Когда ближе к ночи ветер наконец усилился и мы подошли к гавани, стали видны широкие улицы, жирными полосами исчертившие вдоль и поперёк естественные очертания островного ландшафта, обширные оползни на берегу и недостроенные ещё верфи, а также спускающиеся к пристани переулки, образованные смутными силуэтами каменных складов, что посрамили бы даже и Ливерпуль, — все вместе они возвещали рождение нового государства, способного возникнуть вдруг, повинуясь ночной прихоти его правителя — человека, коего мы с полным правом станем тогда считать великим.

Вы, может быть, захотите сказать: как повезло британским колониям, что там нашёлся такой человек!

Но всякому, кто видел, как много места на берегу занимают его верфи — а слово «его» я употребил здесь неспроста, — немедленно приходило в голову, что он попал из владений английского короля в другие, где правит куда более удивительный государь, а именно: Его Огромность, Наполеон Сара-Айленда, Великий Дож Южных морей, сам здешний Комендант. Уже в ту пору на его верфях трудилось больше работников, чем где-либо ещё в наших южных колониях, и куда больше, чем сообщалось колониальным властям, ибо на каждый бриг или шлюп, построенный плотниками-каторжанами под присмотром также отбывающих здесь наказание корабельных инженеров из леса с верховьев реки Гордон, где не покладая рук трудились команды босых лесорубов-кандальников, и посланный в качестве дани ван-дименскому губернатору в Хобарт, приходилась добрая дюжина судов, кои оставались тут, дабы пополнить растущую торговую флотилию Сара-Айленда, через посредство коей Комендант установил прочные связи — сперва торговые, а затем и политические — как с Явой, где он лично знал многих купцов, так и с несколькими недавно обретшими независимость южноамериканскими странами.

Под воздействием ртути, которую он употреблял ежедневно в качестве снадобья от застарелого сифилиса, и настойки опия, выпиваемой ежевечерне в изрядных количествах, дабы обрести способность ко сну, а также многого другого, о чём мы не ведали, сей храбрый человек, никогда ничего не страшившийся, безмерно боялся собственных снов, этих навеянных наркотическим забытьём кошмаров, этого бреда, неизменно повергавшего его в горячку, из пламени коей к утру он тем не менее каждый раз восставал, как феникс из пепла, будто дневной свет оживлял его истлевшую плоть.

Вы, разумеется, вправе спросить: неужто он и в самом деле не понимал, сколь близок его конец?

Но его тщеславие было столь же неуёмно, как и его аппетиты, гастрономические и плотские, и потому он задался целью положить начало великой нации, не более и не менее, сердцем коей станет созданный им город-порт, город-государство, где народ будет вечно его чтить как Отца-Основателя.

Вы вправе спросить: как такое было возможно?

Но стоило лишь услышать, как он говорит о своих мечтах, о своих видениях — и грубые доски у вас под ногами начинали ходить ходуном; стены камеры, сложенные из плохо отёсанных плит слоистого песчаника, куда-то исчезали; весь мир тюрьмы, сочащийся скукой и безысходностью, преображался у вас на глазах. И прежде чем вы отдавали себе отчёт в случившемся, вас уносило в южные небеса, в далёкую страну легенд и мифов, где, может быть, и впрямь самовластно правил могучий владыка, даже тиран; её овевала магия его слов, его чарующих рассказов о надеждах своих и опасениях; и с каждой фразой его, с каждым жестом описываемый им мир становился реальнее и реальнее.

После швартовки всех арестантов выгнали на палубу и заставили раздеться, и пока мы, совсем голые, дрожали, стоя босиком на холодных досках, тюремные приставы совали пальцы нам в задницы, заглядывали в рот, шарили там в поисках заначек табаку и драгоценных камней. Потом нам разрешили одеться, и мы стали ждать прибытия Коменданта.

С рассветом он явился нас поприветствовать. Внешность его была необычна: не то чтобы он выглядел коротышкою, но его большую голову словно насадили прямо на конусообразное тело, и создавалось впечатление, будто у него вообще нет шеи. Грива чёрных волос, густых и волнистых, являла собой наиболее приятную черту во всём его облике, хотя экстравагантность причёски только подчёркивала многочисленные физические недостатки. На любом другом человеке необычное платье, в кое он был одет, — голубой мундир, дополняемый золотой маскою, и такого же цвета военные панталоны — заслонили бы всё остальное, в первую очередь приковав к себе все взоры. Но в то утро мы прежде всего обращали внимание на то, как он говорил: прямо и просто, порой переходя на какой-то сумасшедший язык, иногда напоминающий пиджин-инглиш, эту смесь английского и китайского, иногда — диалект чёрных рабов, а иногда — воровское арго, на котором общались многие каторжники, и что-то гипнотизирующее было в его речах, в их страстности.

