей невыразимости, но уже прощённый, я заснул сном праведника. Во сне я почувствовал, как все кости мои и мышцы согрелись, расслабились, и впервые за много дней мне пригрезилось, что я в безопасности.