Но может быть, не нужно Ани-Опою и всему журавлиному роду Харючи ждать, когда русские люди отравят все реки в тундре, убьют тракторами оленьи пастбища и выгонят из тундры всех зверей, до последнего лемминга? Может быть, бросить Ани-Опою чум и уйти туда, куда три дня назад ушел его старший сын Санко и еще пять парней из рода Харючи и из соседних родов, – помогать духам гнать русских из тундры? Но нет, не берут молодые стариков на это дело, смеются. Много, говорят, вы русской водки выпили, куда вам теперь против русских воевать!..

Ани-Опой стоял на пути оленьего стада, которое гнали на него собаки-лайки и соседи по стойбищу. Сплетенный из кожаных ремешков длинный тынзей был петлями свернут у него в руке, глаза искали в стаде важенку-одногодку. Конечно, можно забить и какого-нибудь ездового быка-оленя, из тех, что уже отбегали свой век или охромели, но мясо ездовых хоров и хапторок жилистое и невкусное, нельзя таким мясом угощать гостя, тем более такого гостя – из Америки!

Хотел Ани-Опой слукавить, хотел за счет этого гостя прокатить в Уренгой и за рыбу выменять там много продуктов и еще пить с этим Зигфридом много водки – вот так нехорошо хотел схитрить Ани-Опой! И за это тут же покарали его духи тундры, не дали рыбу в речке Течиде. А Зигфрид даже и не знает, как хотел схитрить Ани-Опой, и водкой угощал Ани-Опоя. Теперь нужно срочно вернуть к себе расположение духов, нужно задобрить их – принести им в жертву молодую важенку, угостить этой важенкой всех соседей по стойбищу и этого Зигфрида.

Ох, до чего вкусная водка была у Зигфрида, до чего вкусная! Конечно, он повезет его в Уренгой, завтра же повезет. Он возьмет с собой мешок беличьих шкурок, четыре лисьи шкуры и семь песцовых – из тех запасов, которые лежат в чуме на самый голодный день. И он привезет старшему сыну и его друзьям продукты на целый месяц, чтобы хорошо могли они воевать против русских. Масло привезет, соль привезет, сахар привезет и, может быть, даже табак и порох. А чем еще могут помогать старики своим детям, когда пролетает по стойбищам трехгранная стрела со знаком к восстанию и все должны идти воевать – и богатырь, и простой человек…

Топот оленьего стада накатывал все ближе. Серая масса оленьего стада неслась на Ани-Опоя, дробя копытами тундровый наст. Под ударами этих копыт промороженная тундра гудела, как шаманский бубен. Ветвистые оленьи рога качались над стадом, как волны в холодном море. Словно маленькую лодку, они то закрывали, то открывали взгляду Ани-Опоя красивую годовалую важенку со стройным торсом и высокой головой. Эх, если бы могли все ненцы собраться сразу в такое стадо, налететь на русских и одним ударом выбросить их из тундры! Но только Ваули, легендарный богатырь Ваули Пиеттомин умел выгонять русских из тундры одним ударом! И давно это было, очень давно – когда не было у русских ни самолетов, ни танков. «А теперь, – говорит Санко, – нужно иначе бить русских – нужно напугать их так, чтоб сами бежали из тундры, как зверь бежит от лесного пожара».

– Как же ты их напугаешь? – спросил Ани-Опой у сына.

– Духи научили как, – усмехнулся Санко и напомнил отцу старую ненецкую сказку, которую Ани-Опой слышал от своего деда, а тот – от своего: – «У живых врагов уши и хотэ отрезали и заставили их свои хотэ съесть. Так отцы за свою кровь мстили, так сыновья и делают»…

Стадо почти поравнялось с Ани-Опоем, уже двадцать метров было до их серой массы. Ани-Опой должен перестать думать. Ани-Опой должен сжаться пружиной, словно не кожаному тынзею, а ему самому лететь сейчас к этой красивой важенке с темными большими глазами и нежными ушами. Сейчас!

– Хо! – Ани-Опой метнул свой тынзей.