Прежде чем мы смогли осознать подобное чудо, парусник наш превратился в гонимое ветром облако, и, по мере того как за спиной у Коменданта меркли пастельные краски восхода, уступая место чистой синеве утреннего неба, он всё ясней обрисовывал наше будущее, унося нас к нему на крыльях фантазии; и вот мы уже видели сей маленький остров величественным гигантом мировой торговли, внушающим трепет, чтимым и уважаемым ради его богатства и могущества, ради его красоты, ради величия его общественных устоев. Мы видели, как множество купцов, художников, куртизанок и всяческих иных искателей удачи покидают отдалённые края, где родились и провели молодость, оставляя там и своё прошлое, и свой диалект, родных и близких, друзей и любимых, пускаясь в долгий путь с одним лишь горячим желанием воплотить свои честолюбивые устремления и самые несбыточные мечты, дабы явиться на сей юный остров, омываемый южным морем.

Он представлял — и мы вместе с ним — самого себя изображённым художниками в римской тоге, воспетым в эпических одах, в коих представал великим героем; основателем славной династии, представители коей без размышлений пойдут войной на любого дерзнувшего усомниться в том, что их пращур был человеком чести. Он представлял самого себя почитаемым, как никто другой, и не замечал никакого противоречия между своими династическими планами, замашками самодержца и своим официальным статусом британского чиновника, поставленного короной начальствовать над штрафной колонией — каторжным поселением, входящим в состав империи, а также своим преклонением перед итальянскими городами-республиками эпохи Ренессанса, такими как Флоренция и Венеция, относительно устройства коих он имел довольно превратные представления, поверхностно усвоенные из скучных путеводителей по Италии. Книжицы эти прислала женщина, которая, как мы узнали впоследствии, приходилась ему сестрою и которую звали мисс Анна, — художница, автор романтических акварелей, примечательная не столько своими творениями, сколько мимолётной греховною связью с Томасом Де Куинси, что приключилась меж ними во время единственного семестра, который этот писатель провёл за курением опиума, заживо погребённый, точно в склепе, под ветхими серыми сводами Вустер-Колледжа в Оксфорде, — путеводители прилагались к письмам оттуда.

Комендант, страдая странною разновидностью пляски святого Витта, испытывал большое почтение к миражам и призракам нового века и, заикаясь, частенько заявлял нам, что впредь наисильнейшие творческие порывы человек станет испытывать в области техники, в коей они и будут реализованы. Нас всех увлекла его неистощимая страсть к созиданию — в его планы входило перестроить здешний рынок, воздвигнув на его месте колоссальный застеклённый дворец; а извилистая грязная дорога, ведущая от причалов, должна была стать невероятно широким, прямым как стрела бульваром Предначертания, в самом дальнем конце которого предстояло вознестись массивной железной аркаде, под которой будут маршировать войска за неимением каторжников, а в хорошую погоду прогуливаться влюблённые.

Но он так и не понял, что именно завораживало нас в этих воображаемых картинах будущего города, — то была сама речь его.

Стоило ему заговорить, как всё на свете становилось возможным; и, хотя мы знали, что никогда не получим никаких выгод от его прожектов, а лишь отдадим жизни ради их претворения в кирпичи и строительный раствор, в кружево из кованого железа и стекла, всё же наше ничтожество заставляло нас чувствовать — по крайней мере, пока он разговаривал с нами, а это он мог делать долго, — что он сообщает самому существованию нашему смысл, значение и ещё нечто подразумевающее: мы не рабы; да, он обещал нам кое-что получше басенок типа «от колыбели до самой смерти», а большего нам и не требовалось. Он предлагал нам взглянуть на себя с другой стороны, предлагал какую-то «паровую машину», с помощью которой мы смогли бы переделать и нас самих, и наш мир, дабы избежать доли узников, для чего нам требовалось ускользнуть и от прошлого, и от будущего, предназначенного нам исправительною системой.

То был мир, требовавший, чтобы реальность брала за образец вымысел, ожидавший этого от всех нас. Для такого мастера подлога, как я, в тот момент, казалось, открывались поистине беспредельные возможности, и, по правде сказать, кто мог предположить в ту пору как моё блистательное возвышение в недалёком будущем, так и тот ужасный удел, который всем нам был в конце концов уготован? Ведь в итоге нашему Коменданту, возжелавшему выпить море до дна, предстояло лопнуть от непомерной, размером с океан, гордыни, оставив и остров, и немногих уцелевших его обитателей на произвол судьбы, в горе, одиночестве и отчаянии. При общении с представителями власти следует неизменно руководствоваться нерушимым правилом: чем глупее они, тем глупей должен быть ты. А потому мне было предначертано со всей неизбежностью стать на Сара-Айленде тем, кем я, наипрезреннейшее из существ, прежде лишь притворялся — Художником (да, именно с большой буквы, ибо такое прозвище я там получил).