Книга: Том 16. Книга 2. Мелочи жизни
Назад: VIII. Имярек*
Дальше: Примечания

Комментарии

Вводная статья и комментарии – К. И. Тюнькина.
Подготовка текста и текстологические примечания – В. Э. Бограда.
Условные сокращения
BE – «Вестник Европы».
ГПБ – Государственная Публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
Изд. 1933–1941 – Н. <u>Щедрин (М. Е. Салтыков). Полное собрание сочинений в 20-ти томах. М. – Л., 1933–1941.
Изд. 1887 – «Мелочи жизни». Сочинение М. Е. Салтыкова (Щедрина) СПб., 1887. Типография М. М. Стасюлевича.
ИРЛИ – Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский дом). Отдел рукописей.
ЛН – «Литературное наследство».
М. вед. – «Московские ведомости».
Р. вед. – «Русские ведомости».
ЦГАЛИ – Центральный государственный архив литературы и искусства.
ЦГИАЛ – Центральный государственный исторический архив. Ленинград.
I
В августе 1886 г. Салтыков завершил «Пестрые письма» давно задуманным девятым «письмом» о «пестрых людях» и сразу же приступил к работе над одним из самых значительных, самых глубоких своих произведений – циклом «Мелочи жизни».
Первоначально цикл мыслился Салтыковым как серия «фельетонов», имеющих «современный интерес» и предназначенных для публикации в газете («Русских ведомостях» В. М. Соболевского). В таком «современном», злободневном духе и написаны первые три «фельетона» (соответственно – три главки «Введения» окончательной композиции цикла). В ответ на письмо Н. А. Белоголового с оценкой двух опубликованных «фельетонов» Салтыков рассказал о своем новом замысле и о его вынужденной перестройке уже при самом начале осуществления: «Мелочи жизни» должны были выясниться впоследствии, но с ними случилась история. «Русские ведомости» отказались печатать 3-ю главу, по цензурным соображениям, и просят печатать 4-ую главу. Это меня до того расстроило и раздражило, что я целых две недели придти в себя не могу. Это испортило весь мой труд, потому что я написал уже 5 глав и предполагал еще 12–13 глав» (письмо от 21 сентября 1886 г.).
Однако публикация все же продолжалась – частично в «Вестнике Европы», куда были перенесены первые пять глав под общим наименованием «Введение», частично в тех же «Русских ведомостях». «Введение», таким образом, представляет собой приблизительно третью часть начатого произведения. Трудно сказать, что именно должны были содержать следующие 12–13 глав, хотя несомненно, что материал ненаписанных глав все же вошел в окончательный текст цикла. Между тем новая структура «Мелочей жизни», печатавшихся параллельно в журнале и газете, спустя месяц, выяснилась для Салтыкова окончательно, но как нечто целое цикл мог осуществиться, по его мнению, только в отдельном издании, в «книжке»: «В целом составится довольно большая книжка <…> не лишенная смысла. Только в последней, заключительной статье раскроется истинный смысл работы. Вообще, я к журнальной работе отношусь теперь несколько иначе. К ней (а в особенности к газетной) всего менее применима поговорка scripta manent <написанное остается>, и тот, кто не читал меня в книжке, очень мало меня знает» (Н. А. Белоголовому – 30 октября 1886 г.).
Салтыков, конечно, стремился к тому, чтобы написанное им осталось, имело бы смысл не преходяще-злободневный, а общеисторический. От весьма разнообразных по своим художественным приемам зарисовок «пестрой» русской жизни пореформенного времени, в особенности периода реакции после убийства Александра II («Пестрые письма»), Салтыков восходит к разностороннему художественно-публицистическому анализу глубинных исторических процессов, определявших в восьмидесятые годы общественное развитие и общественное состояние не только России, но и Западной Европы («Мелочи жизни»).