Аркан змеей мелькнул в воздухе и захлестнул шею важенки. Как подсеченная, важенка рухнула в снег, перевернулась через голову, всей своей тушей волоча за собой Ани-Опоя. Но нет, крепкая еще рука у Ани-Опоя, и ноги крепкие, даже после стакана водки он может заарканить оленя и устоять на ногах! Напрасно Санко называет его стариком…

Оленье стадо промчалось мимо, лишь пойманная важенка осталась, поднялась на ноги. Два ненца, помогая Ани-Опою, метнулись к ней, набросили ей на шею еще одну петлю из тынзея и стали по обе стороны ее головы. Каждый держал в руке по концу тынзея. Резкий и сильный рывок этих концов – и мгновенно задушенная важенка, выгнув шею и медленно подгибая под себя задние ноги, грузно осела на снег.

Только теперь Ани-Опой достал из-за пояса охотничий нож с резной ручкой из моржовой кости. Это русские убивают своих домашних животных ножом или, как слышал Ани-Опой, даже топором! Мучают животных и зря проливают ценную кровь. Нет, ни один ненец не убьет оленя ножом, это грех перед тундрой и духами!

Быстро и ловко Ани-Опой сделал на шкуре задушенной важенки надрез в задней ноге и продолжил его до конца туловища. Ни капли крови не появилось из надреза, потому что только шкуру надрезал Ани-Опой – не мясо. В этот надрез вложил нож и стал отдирать шкуру от туловища – левой рукой тянул за конец шкуры у надреза, а кулаком правой давил на тушу в том месте, где шкура отделялась от мышц. Под его ловкими руками шкура снималась легко, как платье…

Зигфрид со смешанным чувством брезгливости и любопытства следил за этой виртуозной работой.

Через несколько минут вся шкура оленихи лежала на снегу шерстью книзу – без кусочка подкожной клетчатки, без крови – только чистая и гладкая мездра. На этой шкуре, как на подстилке, лежала голая оленья туша.

Ненцы уселись вокруг этого своеобразного стола.

– Иди сюда, однако! Аурдать будем! – крикнул Зигфриду Ани-Опой и осторожно вскрыл ножом брюшную полость и грудную клетку важенки. Второй надрез у спины, и вот уже вместе с ребрами снята вся боковая часть туши, а еще через минуту Ани-Опой вывалил на землю внутренности важенки. И снова ни капли крови не вылилось из туши.

Кто-то из ненцев оттащил эти внутренности в сторону, подальше, отдал собакам.

А Ани-Опой опустился перед тушей на колени, сунул руку куда-то под горло важенки. Сильный рывок – и из разорванного дыхательного горла важенки хлынула алая кровь. Она быстро заполнила внутреннюю полость животного; в ней, как в супе, плавали сердце и легкие. И над этим алым «супом» поднимался пар – кровь была еще теплая, нет – горячая…

От стойбища сюда, к этому «пиршественному столу», бежали дети и женщины. Они шумно замкнули круг вокруг забитой важенки, каждый достал нож и с аппетитом поглядывал на это огромное блюдо, но Ани-Опой предупредительно поднял руку.

Шум и голоса смолкли. Ани-Опой вытащил из туши печень, ловко отрезал от нее длинный узкий ломоть и протянул Зигфриду.

– Саво сюнзе! – сказал он. И, видя, что Зигфрид с явной неохотой смотрит на этот кусок, Ани-Опой обмакнул печень в теплую кровь и протянул ему: – Кушай, кушай! Девки любить будут, однако!

Ненцы расхохотались – и мужчины, и женщины, и дети.

Зигфрид, под взглядами всех собравшихся, взял кусок печени, надкусил. Она была теплая и, как показалось ему, безвкусная. Но стоило ему взять этот кусок из рук Ани-Опоя, как все остальные с удовольствием принялись есть теплое и сырое оленье мясо, тоже обмакивая его в кровь оленя.

– Ття, ття, ах, кусна!.. – приговаривали дети. – Зигфрид, соль бери. Соль на мясо – совсем кусна, однако!..

