Все смолкло, когда в гостиницу вошел Богомятов. Черт возьми, все-таки лица руководителей нашей партии стали здорово меняться за последние годы. Разве можно сравнить лица Андропова, Алиева, Горячева с теми, кто был в Политбюро раньше?! Если сделать фоторобот типичного члена наших старых правительств, то есть сложить воедино лица Хрущева, Брежнева, Подгорного, Булганина и прочих, чьи портреты сопровождают меня с первой минуты моего появления на свет, то получится сытое, румянощекое, с двойным подбородком лицо, а глаза будут начисто лишены печати интеллекта, романтики или хотя бы элементарной воли. Помню, когда мне было лет 12–13, меня это очень огорчало. Мне хотелось, чтобы нашей страной, прокладывающей всему миру дорогу в светлое будущее, управляли красивые молодые мужчины – например, как киноартист Вячеслав Тихонов, который сыграл князя Болконского в «Войне и мире».

Первый секретарь Тюменского областного комитета партии Богомятов не был похож ни на князя, ни на киноартиста. Но это явно был человек новой, нашей формации. То есть старше меня, конечно, пятидесятилетний, но уже не с хрущевско-брежневской расползшейся физиономией, а с умным, волевым, даже жестким лицом толкового руководителя. И одет он был не в коверкотово-стандартное пальто, а в современную, ладную, по фигуре, дубленку. Стремительной походкой он и его свита – руководители Тюменского областного управления КГБ и милиции – прошли через вестибюль и поднялись в номер-люкс командира авиадесантной дивизии генерала Гринько. Там секретарь Ямало-Ненецкого окружного комитета партии Рогов, майор Шатунов и полковник Синий должны были доложить Богомятову сложившуюся в Салехарде обстановку. Нас, простых следователей, включая Зотова, на это совещание, конечно, не пригласили.

Но я не успела почувствовать ни укола самолюбия, ни огорчения – в гостиницу вошел Расим Салахов – человек-легенда, геолог, который 22 года назад первым нашел нефть в Западной Сибири. Расим Салахов – это отдельная страница в моей биографии, и я бы сказала – особая страница. Теперь о нем снимают кинофильмы и пишут пьесы, теперь он начальник треста «Главтюменьнефтегаз», лауреат Ленинской премии и Герой Социалистического Труда. Но еще восемь лет назад, когда я приехала в Тюменскую область на свою первую студенческую практику, он был лишь начальником одной из геологических экспедиций. Тогда у нас с ним дело чуть не дошло до постели только потому, что я была молоденькой 18-летней дурой, девственницей, которая трясется над своей невинностью. Но я до сих пор помню, как на таежной поляне над Иртышом, где воздух был тягучим от жаркого летнего зноя и таежных цветов, Салахов с кавказской горячностью укрывал меня своим телом, а я, судорожно сжимая ноги, стыдливо шептала: «Только не туда! Только не туда, прошу вас!..»

Конечно, если бы я выросла где-нибудь в Москве или в Париже, у меня, наверно, не было бы этого идиотского стопора – во всяком случае, в 18 лет его бы уже не было. Но, проучившись в МГУ лишь первый год, я все еще была провинциальной воронежской девушкой с крепкими ногами волейболистки, и он, Салахов, не вошел «туда», чего я не могу простить ему, кажется, до сих пор. А все остальное меж нами было, больше того – я сама тогда умирала от желания.

Салахов смеялся над моей «дурью» и, возможно, чтобы отвлечься от очередного приступа желания, рассказывал мне историю открытия тюменской нефти и газа.