«Мелочи жизни» – самое трагическое и, может быть, пессимистическое произведение Салтыкова – потому, что на исходе жизни ему довелось стать свидетелем страшной, мучительно безнадежной, трагической ситуации, когда современникам казалось, что «история прекратила течение свое», а историческое творчество иссякло, перспективы будущего исчезли в непроницаемом мраке, идеалы исчерпали себя: «в самой жизни человеческих обществ произошел как бы перерыв», «прекратилось русловое течение жизни». Жизнь всецело погрузилась в мутную тину «мелочей».
Вскоре после запрещения «Отечественных записок» Салтыков писал: «…чем больше я думаю о предстоящей литературной деятельности, тем более сомневаюсь в ее возможности. Собственно говоря, ведь писать не об чем. Легко сказать: пишите бытовые вещи, но трудно переломить свою природу» (Н. К. Михайловскому – 11 августа 1884 г.) «Надо новую жилу найти, а не то совсем бросить» (ему же – 17 ноября 1884 г.).
Салтыков, естественно, не мог и не стал «переламывать свою природу». Однако «новую жилу» он все же действительно нашел.
Цикл «Пестрые письма», при всей значительности и характерности своего содержания, возводился, в сущности, на развалинах предшествовавших неосуществленных замыслов, в какой-то части – из их обломков.
В «Мелочах жизни» Салтыкову удалось создать новый особый сплав острой публицистической «манеры», характерной для таких высших достижений его творчества как «Письма к тетеньке» или «За рубежом», с глубиной и совершенством социально-психологического реализма «Господ Головлевых», многих рассказов «Сборника» и др. Это была в самом деле «новая жила».
II
«Общее настроение общества и масс – вот главное, что меня занимает, и это главное свидетельствует вполне убедительно, что мелочи управляют и будут управлять миром до тех пор, пока человеческое сознание не вступит в свои права и не научится различать терзающие мелочи от баттенберговских» – таков один из центральных исходных тезисов салтыковского цикла.
Начав, в первых главках «Введения», с перечисления «мелочей», опутавших жизнь современного человека, составляющих единственное и исчерпывающее ее содержание, «управляющих миром», Салтыков переходит к обобщениям, которые позволяют уяснить философско-исторический смысл самого понятия «мелочи жизни». Прежде всего, Салтыков классифицирует, разделяет «мелочи» на две группы – мелочи «постыдные», «баттенберговские», и мелочи «горькие», «терзающие».
Возня вокруг «болгарского» принца Баттенберга, в которой участвовал «концерт» держав во главе с бисмарковской Германией, символизировала для Салтыкова «мелочность» европейской политической жизни, не называемой им иначе как «политиканство». Эти, «постыдные», мелочи угнетают жизнь, создают атмосферу «испуга», в которой «всякий авантюрист» (Баттенберг, Наполеон III, Орлеан, Бисмарк) «овладевает человечеством без труда». Никакие «новшества» в этой сфере не меняют сложившегося порядка вещей и означают лишь «перемещение центра власти».
Шумные деяния «концертантов», «баттенберговы проказы» мешают увидеть мелочи «горькие», «терзающие», которыми опутана жизнь народная. А ведь именно эти, «горькие» мелочи определяют безысходный трагизм существования человека массы, «среднего человека», ибо они – строй жизни, «порядок вещей». Конечно, этот порядок вещей, современное общественное устройство, исторически исчерпан, неразумен, «призрачен». Однако от этого он не менее реален, не менее «терзающ». (Таким образом, понятие «мелочей жизни» во многом совпадает с другим важным для философско-исторической концепции Салтыкова понятием – «призраков». «Исчезновение призраков» было для Салтыкова равнозначно освобождению от владычества «мелочей».)
