Я подлетела к аэровокзалу, осветив фарами какую-то фигуру в ненецкой малице, торчащую у самого входа.

Никакого милицейского «газика» с Худей тут не было, я бросила свою машину и бегом кинулась в аэровокзал. Ненец, торчащий у двери, загородил мне дорогу:

– Вы Анна Ковина?

– Да, я… – бросила я на бегу.

Но ненец ухватил меня за руку.

– Я Зигфрид Шерц.

– Вы?! – Только тут я вспомнила, что, по описанию администратора «Полярной», Зигфрид Шерц был действительно одет в ненецкую национальную одежду. – А где Худя?

– Остановитесь, он уехал.

– Куда?

– Не знаю. Он высадил меня здесь и просил передать вам вот это. – Шерц протянул мне лист бумаги, вырванный из блокнота.

При свете, бьющем из окон аэровокзала, я прочла:

Рядом с нами юзом остановились милицейская и гэбэшная «Волги». Из них выскочили капитан Шевцов, майор Громов и еще несколько офицеров. Громов выхватил у меня из рук записку Худи, прочел и спросил:

– Что это все значит?

– Вы слышали мой разговор с Худей Вэноканом по рации? – спросила я.

– Не сначала. Но капитан Шевцов включил меня на самом интересном месте. Ну?

– Фамилия ненецкой девочки, которой Розанов угощал господина Шерца пять лет назад, – Вэнокан. Окка Вэнокан. Она сестра Худи.

Нужно отдать должное сметливости майора Громова – ему понадобилось не больше секунды, чтобы понять суть дела.

– Значит, гибель Розанова, Хотько и Воропаева – это его работа? – Громов даже не стал ждать моего ответа, кивнул своим гэбэшникам: – В машину, к рации!

Тяжелый самолетный гул заглушил его последние слова. Над нами, в темном полярном небе, заходил на посадку «Ту-104» – самолет с правительственной делегацией.

К аэродрому приближался кортеж начальственных лимузинов и «Волг».

Кто-то из офицеров КГБ, из свиты Громова, нырнул в гэбэшную «Волгу». А сам Громов сел в ту «Волгу», на которой я прикатила на аэродром, и приказал мне:

– Вызывай его! Вызывай твоего Вэнокана!

Я нехотя подчинилась. Сзади, на заднее сиденье, без спросу уселся Зигфрид Шерц.

– Худя! – сказала я в микрофон рации. – Худя, это я – Анна! Мы в аэропорту. Мы в аэропорту. Прием!

Какой-то посторонний разговор милицейского патруля все из того же рабочего общежития химиков вмешался в эфир:

– …Не надо его связывать. Он и так в дупель пьяный…

Громов усмехнулся мне недобро, передразнил:

– «Мы»? Сообщаешь ему, что ты не одна? – Он отнял у меня микрофон и сказал в него сам: – Всем рациям очистить эфир! Всем очистить эфир! Вэнокан! Вэнокан! Говорит майор госбезопасности Громов! Я прошу тебя – без новых глупостей! Без новых глупостей! Сдайся, мы разберем все обстоятельства дела. – Глазами Громов следил в это время за «Ту-104», который снижался к освещенной огнями посадочной полосе. За полосой, в тундре, была видна праздничная иллюминация головной компрессорной станции. – Сдайся, Вэнокан, мы разберем все обстоятельства дела по-доброму! Я тебе обещаю! Слово офицера! Прием!

«Ту-104» с правительственной делегацией, прибывшей на торжественное открытие газопровода, коснулся лыжами посадочной полосы, вздыбив за собой снежную замять. Затем, после короткого пробега, развернулся и покатил к аэровокзалу. От вокзала к самолету спешили автотрап и кортеж лимузинов и черных «Волг» горкома партии и военного начальства.

– Я – Худя Вэнокан, – прозвучало в эфире, – никакого торжественного открытия газопровода не будет. Вы меня слышите? Прием.

– Слышу, Вэнокан. Не дури. Я же тебе сказал: я гарантирую доброжелательный разбор дела. Прием! – Громов скосил глаза на соседнюю гэбэшную «Волгу», где его офицеры говорили с кем-то по своей гэбэшной рации.