Ели ненцы удивительно ловко. Одной рукой каждый брал кусок смоченного в крови мяса, захватывал зубами один конец, но не откусывал. В другой руке у каждого был острый как бритва нож. Таким ножом каждый быстро – снизу вверх – отрезал мясо прямо возле своего подбородка и губ. Зигфриду казалось, что они вот-вот поранят себе губы или носы – так быстро проносились ножи у их лиц, буквально в миллиметре…

Конечно, Зигфрид не раз слышал о том, что эскимосы пьют сырую оленью кровь и едят сырое оленье мясо, спасаясь этим от цинги. Но одно дело – слышать, а другое – быть почетным гостем за этим «столом»! «Со стороны это, наверно, выглядит живописно, – думал Зигфрид, – несколько ненецких семей в пестрых оленьих малицах сидят на снегу вокруг свежезабитой важенки, с аппетитом уплетают сырое мясо, и алые капли крови летят в белый снег, как клубничные ягоды. Вокруг – нетерпеливые собаки ждут своей очереди. А рядом – два десятка конусообразных чумов из оленьих шкур, возле каждого чума – оленья упряжка и несколько ездовых оленей, и какой-то трехлетний малыш запряг рослого щенка в корыто для белья и катается с хохотом по снегу. Просто патриархальная идиллия! Но с другой стороны, куда же этим патриархально-диким ненцам поднимать восстание против советской империи!..»

Позже, в чуме Ани-Опоя, в прокопченном медном чугунке парилось на огне очага оленье мясо – специально для не привыкшего к сырому мясу Зигфрида. Очаг как бы делил этот чум на две части: в передней, ближе к входному пологу, лежала старая, темная, вытертая ногами оленья шкура, на ней в метельную погоду спали собаки. А в тыльной части чума, за очагом, лежали циновки из мягкой травы и чистые оленьи шкуры – постель Ани-Опоя и пятерых его детей: четырех дочек от пяти до одиннадцати лет и двухлетнего сына. Сейчас все дети, кроме старшей, одиннадцатилетней Мелькуне, лежали там, укрытые шкурами, и зырились из полутьмы своими любопытными глазками на Зигфрида. А Мелькуне прислуживала взрослым: из левого угла чума, где хранились вся посуда и мешки с припасами сушеной рыбы, чая, соли и сахара, она достала большую стеклянную чашку, старательно вытерла ее снаружи и внутри березовыми стружками и наполнила крепким, кирпичного цвета чаем, подала Зигфриду… Остальные ненцы и Ани-Опой пили чай из простых алюминиевых кружек, но Зигфриду, как гостю, была подана стеклянная…

Дым очага уходил сквозь проем в конусе чума, от огня шло тепло, и ненцы, меднолицые от отсветов огня, сидели возле очага, скрестив ноги, сияв малицы, – полуголые, в замшевых штанах и открытых нижних рубахах из замши – ягушках. Курили трубки, закладывали жевательный табак за губу, пили чай – не с сахаром, а с сушеной рыбой, которая лежала перед ними в деревянном корытце. И старательно уходили от разговоров о последних событиях в тундре. Но Зигфрид гнул свое.

– Я слышал, что кто-то буровые в тундре поджег? – спрашивал он.

Старики-ненцы молчали, вопросительно поглядывали на Ани-Опоя или вообще отводили глаза и сплевывали табачную слюну. Ани-Опой дипломатично отвечал:

– Ненаца ничего не знает. Ненаца тундра каслает – олешки пасет. А огонь на русские буровые духи тундры пускают.

– Зачем?

– Не знаю зачем, – отводил глаза Ани-Опой. – Духи тундры в земле спали. Русский люди пришли, много плохо тундре сделали. Реки убили, зверь пугали, дырки в земле делали – совсем будил и духов, однако. Пока эти дырки в земле не были, духи не могли выйти, под землей сидели. Теперь русский люди хотели эти духи по трубе выгнать из тундры. Открыли дырки в земле, стали гнать духи в трубу, как в капкан. Чтобы ненацы совсем без друзей остались. А духи вырвались и наказали русских… – Ани-Опой шумно отхлебнул чай из своей кружки.

«Ничего себе, интерпретация открытия газопровода „Сибирь–Западная Европа“!» – усмехнулся про себя Зигфрид. Но вслух сказал по-иному:

– Когда русские из-под земли газ достанут, в тундре тепло станет, светло станет. Русские люди вам теплые дома построят, электростанции.

– Совсем тогда ненец умирать будет, однако, – сказал со вздохом какой-то старик и даже закачался всем туловищем обреченно.

– Но почему?!

– Совсем тундра грязный станет. Пока русский люди сюда не пришел, тундра чистый был, ненец никогда не болел. А русский люди пришел и много своих больных духов принес в тундру, однако.

– Но ведь больницы построили, школы, интернаты – я сам видел в Салехарде и в Уренгое!

