Зигфрид не думал, что дойдет живым до какого-нибудь жилья в тундре. Но когда он бессильно падал на снег, Ани-Опой грубо поднимал его за шиворот малицы и волок по жесткому насту до тех пор, когда Зигфрид приходил в себя и просил: «Пусти, я пойду…» Сам Ани-Опой не остановился ни разу даже для того, чтобы бросить себе в рот кусок льда или снега, утолить жажду.

После двух часов этого кросса по проламывающемуся под ногами тундровому насту они увидели припорошенные снегом ряды сетчатых клеток-вольеров – звероферму ненецкого совхоза «Светлый путь». В клетках беспокойно бегали голубые песцы, шоколадного цвета норки и серебристо-темные лисы. За вольерами были видны чумы и жилые дома совхоза, оленьи упряжки, дети в малицах.

Зигфрид упал в снег…

Ани-Опой один пошел навстречу собакам-лайкам, которые бежали к нему из стойбища.

Через час Зигфрид пришел в себя от ударов бубна, от яркого света, который бил в глаза, от тепла и от мягкости ложа, на котором он лежал. Не зная, чудится ли ему это во сне, он расклеил слипшиеся ресницы и тут же зажмурился – действительно, электричество, неоновые лампы дневного света. Зигфрид заслонил глаза ладонью и огляделся.

Он лежал в большой продолговатой комнате, где не было никакой мебели, если не считать длинного стола и портретов Ленина и Маркса на стенах. Но главной достопримечательностью этой комнаты было то, что вся комната – то есть и длинный стол, и все пространство пола – была завалена кипами соболиных, лисьих, песцовых, норковых шкурок. И Зигфрид сам лежал на нескольких кипах соболиных шкурок, оттого и было это необычное ощущение нежно-мягкого тепла.

Зигфрид пошевелился и тут же услышал мужской голос – низкий, прокуренный:

– Ага! Кажется, приходим в себя?!

Зигфрид повел глазами на голос – в стороне, у маленького и слеповато-темного окошка, стоял высокий, крепкий старик лет восьмидесяти – из тех породистых стариков, которых не старит ни возраст, ни сутулость. У него было худое удлиненное лицо, крупный нос и седая щетка усов.

Прокуренные, крепкие и крупные зубы сжимали пустой янтарный мундштук. Одет этот старик был в глухой серый, толстой вязки, свитер, поверх свитера была меховая безрукавка, а на ногах – брюки и высокие кисы. Из-под нависающих бровей старик зорко и весело смотрел на Зигфрида своими светло-голубыми глазами.

– Ну вставайте, вставайте! – сказал он. – А то весь спектакль пропустите! – И кивнул за окно, где удары бубна становились все громче и мелькали всполохи каких-то огней. – Такое теперь не часто можно увидеть! Вставайте!

Зигфрид огляделся. На полу буквально не было свободного от мехов места, чтобы поставить ногу. Но старик сказал:

– Да шагайте прямо по мехам, не стесняйтесь! Будем знакомы. Гейзенрих Лев Николаевич, эксперт по пушнине. Веду закупки пушнины для январского Международного пушного аукциона в Ленинграде. А вас как звать изволите?

Все было необычно в этом старике: старорусское аристократическое «изволите», и явно нерусская (но и не ненецкая) фамилия, и простые манеры общения, не говоря уже о баснословно богатом интерьере этой комнаты, в которой он ногами ходит по серебристым песцам и черно-бурым лисам.

– Зигфрид Шерц, – назвал себя Зигфрид, неуверенно шагая по мехам. – А где я?…

– Ка-ак? – перебил старик, изумленно вскинув седые брови. – Вы Зигфрид Шерц?! – И тут же перешел на немецкий: – Тот самый Шерц? Посредник между СССР и западными банками? Надеюсь, вы говорите по-немецки?

– Да, – сказал Зигфрид, в свою очередь изумляясь тому, что старик, живущий в глухой тундре, знает немецкий язык.

– Я много слышал о вас, мой друг, – продолжал между тем Гейзенрих. – Но как вы оказались в тундре, с ненцами?!

– Это длинная история… – уклончиво сказал Зигфрид.

Только теперь он уловил в немецкой речи этого старика сильный русский акцент, а в построении фраз – старолитературную выспренность шиллеровских времен.

– Ну, потом расскажете!.. – легко согласился старик и показал за окно. – Смотрите, смотрите! Такое я вижу теперь не часто. А я в Заполярье почти шестьдесят лет!.. Вы находитесь в конторе дирекции зверосовхоза «Светлый путь». Пути я, правда, не вижу, но света много, смотрите!..

За двойными рамами окна было действительно светло от огромного костра, который разложили ненцы на просторной заснеженной площадке перед избой дирекции совхоза. Рядом с костром на шести нартах лежали доставленные из тундры шесть трупов погибших ненецких охотников. Тела были укрыты грубой тканью, по правую руку от каждого лежало в нартах его разбитое охотничье ружье, а по левую – походный котелок, нож, спичечный коробок, пачка махорки – все, что нужно охотнику и в загробной жизни. Рядом с этими готовыми в последний путь нартами стояла толпа ненцев с факелами. У костра на оленьей шкуре сидел мужчина в странной одежде: красивая замшевая рубашка с красными суконными эполетами была оторочена такой же красной каймой и красными выпушками. Все лицо мужчины было закрыто лоскутом алого сукна, на груди висела какая-то серебряная бляха, а в руках был большой бубен.

Гейзенрих улыбнулся:

– Шаман. Скоро будет камлать. То есть общаться с духами. А сейчас он греет бубен, чтобы кожа натянулась и стала упругой…

Действительно, шаман подносил бубен к костру, держал так какое-то время, а затем, взяв бубен в левую руку, а в правую – деревянную колотушку, начинал тихо и мерно бить в бубен, прислушиваясь, как музыкант, который настраивает свой инструмент.