В горячечности тех белых летних ночей, в путанице мыслей и желания я почти не слышала его и ничего не запоминала, кроме отдельных урывков его 20-летних приключений в дикой сибирской тайге и ненецкой тундре. Кажется, еще в 30-е годы знаменитый геолог академик Губкин предсказал наличие нефти в Сибири. По каким-то идентичностям в строении Западно-Сибирской платформы с другими нефтеносными районами мира он вычислил, что в сибирской тайге должна быть нефть. Но где? В каком месте вести поиски? Этого академик не знал. А Сибирь огромна, один только Ямало-Ненецкий национальный округ по площади больше Франции. Правда, Салехард – не Париж, а тайга и тундра – не Булонский лес с гаревыми дорожками. Тридцать лет геологические партии бродили по непроходимой тундре, тонули в летних болотах и замерзали в полярной ночи. Тридцать лет государство выбрасывало деньги на разведывательное бурение скважин, которые не давали ничего, кроме опровержения теории знаменитого академика. Среди этих геологов-неудачников был молодой, двадцатитрехлетний геолог из Баку – Расим Салахов. На своем кауром жеребце Казбеке он кочевал по тайге и тундре, кормил гнус своей молодой кровью, проваливался в болотах, дрался с рабочими – бывшими уголовниками (а кто еще работал тогда подсобными рабочими в таежных экспедициях?!) и с упрямством истинного кавказца «выбивал» в Москве новые деньги для новых экспедиций.

Но в 1960 году всему этому пришел конец. Министерство геологии закрыло поиски нефти в Сибири по причине полной бесперспективности. Последние энтузиасты-геологи покидали тайгу.

Баржи осенней навигации увозили из тундры бурильные станки и прочее громоздкое оборудование нефтеразведки. Лишь одну бурильную вышку не успели вывезти: лед сковал тундровую речку Плотьву. И, скрыв от своих рабочих приказ Москвы об эвакуации, Салахов заложил под Сургутом последнюю скважину – но совсем не там, где по законам геологии положено быть нефти. «Панимаешь, – говорил он мне с кавказским акцентом, – нефть легче воды, и геологи всегда находили ее в шапках нефтеносных сводов. А здесь не было нефти в этих шапках. Тридцать лет люди бурили скважины к этим шапкам, и – нету нефти, ничего нету! Но ненцы еще сто лет назад видели на озерах „жирные пятна“. Они считали, что это „земля потеет“. А то была нефть, нефть! Ну вот я и решил бурить не по правилам, не в шапку свода, а наоборот – в самый нижний конец этого свода. Пять месяцев шло бурение, представляешь, пять месяцев! Зимой, без зарплаты, без хлеба, только оленину ели. Сколько раз рабочие хотели меня убить – у меня в палатке были канистры со спиртом, я за этот спирт оленину у ненцев выменивал. Ну а работяги хотели спирт – сразу все выпить… В марте 61-го года скважина взорвалась фонтаном нефти, бурильный станок упал, факел горящей нефти ревел над тундрой так, что шесть ненецких стойбищ от страха удрали в тундру, а мы плясали вокруг этого огня и мазали друг друга нефтью… Теперь из этой истории хотят сделать кино, ко мне даже прилетал какой-то писатель из Москвы, но черта с два они сделают все так, как было на самом деле! Черта с два они покажут в кино, как после этого фонтана меня полгода держали в КГБ и хотели пришить вредительство – мол, кто мне разрешил жечь нефть, народное достояние!..»

Мы сидели над Иртышом, Салахов, вспоминая прошлое, горько усмехнулся, а я гладила его черные, но уже с проседью, вьющиеся волосы, целовала его в жесткие усы, и через несколько минут мы снова катались по зарослям жарков и иван-чая. Однако в сексе Салахов не был так несокрушимо настойчив, как в поисках сибирской нефти, и я уехала девственницей со своей первой студенческой практики. Через два года вышел фильм о Салахове, а затем и пьеса, но ни в кино, ни в театре не было, конечно, эпизода с КГБ. Не то писатель побоялся вставить этот эпизод, не то цензура вырезала…

