К вечеру среды туман немного рассеялся или же, слившись с темнотой, стал менее заметным. Когда я вернулся домой – настроение приподнялось. Я заметил отсутствие множества мелких предметов и деталей быта, унесенных бывшей женой. Она словно убрала после себя – и будильник на одной батарейке исчез, и всякие шкатулочки, щетки для волос. В общем, квартира показалась мне чуть роднее, чем была до этого. Я легко прошелся по ней, глубоко вдохнул воздух.

В ночь на четверг мне снились цветные сны. Я не запомнил ни одного из них, но ощущение цветности было настолько сильным, что, даже проснувшись, я все еще хотел закрыть глаза и продолжать смотреть их, эти незапоминающиеся сны.

Но надо было думать о другом. Надо было готовиться к вечеру.

Я принял ванну, побрился. Погладился. Я собирался так тщательно, будто должен был быть свидетелем на свадьбе. Приготовив одежду на вечер, я засел за утренний кофе.

Вечер пришел незаметно.

Вообще 4 часа дня можно было называть «вечером» только осенью или зимой.

Оставалось два часа жизни, и не было необходимости спешить, чтобы закончить какие-то дела. Не было дел, ни законченных, ни других. Все было завершено или же не нуждалось в завершении. И чувствовал я себя чуть ли не возвышенно – я наконец мог поверить в себя, в свою способность быть решительным и хладнокровным. Может быть, ради этого и не стоило организовывать трагический моноспектакль, но ведь задумал я его не для проверки своих способностей, а то, что способности все-таки «проверились», меня только радовало.

В карман куртки перед тем как выйти я положил паспорт, написанное письмо. Постоял в коридоре, размышляя, что еще взять с собой, чтобы тем, кто будет выворачивать карманы у покойника, было бы что вытащить и принять за ключ к разгадке преступления. Но в голову ничего не приходило.

На прощанье я хлопнул дверью и тут же почувствовал неловкость жеста.

Видно, все-таки я нервничал.

На улице было сумрачно и прохладно.

Выйдя на Контрактовой площади из метро, я остановился у памятника Сковороде. Посмотрел на сидящие вокруг него на лавочках парочки – что за странное место для зачинающихся романов и коротких лавсторий? Может, дух первого украинского буддиста Сковороды все еще витал над этим местом, привлекая сюда молодежь. Дух даже не столько буддиста, сколько первого отечественного хиппи, прошедшего пешком всю Украину и ее российские окрестности. Вот он, официально неосознанный идеал для новой украинской молодежи. Поднять бы его образ над массами молодых трудящихся, и пошли бы миллионы пешком по Украине и ее российским окрестностям!

Но время шло, и мне захотелось успеть выпить кофе. Благородная мысль – для некурящего нет смысла выкуривать последнюю сигарету, но для завсегдатая кофеен последняя двойная половинка кофе – это святое!

Меня обогнал трамвай, разливая по сумрачной Братской улице желтый жидкий цвет, который тут же впитывался в асфальт. Он повернул к Днепру, и снова стало темно. Только одиноко горящие окна домов выставляли свой слабый свет на улицу.

Оставался еще один квартал и полчаса времени.

Я замедлил шаг. На кофе мне понадобится не больше десяти минут.

Но кварталы на Подоле почти игрушечные – как не замедляй шаг, а через несколько шагов квартал заканчивается.

Я вошел в кафе. Тихо пел в его стенах Шуфутинский. Тихо потому, что звук был максимально прикручен. Мое место было свободно. В первом зальчике сидела компашка мужиков и распивала водку. Одна парочка прижималась друг к другу за угловым столиком. Из второго зала раздавался какой-то шум. Я взял свою половинку и сел на давно выбранное место. Снял с руки часы и положил перед собой. Пил кофе, хороший крепкий кофе. Будто «кофейница» знала, что это моя последняя чашка, и постаралась сварить кофе получше.

Оставалось пятнадцать минут жизни.

Я почувствовал, что у меня дрожат руки.

В кафе зашли две девчонки, заказали по пятьдесят граммов ликера.

– Только быстро, – предупредила их «кофейница». – Я сегодня раньше закрываюсь – у сына день рождения.

Я снова глянул на часы – без двенадцати шесть.

Допил кофе и взял еще одну половинку.

– Чего это у тебя руки дрожат? – спросила «кофейница». – Перебрал вчера?

Я кивнул, не желая участвовать в ее участии.

– Тебе не кофе надо, а чего покрепче, – посоветовала она. – Возьми «Кеглевича»!

– Денег нет.

– Тебе в кредит дам, – сказала она и налила мне сто граммов.

– Спасибо, – я взял кофе и сто граммов и вернулся за свой столик.

Было без пяти шесть, когда «кофейница» занервничала и стала всех торопить и выпроваживать. Мужики допили водку и без пререканий гурьбой вывалили на улицу. Из второго зала тоже вышли всякие люди в подпитии.

Я смотрел примерзшим взглядом на открытые двери, в которые все выходили, но никто не входил.

– Ну давай, не задерживай! – «Кофейница» стояла рядом, надо мной.

Я оглянулся – кроме меня и ее, в кафе больше никого не было.

– Я к тебе по-человечески, и ты тоже, пожалуйста, будь человеком, – дружелюбно говорила она. – У меня Васе сегодня восемнадцать. Надо успеть салаты сделать…

Я кивнул, доглотнул «Кеглевича», запил последним глотком кофе и пошел к выходу.

Уже «выплыв» лицом на улицу, я столкнулся с парнем в короткой кожаной куртке. Он хотел войти.

– Все! – крикнула ему «кофейница». – Закрыто.

Пропустив его на порог кафе, я отошел в сторону и с улицы слушал их разговор.

– Ну хотя бы сто граммов! – просил он.

Часы я сжимал в ладони. Было темно, и я вряд ли бы разглядел местоположение стрелок, но почему-то была у меня уверенность, что именно в эти секунды наступает шесть часов вечера. И действительно, откуда-то сверху донеслись удары настенных часов.

Я медленно шел назад, на Контрактовую. Я шел и слышал шаги идущего позади меня человека. Может, это был именно он? Может, именно с ним я столкнулся лицом к лицу на выходе из кафе?

Мое состояние можно было сравнить только с пронизывающей немотой. Не было ни огорчения, ни облегчения. Только страх при каждом услышанном шаге идущего позади меня человека усиливался. Я хотел, но боялся оглянуться.

Уже выйдя на освещенный поворот трамвайной линии, я оглянулся, но сзади никого не было.

Страх пропал, но пропали вместе с ним и все чувства. Снова воцарилась, разлилась по всему моему телу немота.

Я присел на пустовавшую скамейку под памятником Сковороде. Сидел и ни о чем не думал. Просто дышал.

Может, к шести часам моя душа покинула меня, оставив без чувств и мыслей. Ей, должно быть, не нравился мой план. Душа живет в человеке и не любит терять свое место жительства.

Смешная мысль пришла в озябший мозг – если душа прописана в моем теле, а тело прописано по определенному адресу, значит, у души – двойная прописка, что запрещено всеми нашими до сих пор советскими законодательствами.

Я даже улыбнулся.

И подумал об одиночестве Сковороды.

Некоторые люди рождаются, чтобы и после смерти оставаться одинокими.

Часы показывали двадцать минут седьмого.

Прошли первые двадцать минут моей незапланированной жизни.

Посидев еще с полчаса, я поднялся пешком на Крещатик, нашел подвыпившую начинающую проститутку и, пообещав ей заплатить утром, повез к себе.