– Я – Худя Вэнокан, – донеслось по нашей рации. – Пять лет назад Розанов, Хотько, Воропаев и Шерц убили мою сестру. Я поклялся тогда, что стану следователем и буду судить их показательным судом. Я был мальчишкой, однако, провинциальным комсомольцем из Заполярья, я верил в ваши лозунги и в вашу советскую законность… – Худя говорил спокойным, ровным голосом, как будто диктовал свое завещание… – Но пять лет в Московском университете и практика в ваших русских судах показали мне, что такое ваша советская законность. Если бы я начал дело против Розанова, Хотько, Воропаева и Шерца, вы бы тут же выгнали меня из милиции, однако. Таких начальников, как Розанов, лауреатов, никто и пальцем не тронет из-за какой-то ненецкой девочки! Вы хотите знать, как я убил Розанова, Хотько и Воропаева? Нет, я не убил их – я устроил им показательный суд на всю тундру, по обычаю своего народа. Да, я организовал побег зеков из лагеря № РС-549. В каждом лагере есть хоть один зек, который готов уйти в побег, потому что лебедь ждет весны, а зек ждет свободы. Я заметил таких зеков в лагере № РС-549, а остальное было делом техники, как говорят русские. Толмачев, Шиманский и Залоев согласились бежать при первом же буране. Ночью я ждал их за лагерем с упряжкой хороших оленей, теплой одеждой и продуктами. Я дал им компас, и они ушли на хороших оленях, в буран ушли за Урал, однако. Думаю, они сейчас загорают где-нибудь на черноморском пляже… Остальное вы сообразите сами. Я вместо зеков прошел на собачьей упряжке до поселка Яку-Тур, а оттуда в Салехард. Воропаев был первый. Я вытащил его, пьяного, из чума той ненецкой шлюхи, я вытащил его, потому что у нас, ненцев, не положено убивать врагов в их чумах…

Двери прибывшего «Ту-104» открылись, на трап ступили московские гости. Все они были в пыжиковых и каракулевых шапках и в теплых пальто с каракулевыми отложными воротниками. И лица у них были министерские. Глава правительственной делегации крепко, по-партийному обнял партийное и военное начальство штаба объединенных сил армии, КГБ и милиции, которые так оперативно навели в округе порядок.

Громов тем временем бегло посматривал на своих гэбэшников в соседнем «газике». Те утвердительно кивнули ему.

– …Я связал Воропаева и тащил его по тундре, – продолжал между тем Худя Вэнокан так спокойно, словно он давал простые свидетельские показания. – Поэтому, Аня, ты нашла синяки у Воропаева на запястьях и на плече, однако… Потом были Хотько и Розанов. Нут и шар! Я устроил им показательный суд, но я просто выполнял свою клятву, я не знал, что мой народ поймет это как призыв духов тундры к восстанию. Но вы отняли у нас, ненцев, все – и реки, и землю, и небо, и даже подземный газ. Вы убили нас, вы убили мой народ и при этом, однако, развели, как в питомнике, несколько сотен «показательных» ненцев. И я попал в их число, однако! Как же! Первый ненец – следователь уголовного розыска! Свой, дрессированный, ненец, однако, правда? Нет, неправда, однако! Лебедь ждет весны! Я мстил за свою сестру, но я думал при этом о своей дочке, которая через десять лет попадет в руки к вашим хотько, воропаевым и розановым. Как попала Окка, как попала моя жена, и Аюни Ладукай, и еще сотни. Это помогало мне держать нож в руке…

Я не понимала, почему молчит Громов, не перебивает Худю. И я не понимала, почему Худя говорит так спокойно и так долго. Но молчание Громова объяснилось через минуту – над нами вдруг пролетели два военных вертолета – низко, почти над крышей машины. И тут же ушли вперед – через летное поле аэродрома в сторону компрессорной станции. Громов сорвал машину с места и покатил вслед за вертолетами. И только тут я поняла, почему Громов не перебивал Худю. По его приказу армейские пеленгаторы десантников засекали место, откуда говорил Худя, и теперь туда летели два тяжелых вертолета с сотней, наверно, солдат, и мчались мы – две «Волги», милицейская и гэбэшная. Навстречу нам прокатил кортеж черных правительственных «Волг», в одной из них мелькнуло недоуменное лицо Салахова, в другой – лицо Богомятова.

А Худя продолжал говорить спокойно, как заведенный, не подозревая, что его вот-вот схватят:

– Но мой народ понял меня не так, как я хотел. Он сделал из меня нового Ваули Пиеттомина, хотя еще никто не знает из ненцев, что новый Ваули Пиеттомин – это простой Худя Вэнокан. Но я, я знаю – это важно, однако…

Я не могла больше сидеть спокойно, я дернулась к микрофону, чтобы крикнуть Худе об этих вертолетчиках, о том, что его запеленговали. Но Громов ткнул мне в бок дуло пистолета:

– Сидеть! Спокойно! Пусть говорит… – Он опять усмехнулся, жестко держа баранку одной рукой и не отрывая глаз от летящих впереди вертолетов. На сей раз его усмешка была совсем не такая, как раньше, когда он флиртовал со мной в коридоре нашего уголовного розыска. Плохая была усмешка, стальная…

Мы проскочили через летное поле, впереди, в тундре, была компрессорная.