Еще через два года я получила диплом юриста и – не без романтических мечтаний – попросила распределить меня на работу в Тюменскую область. Приехав в Тюмень, я узнала, что Салахов теперь – глава всех геологов Западной Сибири, начальник треста «Главтюменьнефтегаз», лауреат Ленинской премии. Куда было мне, одной из тысяч прилетевших в те годы в тайгу молодых специалистов, пробиться к такому высокому начальству! Да и по какому вопросу записаться к нему на прием? Доложить ему, что я уже не девственница, но что в студенческом общежитии МГУ я десятки раз мечтала по ночам снова оказаться с ним, с Салаховым, над Иртышом, на той поляне, полной жарков и иван-чая?…

Я пробыла в Тюмени неделю, вышагивая, как полная идиотка, все свободное от работы время подокнами треста «Главтюменьнефтегаз». И дождалась – увидела, как Салахов подъехал к тресту на своей персональной «Волге». Он прошел в здание треста в трех шагах от меня – стремительный, как всегда. Конечно, он не заметил меня – мало ли прохожих на улице! Да и мало ли студенток-практиканток побывало с ним после меня на тех полянах – уж, наверно, не таких упрямых, как я! Ведь Салахов стал знаменитостью, героем фильмов и пьес…

Короче, в тот же день я подала начальнику Тюменского областного уголовного розыска заявление с просьбой перевести меня на работу в какой-нибудь новый и молодой тундровый поселок – подальше от Тюмени…

Теперь Расим Салахов – романтический герой моих девичьих снов – входил в вестибюль гостиницы «Север». Короткий овчинный полушубок, брезентовые брюки мехового комбинезона, унты из собачьего меха и совершенно седые, но по-прежнему жестко вьющиеся волосы пышной шевелюры над темными кавказскими глазами. За ним шли еще несколько человек – тоже, видимо, из тюменских, но я смотрела только на Салахова, и какая-то томительно-теплая волна нежности и горечи окатила меня с ног до головы.

– Ань торово, хасава! – весело и громко поздоровался он со всеми по-ненецки. – Ну что? Дают вам прикурить духи тундры?!

Конечно, только Салахов мог себе позволить ерничать в такой обстановке! Его тут же окружили местные начальники геологоразведочных направлений, которые к вечеру стекались сюда, в гостиницу, под разными предлогами, а на самом деле под защиту десантников. Он здоровался с ними за руку, шутил, хлопал кого-то по плечу, а затем в просвете меж фигурами увидел меня. Несколько томительно-длинных секунд он смотрел мне в глаза и вдруг, отодвинув кого-то рукой, пошел прямо ко мне. Мне показалось, что он в эти мгновения гладит меня взглядом по плечам, волосам, ресницам…

– Аня? – сказал он, подойдя.

Вблизи я увидела, как он постарел за эти годы. Морщины и морщинки прорезали лоб и лицо. И в глазах была усталость очень, очень пожилого человека.

– Зачем вы-то сюда приехали? – негромко спросила я.

– Ты ведь Аня, правда? – снова спросил он, удивленно переводя взгляд с моего лица на мой мундир старшего лейтенанта милиции.

– Да, я Аня. Я теперь следователь. Но вы-то зачем сюда приехали?

Он словно разгадал суть моего вопроса.

– Я? – сказал он весело и громко, на весь вестибюль. – Я приехал поближе к ненецким духам. Уж если они кастрируют тех, кто открыл тут нефть и газ, то должны были начать с меня! Короче, я хочу в одиночку погулять по Салехарду. Чтобы доказать, что нет никаких этих идиотских духов тундры, и чтоб кончилась эта паника. А то уже по всему Ямалу люди перестали работать, но если ты хочешь – можешь составить мне компанию. Я не думаю, что женщина может испугаться духов. Пойдешь?

– Вы что? Серьезно?

– Конечно, серьезно! – сказал он мне негромко. – У меня третий день все экспедиции не работают. Люди бегут из Уренгоя, Тарко-Сале, Надыма. Ты представляешь, что это такое? Идешь?