– Это, конечно, не настоящий шаман, – сказал Гейзенрих. – Это Васька Ного, зоотехник, ему лет сорок. Но его дед и прадед были настоящими шаманами, и костюм ему от них достался. Не пропил все-таки! – заключил он почти удивленно.

– Вы немец? – спросил наконец Зигфрид.

– Мои предки приехали в Россию из Баварии еще в XVII веке… – сказал Гейзенрих вскользь и тут же снова отвернулся к окну.

Там шаман решил, видимо, что бубен «настроен». Удары по бубну стали мощными, в полную силу, и все учащались, и, по мере их нарастания, шаман поднимался со шкуры, не то пританцовывая, не то совершая какие-то ритуальные дерганые движения. Ненцы плотней стали вокруг, их скуластые лица были освещены бликами костра и факелов. Шаман бил в бубен, скакал, то приближаясь к нартам с покойниками, то отбегая от них, и выкрикивал в такт ударам: «Го-о-ой! Го-ой! Гой!..»

– Духов вызывает, – сообщил Гейзенрих Зигфриду. – Между прочим, его прадеду это действительно удавалось, я сам видел… – Поскольку Зигфрид взглянул на него с удивлением и любопытством, Гейзенрих охотно пояснил: – С 1923 года я ежегодно провожу здесь но нескольку месяцев. Я пушник по профессии, или, если угодно, эксперт по пушнине… Ну, Васька, давай! Посмотрим, что ты умеешь! – сказал он в окно, ловко забрался на подоконник и открыл форточку, что бы лучше слышать шамана.

Морозный воздух и гарь костра ворвались в комнату. А там за окном шаман вдруг замер на месте, а затем, запрокинув голову, стал громко выкрикивать что-то по-ненецки.

– Переводить вам? – спросил Гейзенрих у Зигфрида.

– Да, пожалуйста…

– Он спрашивает у духов умерших: «Кто убил вас, мужчины?»

И Гейзенрих стал синхронно переводить Зигфриду выкрики шамана, который громко задавал вопросы духам погибших и тут же выкрикивал их ответы:

– «Летчики убили нас, русские летчики…»

– «Почему убили вас русские летчики?»

– «Потому что мы сожгли буровые…»

– «Почему вы сожгли буровые?»

– «Потому что буровые убивают тундру. И весь наш народ в тундре…»

– «Далеко ли от вас наш богатырь Ваули Пиеттомин?»

– «Нет, недалеко от нас Ваули, вот он!»

– «Что ты скажешь нам, Ваули Пиеттомин?»

– «Русские убивают нас со своих самолетов и вертолетов, как волков на охоте.

Мой дух ходит по тундре и ищет, в кого вселиться,

Чтобы отомстить русским за смерть ненецких мужчин…

Трехгранную стрелу со знаком к восстанию

Пустил я по тундре,

И каждый должен идти воевать -

И богатырь, и простой человек!

Но есть ли среди ненцев еще мужчины,

У которых рука не дрогнет

И глаз не моргнет стрелять по русским?

Есть ли еще мужчины среди ненцев?

Есть ли?…»

Каждый вопрос шаман сопровождал ударом в бубен и, подбегая к ненцам, выкрикивал им в лицо;

– Есть ли еще мужчины среди ненцев? Сам Ваули спрашивает вас! Сам Ваули! Кто пойдет отомстить русским?

– Я… – негромко сказал Ани-Опой и выступил из ряда родственников погибших. – Я сожгу одну буровую. За сына, однако.

– Я тоже… – шагнул вперед еще кто-то.

– И я…

– И я тоже, однако…

Восемь мужчин выступили из толпы и стояли теперь, оглядывая друг друга. А шаман вдруг подскочил вверх высоким прыжком, потом брякнулся на колени и крикнул:

– Земля! – Удар бубна. – Хорошо держи их на спине своей, не опрокинь! – Удар бубна. – Царь-Огонь! Тобой живем, ты нас греешь! – Удар бубна. – Волка от них отстрани, русские буровые сильным огнем съешь! – Удар бубна… – Выгони русских из земли нашей! – Удар бубна. – Солнце, земли свет, поскорей приходи! – Удар бубна. – В нашу тундру без русских – поскорей приходи! – Удар бубна. – Просим тебя, Солнце, земли свет, жить мы хотим! Любимых людей своих хорошо видеть! Наших оленей пасти! Нашу рыбу в реках ловить! Нашего зверя промышлять в тундре! – Шаман ускорял темп своих заклинаний, быстрей и звонче бил его 6убен, и пляска становилась все энергичней, и крики – громче: – А русские люди пускай убегут! На своих самолетах пускай улетят! Вместе с ночью пускай улетят! Со злыми духами пусть улетят! Со своими болезнями пусть улетят! Со своими тракторами пускай улетят! Со своими социалистическими обязательствами пускай улетят! А тундра не может при социализме жить! В тундре и так ничего нету!..

Тут Гейзенрих расхохотался и не стал дальше переводить, да и переводить было нечего – после еще нескольких заклинаний шаман свалился на оленью шкуру, затих. Ненцы тронули оленей, запряженных в нарты с покойниками, и длинная похоронная процессия, сопровождаемая детьми и собаками, растворилась в полярной ночи, отблескивая издали горящими факелами. Последним устало шел шаман. Он уже снял с лица суконный лоскут, но зато теперь на его плече был автомат Калашникова.

– Ого! – враз посерьезнел Гейзенрих и произнес, прищурившись: – Боюсь, что семнадцатого декабря не будет никакого торжественного открытия вашего газопровода…