История не может, конечно, остановиться навеки, погрязнуть в мелочах навсегда. Она в конце концов «проложит для себя новое, и притом более удобное ложе» («Современные призраки»). Но, во-первых, подобные «исторические утешения» нисколько не ослабляют ужаса «мелочного» существования в условиях исторического «перерыва» («…человек, даже осиянный ореолом, не перестает быть обыкновенным средним человеком» – «Имярек»). Во-вторых же, самый способ, которым история возвращает себе свои права, не был безразличен Салтыкову. О «гневных движениях истории», сметающей на своем пути и правого и виноватого, он размышлял еще в «Современных призраках». Река истории, запруженная сором мелочей, безжалостно крушит сдерживающую ее плотину, подобно тому как река, остановить которую пытались, по приказу Угрюм Бурчеева, глуповцы, снесла построенную ими из мусора запруду. Обществу, прозябающему под игом «мелочей», грозит взрыв, его ждет «грядущая смута». Почти четверть века, прошедшие со времени написания «Современных призраков», наполнили новым, значительно более конкретным содержанием понятие «гневных движений» истории. Деятелем «грядущей смуты», будущего переворота во имя приобщения к «благам жизни» оказывается «дикий человек». Далее Салтыков прямо называет «парижского рабочего». Речь, таким образом, непосредственно идет о рабочем движении в странах Западной Европы. Но Салтыков, конечно, предчувствует участие в «гневных движениях истории», в «грядущей смуте» русского «дикого человека», русского крестьянина. Массы безропотно сносят владычество мелочей лишь до тех пор, покуда видят в нем «обыкновенный жизненный обиход» (таково было отношение масс к крепостному праву – см. гл. 2 «Введения»).
История, в соответствии с просветительскими воззрениями Салтыкова, прекращает свое течение, свой закономерный ход именно тогда, когда мелочи безраздельно овладевают жизнью общества и жизнью каждого отдельного человека, а общество и человек относятся к этому бессознательно как к чему-то привычному и обыденному; когда человеческое сознание не достигло такого уровня, чтобы быть в состоянии выделить и подвергнуть анализу «терзающие мелочи» современного общественного и частного бытия с целью окончательного от них освобождения; когда такому анализу ставятся насильственные преграды Движение истории, по Салтыкову, есть преодоление «мелочей» и «призраков» силой человеческой мысли, силой «неумирающих» идеалов
Способность общества к развитию, к историческому творчеству обусловлена наличием у этого общества идеала, осознанной цели. Погружение в тину «мелочей» и «крох», являясь несомненным признаком исторического «перерыва», есть вместе с тем результат общественной безыдеальности. В этих условиях проблема идеала, формулирование общественных задач, открытие перспектив приобретает, по Салтыкову, первенствующее значение. Естественно поэтому, что «Введение» Салтыков завершает анализом идеалов, «мечтаний».
Н. К. Михайловский вспоминал: «…когда я еще совсем молодым человеком начал писать в «Отечественных записках» <в конце шестидесятых годов>, то Салтыков чуть ли не в первом же разговоре предложил мне написать статью о французских социальных системах, – он находил необходимым напомнить их русскому обществу <…> та мечта, о правах которой Салтыков хлопотал, имела ярко социальный характер, хотя в подробностях и не вполне определенный».
В цикле «За рубежом» Салтыков писал о Франции как родине идей, под знаком которых прошла его молодость, – идей утопического социализма, – веры в обновленное будущее, в то, что «золотой век не позади, а впереди нас» (тезис Сен-Симона). Французский утопизм, будучи реакцией на политические перевороты конца XVIII – начала XIX веков (буржуазные революции 1789 и 1830 годов), носил ярко выраженный социальный характер: он требовал обновления «радикального, социального». «Старинные утописты были вполне правы, утверждая, что для новой жизни и основания должны быть даны новые…» («Мелочи жизни», «Введение», гл. V). Речь, разумеется, идет о новых социальных основаниях. Подобно «старинным утопистам», Салтыков не доверяет политическим изменениям, лишь «перемещающим центры власти». Печальный опыт героической борьбы народовольцев мог лишь укрепить его в таком недоверии.
Салтыков сохраняет безусловную верность высоким гуманистическим традициям утопического социализма – «великим основным идеям о привлекательности труда, о гармонии страстей, об общедоступности жизненных благ и проч.», но не принимает «мелочной» регламентации, «усчитывания будущего» – преходящих представлений о деталях грядущей социально-политической организации.