Я пожала плечами. Может быть, он и прав. Может быть, для того чтобы покончить с общей паникой, начальству нужно действительно не прятаться здесь, в гостинице, под крылышком десантников, а выйти на улицы. Но только Салахов мог додуматься до этого. Завтра по всему краю разнесется слух о том, что САМ Салахов свободно, без всякой охраны разгуливает по Салехарду и никакие «духи» его не трогают. Это отрезвит и русских, и ненцев…

Конечно, как атеистка, я не верю ни в какую мистику. И вообще, когда вокруг вас добрая сотня наших доблестных офицеров-десантников, вам сам черт не страшен, даже если бы его существование было доказано научно. Поэтому мы с Салаховым выходили из гостиницы как на лирическую прогулку, под шутки всех собравшихся.

– Ты взяла с собой пистолет? – спросил Салахов в двери.

– Да.

– Оставь его тут.

– Зачем?

– Оставь, я сказал.

Я вытащила из кобуры свой «ТТ» и на глазах десантников, следователей, геологов и арестованных ненецких подростков передала его Зотову.

– Чистота эксперимента – прежде всего! – сказал кто-то из геологов. – Но нужно проверить, захватил ли Салахов свое мужское снаряжение!..

На улице перед гостиницей рычали двигателями и курились сизыми дымами бронетранспортеры десантников. Но дальше улица была пуста и мертва. Мороз пощипывал лицо, снег скрипел под ногами.

– Трусишь? – спросил Салахов.

– Еще чего! – соврала я, потому что в действительности чем дальше отходили мы от гостиницы, тем неуютней становилось на душе.

Кажется, я начинала понимать людей, которые так легко ударились в панику. Можно быть хоть сто раз атеистом, но когда остаешься один на один с замороженным и вымершим городом, в темноте полярной ночи каждый шорох, каждая выскочившая из-за угла собака может показаться призраком, убийцей, духом тундры.

– Ладно, – сказал Салахов, взяв меня под руку. – Расскажи мне о себе. Ты давно в Салехарде?

– Второй день. А вообще я работаю в Уренгое. Уже пятый год.

– И ни разу не позвонила, не зашла… Ты замужем?

Мы пропустили кативший по мостовой патрульный броневик, потом я спросила:

– А вы женаты?

– Да, у меня уже трое детей. Догоняю упущенное. Ты не замерзла?

– Нет пока… Смотрите!

Необыкновенное северное сияние возникало над нами, над городом, над ямальской тундрой. Сколько бы раз вы ни видели это – привыкнуть к такому зрелищу нельзя. Темное небо вдруг стало как бы отлетать от земли – ввысь, ввысь, ввысь! И во всех концах этого огромного и разом светлеющего неба возникали широкие, сияющие, призрачно-замороженные, многоцветные полосы не то зыбкого огня, не то сияния. Они были похожи на светящиеся ленты, пляшущие по небу, меняющие высоту, тона, цвет. И все это – в полной тишине, беззвучно, будто действительно, как говорят ненцы, это духи умерших летают по небу…

Неживой, но меняющий краски свет этого сияния осветил низкие заснеженные дома Салехарда, его вымершие темные улицы и – прямо перед ними, на стене какого-то официального здания – большой красочный плакат с надписью:

Плакат был стандартным – под призывом был нарисован молодой рабочий с открытым и чистым русским лицом. Он стоял на фоне тундры, а за ним разбегались по тундре буровые вышки. Но на этом плакате лицо рабочего было, обезображено все той же непристойностью: к его рту был пририсован кровоточащий мужской член. И корявыми, неровными буквами было написано:

Салахов молча рассматривал плакат. За углом вдруг прозвучали топот ног, негромкие, будто придушенные, голоса и глухие удары. Мы с Салаховым, не сговариваясь, ринулись в ту сторону и, свернув за угол, увидели, что происходит.