– Больницы – тьфу! – вдруг возмущенно сказал другой старик. – Совсем не лечат! Мой живот болел, очень сильно болел. Мой на оленях больницу ехал, в Новый Порт ехал. Доктор говорит: соболь давай – буду лекарство давать. Я говорю: ты лекарство давай, я чум поеду, соболь тебе привезу. Нет, говорит, сначала соболь давай, однако. Так не дал лекарство, пока я больной живот чум поехал, соболь взял для доктор.

– Нынче все опять стал, как давным-давно был, до революции, – сказал третий старик. – Даже хуже стал, однако. Русский люди нам, ненцам, паспорт не дают. А без паспорт милиция ни один город жить не пускает. В Москва не пускает жить, в Ленинград не пускает, даже в Салехард не пускает. Тундра живи! А как тундра жить? В магазин соболь даешь – магазин тебе ничего не дает. Мука не дает, чай не дает, масло не дает. Только бумажный деньги за соболь дает. А за бумажный деньги нигде ничего нету. Мой дочка в самый Москве на экскурсий был, говорит: «Москве даже для русский люди мясо нету, однако!» Мой башка не понимает: если русский люди для себя ничего нету, зачем русский в тундру пришел? Ненец всех русских кормить не может: ненец мало, русский люди – очень много, однако…

Откинув входную полость, в чум забежали собаки – спрятаться от ветра, который поднялся в тундре к ночи. Высунув языки, они легли на вытертую оленью шкуру, поглядывая то на жаркий огонь очага, то на ненцев и Зигфрида. На их пушистых шкурах серебрились и поблескивали капли тающего снега.

– Русский люди – злой люди, дурной башка, – продолжал старик и объяснил: – Собака видишь? Мой собака – правильный собака: оленя пасет, волка нападает, детей шибко любит, однако. Русский люди не так – чужой земля воюет: сам себе тундре лагерь строит, тюрьму! И другой русский люди в этот лагерь сажает – сам свой народ лагерь сажает, тюрьму! И собак совсем портил – на человека нападать научил, однако! – Старик снова сокрушенно покачал головой, в которой явно не укладывалась такая дикость: Человек научил собаку нападать на Человека и равного себе Человека сажал в тюрьму, как песца в клетку!

– Ты много говоришь, Лабута, – укорил его Ани-Опой, ему явно не нравилось это направление разговора.

– У меня имя такой – много говорить, – ответил старик.

И спросил у Зигфрида:

– А твой имя что значит?

Зигфрид пожал плечами:

– Ничего… Имя просто…

– Ничего не может быть. Каждый имя что-то значит, однако.

– Например, Тэта, – оживился Ани-Опой, явно радуясь тому, что можно увести разговор в другую сторону. И показал на старика, у которого доктор требовал соболя за лекарство. – Тэта – у кого оленей много.

– Теперь не так много, – сказал Тэта. – Теперь люча тундру портил, ягель нет для олешков, много олешков умер, однако…

– Значит, неправильный твой имя стал, – сказал ему Ани-Опой и показал на старика по имени Лабута. – А у него имя правильный – Лабута. Много говорит, значит.

– А твое имя что значит? – спросил Зигфрид у Ани-Опоя, отправляя в рот очередной кусок вареной оленины и запивая его чаем.

– Мое имя значит «еще один», – сказал Ани-Опой. – Мой отец детей так называл: первый родился – Опой. Один, значит. Второй родился – Сиде. Два, значит. Третий родился – Нягар. Три, значит. Так семь детей родились. А больше мой отец не умел считать, однако. Потому, когда я родился, он сначала начал – Ани-Опой, Еще один, значит…

Ненцы снисходительно засмеялись, словно у каждого из них было высшее математическое образование. Зигфрид даже с некоторым удивлением смотрел на них – на их открытый детский смех…

– А где твоя жена? – спросил он Ани-Опоя.

– Моя баба на хальмер пошел, – сказал Ани-Опой, погрустнев мгновенно, и объяснил непонимающему Зигфриду: – Моя баба сына рожал. Русский доктор пять соболей взял, а все равно бабе живот резал, а потом на хальмер послал. И соболь мне не отдал, однако…

Все ненцы опечалились мгновенно, их лица были полны сочувствия Ани-Опою.