Формы и способы осуществления «социальных новшеств», которые одни только и способны освободить массы от «терзающих» мелочей, еще должны быть выработаны в обстановке «полной свободы в обсуждении идеалов будущего». Три фактора, три условия социального обновления и вместе с тем полного ниспровержения власти «мелочей» представляются при этом Салтыкову обязательными: «Все в этом деле зависит от подъема уровня общественного сознания, от коренного преобразования жизненных форм и, наконец, от тех внутренних и материальных преуспеяний, которые должны представлять собой постепенное раскрытие находящихся под спудом сил природы и усвоение человеком результатов этого раскрытия».
Как демократ-просветитель Салтыков, естественно, в качестве первого условия выдвигает «подъем уровня общественного сознания», активную работу человеческой мысли. Однако он хорошо знает, что недостаточно умозрительно «открыть» те или иные формы идеального человеческого общежития, что функционирование этих форм невозможно в обществе, «к принятию их неприготовленном», что необходимо всеобщее «коренное преобразование жизненных форм», то есть форм социального бытия. Это же преобразование может совершиться лишь как результат прогресса в овладении природой, то есть, в конечном счете, как результат роста производительных сил и прогресса техники.
Таким образом, при общем просветительском характере мышление Салтыкова значительно более конкретно, чем мышление «старинных утопистов»: он совершенно справедливо и очень глубоко определяет почву их социальных упований как почву отвлеченно-психологическую, антропологическую. Конкретность исторического мышления Салтыкова позволяет ему увидеть, что «коренному преобразованию жизненных форм» и тем самым освобождению из-под ига мелочей предшествуют «чумазовское торжество» и неизбежная в условиях буржуазного развития противоречивость социальных плодов технического прогресса. И то и другое отдаляет массы от участия в жизненных благах, но вместе с тем является условием движения именно к такому участию – к социальному преобразованию.
III
«Свободное обсуждение идеалов будущего» предполагало, конечно, и критический анализ уже выработанных человечеством идеалов.
Салтыков был самым глубоким, самым чутким представителем демократического мировоззрения 60-х – 70-х – 80-х годов – без той «прибавки» (В. И. Ленин) к этому мировоззрению, которая определила собственно народническую систему взглядов. По причине поразительной глубины, трезвости, ответственности мысли, которую обнаружил Салтыков, именно ему суждено было наиболее точно выразить и наиболее остро и трагически пережить кризис демократически-освободительных идей, характерный для годов 80-х, и – открыть в последних строках «Имярека» новые перспективы для демократической мысли и демократического движения.
Под знаком своего демократического мировоззрения развертывает Салтыков тот критический анализ утопического социализма, о котором говорилось выше. Под этим же знаком трактуются Салтыковым основные положения и догмы народничества: таков разносторонний анализ «новоявленной общины», которая «не только не защищает деревенского мужика от внешних и внутренних неурядиц, но сковывает его по рукам и ногам»; таковы суждения Салтыкова о наступившей «эпохе чумазовского торжества», которому интеллигенция противостоять не может, и т. д.
Но самым замечательным является то подведение «жизненных итогов», которое было предпринято Салтыковым в главе «Имярек», – анализ «теоретических блужданий, среди которых в течение многих лет вращалась жизнь Имярека».
«Очерк «Имярек», – вспоминал Н. К. Михайловский, – произвел в свое время сильное впечатление, как личная исповедь знаменитого автора. Он получал много писем. Одно из них пришло в моем присутствии, и Салтыков, жалуясь на слабость зрения, просил меня прочитать его. Я никогда не забуду этой сцены: слушая письмо, Салтыков, по обыкновению, ворчал и в то же время плакал… Автор письма называл его «святым стариком», доказывал, что не крохи и не мелочи у него в прошлом, что не одинок он и не может быть одинок, что русское общество не может забыть его заслуги, как бы ни умалял их размеры он сам. <…> Корреспондент был настоящий «читатель-друг», общение с которым Салтыков <…> считал драгоценным для каждого убежденного писателя. Но письмо было не просто утешительно, в нем была правда. Конечно, только мнительность и болезнь могли внушить Салтыкову мысль, что «сзади у него повис ворох крох и мелочей, а впереди – ничего, кроме одиночества и оброшенности». Все относительно. Ядовитые мелочи не пощадили и Салтыкова, и в его жизнь и деятельность они внесли свою долю горькой отравы. Но сделанного им, разумеется, слишком достаточно для того, чтобы не предаваться скорби Имярека».