А Худя продолжал, и голос его стал громче, выше:

– Когда человека прижимают к стене, даже трус начинает кусаться, однако. Мой народ прижали к стене, вы прижали, русские. И он сделал из меня Ваули Пиеттомина. И теперь я знаю, что смерть того мальчишки, который взорвал ваш бронетранспортер, – на моей совести. И ненецкие парни, которых ваши летчики расстреляли с вертолетов, – на моей совести. Даже хулиганство подростков в интернате – на моей совести, Аня! Я вызвал это восстание. Я один. Конечно, мы не можем победить вас, русских. Мы народ отсталый, не грамотный и больной. И очень маленький – нас всего тридцать тысяч! И даже очень большой народ – поляки не могут еще победить вас. Но придет время, однако! Придет другое время! Лебедь ждет весны, заключенные ждут свободы! Маленькие и большие, больные и здоровые, грамотные и неграмотные – поднимутся против вас все народы, у которых вы отняли нефть и алмазы, реки и горы, жизнь и свободу! Все поднимутся, ты слышишь, Анна? И горе будет твоему народу, горе, однако. Как сказано в наших старых песнях, «нут и шар, клянусь медведем, вижу зарево пожаров…». Я вижу зарево пожаров, и вы его сейчас тоже увидите. Вы не получите газ Ямала. Этого хотели те парни, которых вы расстреляли в тундре. И я, Худя Вэнокан, сделаю то, что должен сделать! Ты помнишь, Анна, я рассказывал тебе об океанской чайке…

Мы уже почти вплотную подъехали к проволочной ограде компрессорной станции, возле которой зависли над милицейским «газиком» два военных вертолета. «Газик» Худи Вэнокана! От «газика» нам навстречу бежал какой-то офицер-десантник.

Громов выскочил из машины, я бросилась за ним, мы оба устремились к «газику», но офицер-десантник остановил нас:

– Там пусто. Там работает магнитофон…

Но мы еще по инерции подбежали к брошенному Худей «газику». На переднем сиденье, рядом с микрофоном рации, лежал старенький магнитофон «Волна», в нем крутилась пленка, и голос Худи звучал из этого магнитофона прямо в микрофон рации:

– …Чайки сами выбирают себе смерть. И я – тоже. Прощай, Аня. И пожалуйста, уезжай в Россию…

Громов затравленно оглянулся:

– Собаки нужны! Он не мог уйти далеко…

Так вот почему так спокойно и ровно говорил все время Худя Вэнокан! Мы, оказывается, слушали не его, мы слушали только пленку!

Я с каким-то внутренним облегчением перевела дух – Худя ушел. В ночную тундру, в поземку… Но Громов уже кричал в микрофон рации:

– Проводника со служебными собаками! Проводника со служебными собаками! Охрану компрессорной поднять по боевой тревоге! Охрану компрессорной станции поднять по боевой…

Оглушительный взрыв в дальнем конце компрессорной прервал его. Взрывной волной меня качнуло на ногах, и даже машины и вертолеты, казалось, качнулись от этой ударной волны.

Гигантский столб огня поднялся над компрессорной, осветив оранжевым светом эту гордость отечественной, французской и германской техники – шесть квадратных километров, нафаршированных ректификационными колоннами, корпусами турбинного цеха, подстанциями охлаждения газа и электронной диспетчерской.

Это взорвалась, или, точнее, была взорвана Худей Вэноканом гигантская сферическая емкость со сжатым газом.

Двенадцать таких емкостей возвышались на территории компрессорной, тысячи кубометров сжатого газа были в них, и от взрыва одной еще две стали крениться к грунту на своих серебристых стальных опорах…

А огонь разлился, он уже бежал по газопроводу и просто по земле к диспетчерской, к турбинному цеху…

Еще один взрыв прозвучал в воздухе – это упала и коснулась огня еще одна емкость с газом. Через минуту жар уже дышал нам в лица, этим жаром мгновенно растопило тундровый грунт под еще одной емкостью с газом, и она рухнула. Раздался третий взрыв…

Компрессорная пылала, огонь уже гудел по всей ее территории, и в этом огне не было спасения никому, включая, конечно, и Худю Вэнокана.

Вертолеты отлетели от тундры в небо.

Громов вскочил в гэбэшную «Волгу» и задом, задом укатывал подальше от огня.

Я с Зигфридом Шерцем прыгнула в брошенный Худей Вэноканом «газик», и мы помчались, задыхаясь от жара и дыма, прочь, в тундру.

Где-то в стороне от нас, на полдороге от аэропорта к Уренгою, остановился кортеж правительственных черных «Волг». Высокое московское и тюменское начальство вылезло из машин; и все, включая Горячева, Чебрикова, Богомятова, Гринько и Салахова, остолбенело смотрели на этот огненный фейерверк тундры, устроенный в честь «открытия газопровода» не московским архитектором, а Худей Вэноканом.

И еще дальше, в Уренгое, люди высыпали из домов, глядя на гигантский столб огня, рвущийся в черное полярное небо над головной компрессорной станцией. В языках этого пламени, казалось, плясали духи тундры…

Я остановила машину и бессильно упала грудью на руль. Слез не было. Было оглушающее пусто внутри, оглушающее пусто. Впереди была темная и молчаливая ямальская тундра, позади горела компрессорная станция. И почему-то – кстати или некстати – в моем сознании всплыл навязчивый мотив:

Легкая тундровая поземка переметала свет фар «газика» косыми стежками белого снега. Так всегда бывает накануне очередного бурана…