При свете северного сияния под окнами рабочего общежития человек десять работяг били какого-то ненца. Ненец был низкорослый и скорей всего пьяный – он не кричал и не сопротивлялся. В своей глухой оленьей малице он валился от их ударов на землю, как куль, а они поднимали его и били зло и с удовольствием – кулаками, ногами. В окнах общежития стояли фигуры удовлетворенных зрителей.

Когда мы с Салаховым подбежали, избивавшие приняли нас за своих и раздвинулись, чтобы и мы могли внести свою лепту в это избиение. Но Салахов не стал, конечно, бить ненца, а схватил кого-то из работяг за ворот, спросил резко:

– В чем дело?

– А ни в чем! Бей его! – по инерции драки рвался к ненцу работяга, отдирая руку Салахова от ворота своего полушубка.

А остальные продолжали бить ненца. При этом кто-то из них удерживал ненца за малицу, чтобы тот не падал.

– Прекратить! – крикнула я.

Удивленные моим женским голосом (в зимней одежде бабу у нас легко подчас спутать с мужиком), они на миг оставили ненца, тот кулем упал на землю.

– Что он сделал? – спросил Салахов.

– Да ничего! Ненец, падло! Мы им покажем духов тундры теперь! – И работяга изо всей силы саданул унтом лежащего ненца.

В ту же секунду Салахов врезал этому мужику кулаком так, что тот, взбрыкнув ногами, упал на обледенелый дощатый тротуар.

– Ты чё своих бьешь, сука?! – ринулись к Салахову остальные, и я тут же пожалела, что оставила пистолет в гостинице.

– Стойте! Это – Салахов! – крикнула я им.

– А нам насрать – Салахов или кто! Мы ненца били – зачем он лез?! Мы их всех теперь передавим, гадов! Танками! Наши войска пришли! – кричали они в запарке.

Однако легендарное имя Салахова, которое знает в тундре каждый рабочий, удержало их уже сжатые для драки кулаки.

– А ты правда Салахов? Тот самый? – спросил кто-то, остывая.

– Тот самый… – проговорил Салахов, поднимая ненца с земли.

Глаза у ненца были закрыты, широкое скуластое лицо разбито, изо рта выплеснул фонтанчик крови, и голова, как у куклы, упала на грудь.

– Вы убили его, – сказал Салахов, опуская ненца на землю.

– Ну и хер с ним! – сказал тот, которого Салахов сбил с ног. Он уже поднялся. – Одним чучмеком меньше, по думаешь!..

Но слово «подумаешь» он договорить не успел – прямым ударом в зубы Салахов заставил его подавиться концом этого слова и снова брякнуться на мостовую, рядом с убитым ненцем.

– Ты что, начальник? Ошалел? – изумленно сказал один из работяг. И показал рукой на дважды битого: – Что он тебе сделал?

– Я тоже «чучмек»! – крикнул им всем Салахов, и я впервые в жизни увидела разъяренного кавказца. Он шел на них и кричал: – Я азербайджанец! Для вас, русских свиней, я «чучмек», как этот ненец! Ну! Кто будет меня бить? Ну!

– Ну, хорошо, хорошо, начальник, остынь!.. – отступали они, уворачиваясь от его кулаков. – Кто тебя имел в виду? Тебя же никто не трогал…

Но если бы я не вмешалась и не повисла на Салахове, он бы, пожалуй, довел их до новой драки. Но чему-чему, а схватить мужика сзади так, чтобы он не мог шевельнуться, – этому меня в милиции научили.

– Паскуды дешевые! С танками они сильны! – вырывался Салахов и вдруг крикнул мне: – Да отпусти ты меня, русская дура!

Я вздрогнула, как от пощечины, и выпустила его.

Он повернулся и сказал мне в лицо:

– Драть тебя надо было тогда, а не жалеть! Всех вас надо… – Он не договорил, пошел прочь.

А я снова пожалела, что оставила в гостинице пистолет. Впрочем вряд ли бы я решилась выстрелить в него. Салахова! К тому же эхо нового взрыва прокатилось в этот момент над Салехардом.