Конечно, «теоретические блуждания», о которых говорится в очерке «Имярека», – это «блуждания» самого Салтыкова: «сонные мечтания», «юношеский угар» 40-х годов, теория «практикования либерализма в самом капище антилиберализма» и т. д.. Скорбь человека, трезво оценивающего свой жизненный путь, подводящего жизненные итоги, – это скорбь самого Салтыкова. Безнадежный скорбный трагизм подведения жизненных итогов, «итогов прошлого», суровая, беспощадная самооценка были во много крат усилены тяжкой болезнью Салтыкова, сознанием приближающейся смерти.
Однако фазисы, через которые прошла мысль Салтыкова, – это фазисы развития, фазисы «блуждания» русской освободительной мысли вообще. Ретроспективно их анализируя и оценивая, Салтыков приходит к выводам, итогам общего характера. Так, он дважды упоминает «теорию вождения влиятельного человека за нос», которую разделял в годы своей чиновничьей службы; эта теория оказалась весьма живучей и была повторена Г. З. Елисеевым в его суждениях о сказке Салтыкова «Приключение с Крамольниковым». «Вся беда нашей литературы прогрессивной, – писал 23 октября 1886 года Елисеев Салтыкову, – состоит в том, что она не может себе никак вполне усвоить, что она тогда только и постольку только сильна, поскольку идет вполне с этим генералом <Дворниковым> и помогает ему бороться с его врагами. А генерал этот представитель реформенного дела в России со времен Петра и со времен Петра самою силою вещей влечется только к реформам и натуральный враг допетровского московского застоя». В полемике с Елисеевым Салтыков сформулировал главную идею «Мелочей жизни» о «коренном преобразовании жизненных форм» как единственном условии преодоления исторической «остановки». Он писал Елисееву: «…взгляда Вашего на Крамольникова не разделяю и теории вождения Дворникова за нос за правильную не признаю. Дворниковы и до- и по-Петровские одинаковы, и литературная проповедь перестанет быть плодотворною, ежели будет говорить о соглашении с Дворниковыми. Для этого достаточно Сувориных и Краевских <…> Оттого у нас и идет так плохо, что мы все около Дворниковских носов держимся. Это – основная идея «Мелочей жизни», которые я теперь пишу и которую Вы постепенно раскроете» (30 октября 1886 г.).
«Теория» и «практика» соглашений с Дворниковыми, то есть с государственной властью, решительно Салтыковым отвергается. Это «мелочная» теория и «мелочная» практика. Крамольников, сказано в письме к Елисееву от 16 декабря 1886 года, «всего менее человек компромиссов и ежели создаст теорию, то для практики совсем иного рода».
Теоретические «хождения по мукам» на протяжении важнейшего отрезка русской истории – от 40-х к 80-м годам – привели Салтыкова в очерке «Имярек» к резко обостренной постановке вопроса о соотношении теории и практики, вопроса, всегда стоявшего перед ним, начиная с его первых шагов в литературе. «Слова» («свобода», «развитие», «справедливость»), если они остаются только словами, отрицаются во имя реального исторического дела.
С этой, очень высокой точки зрения, в самом деле: «Все, что наполняло его <Имярека> жизнь, представлялось ему сновидением».
Итак, в глубоко личной форме скорбной исповеди-«самообвинения» (Елисеев) был выражен кризис «старой народнической демократии», демократической мысли, завершавший ее развитие в 80-е годы.
Назад: VIII. Имярек*
Дальше: Примечания