– Два года один живу, – продолжал Ани-Опой. – Восемь детей кормить – очень трудно, однако. Поэтому пять детей тут, один сын охотник в тундре, а два старший дочка в интернат отдал. Не хотел отдавать, там их русский мужик портить будет. Но восемь детей Ани-Опой не может кормить; тундра совсем плохой стал – зверь нет, рыба нет, птица тоже нет, однако…

Старики ненцы принялись шумно вздыхать.

– А как твоих старших дочек звать? – с внутренней опаской спросил Зигфрид.

– Тадане и Папане.

Зигфрид облегченно перевел дух. Нет, не так звали ту, двенадцатилетнюю. Он спросил:

– А зачем столько детей сделал?

– А что еще делать? – ответил Ани-Опой, хитро блеснув узкими глазами. – Телевизор нету, света тоже нету, однако.

И снова все ненцы расхохотались веселым, открытым, словно детским, смехом…

Неожиданно собаки с громким лаем выскочили из чума. Ани-Опой и другие ненцы поднялись и, на ходу натягивая малицы, вышли за ними. Зигфрид остался один на один с пятью детьми. Мелькуне, старшая дочка Ани-Опоя, возилась в углу: из кусочков меха и тряпиц ловко делала какую-то крохотную фигурку в малице и кисах.

– Что это? – спросил Зигфрид.

– Это кукла. Будет для младшей сестры игрушка, однако… – ответила Мелькуне, не поднимая глаз.

«Черт возьми, – подумал Зигфрид, – грязные, немытые, живущие с собаками и оленями, эти люди – тоже люди». Конечно, это не значит, что ради них нужно отменить строительство газопровода, потерять 225 миллионов, да и не в его власти отменять это строительство, но пожертвовать 150–200 тысяч на создание здесь какого-нибудь тундро-Диснейленда для этих детишек – это он непременно сделает. Тем паче, что все равно что-то нужно списать на налоги…

Неожиданно одна из торчащих из-под оленьих шкур детских головок спросила;

– Зигфрид, а ты у нас спать будешь?

Он пожал плечами;

– Наверно…

– С Мелькуне спать будешь?

– Почему с Мелькуне? Я один спать буду…

– Один – плохо спать. Холодно, однако. Ты с Мелькуне спи – тепло будет. Мелькуне в жены бери, она хороший жена будет. Хочешь Мелькуне в жены брать?

– А тебя как зовут? – улыбнулся Зигфрид.

– А меня ты еще не можешь в жены брать. Меня еще три года ждать надо, мне только восемь лет. Меня Окка зовут…

Зигфрида как кнутом стеганули: Окка! Окка ее звали! Оккой звали ту, двенадцатилетнюю, пять лет назад! Это имя снова бросило Зигфрида в воспоминания о той сладкой неделе, о горячей и дикой, развратной и невинной ненецкой Лолите…

Он встал, неумело натянул через голову малицу и вышел из чума. В стороне, шагах в десяти, возле нераспакованных нарт, на которых Ани-Опой и другие ненцы привезли из магазина-фактории мешки и ящики с консервами «Завтрак туриста», толпились ненцы, что-то обсуждали между собой. Но при приближении Зигфрида все смолкли. Зигфрид увидел шесть незнакомых ему фигур молодых ненцев. Они были с охотничьими ружьями, рядом громко и устало дышали олени их упряжек.

– Твоя зачем из чума выходил? – спросил у Зигфрида Ани-Опой. – Твоя лучше чум сидеть, чай пить.

– Я воздухом подышать вышел, – сказал Зигфрид.

Ненцы о чем-то заговорили между собой по-ненецки. Зигфриду показалось, что молодые парни недовольно выговаривали что-то старикам, Ани-Опой словно оправдывался. Потом парни запрягли в нагруженные продуктами нарты свежих ездовых оленей и с криками «Хо! Хох!» укатили в ночную тундру. Собаки провожали их до конца стойбища, а затем вернулись к старикам ненцам, которые молча стояли и смотрели вслед укатившим упряжкам.

– Кто это? – спросил Зигфрид у Ани-Опоя.

– Мой сын Санко, охотник, – сказал Ани-Опой, выпрягая из оставленных приезжими нарт усталых оленей. – Белка промышлять пошли. Далеко тундру пошли. Твоя иди чум, однако. Спать, однако. Уренгой утром поедем, саво?

Он выглядел смущенным и прятал глаза.

– Саво, – сказал ему Зигфрид.