Чтение обвинительного акта произвело смешанное впечатление. Все отдавали справедливость бдительности прокурорского надзора, но в то же время чувствовали невольное сострадание к бедному больному пискарю, который целых два года томился в тарелке (даже воду в ней не каждый день освежали), тогда как главные злоумышленники плавали на свободе, насмехаясь над всеми усилиями правосудия. В особенности же сожалел о подсудимом один из конвоировавших его жандармов, рядовой Тарара́, который тесно сблизился с ним во время двухлетних скитаний по следствиям и полюбил его как сына. Во всяком случае, всех несколько утешило, что пискаря будут судить не по большому Уложению, а по карманному. Только дамочки оставались легкомысленно-индифферентными к участи подсудимого и, сравнивая его мизерную, изнуренную фигурку с цветущими и пышущими здоровьем кашинскими сведущими людьми, отдавали предпочтение последним.

Затем, когда волнение мало-помалу улеглось, Иван Иваныч позвонил в колокольчик, и началось представление под названием:

Сцена представляет залу заседаний, свойственную кашинско-белозерско-устюженскому окружному суду. Действующие лица и обстановка поименованы и описаны выше.

Иван Иваныч. Подсудимый Иван Хворов! расскажите, что вам известно по настоящему делу?

Подсудимый (делает чрезмерные усилия, чтоб ответить, но ничем не может выразить свою готовность, кроме чуть заметного движения хвостом).

Иван Иваныч (не понимая). Я должен заметить вам, подсудимый, что чем больше вы будете упорствовать… (Петр Иваныч высовывается вперед.) Вы желаете предложить вопрос, Петр Иваныч? (К публике.)Господа! Петр Иваныч имеет предложить вопрос!

Петр Иваныч (говорит солидно, произнося слова внос). В практике кашинского окружного суда установился прецедент… (Умолкает и прислушивается, как будто эти слова сказал не он, а Семен Иваныч.)

Иван Иваныч. Подсудимый! вы слышали? (Пискарь молчит.)Повторяю вам, пискарь…

Жандарм Тарара (движимый жалостью). Иён болен. Дуже, вашескородие, нездоров.

Иван Иваныч (пошептавшись с Семеном и Петром Иванычами). Но ежели так… господин прокурор! не угодно ли вам будет дать по сему предмету заключение?

Прокурор (поспешно перелистывает карманное уложение, но ничего подходящего не находит). Мм… мм… я полагал бы… я полагаю, что, ввиду болезненного состояния подсудимого, можно ограничиться предложением ему кратких и несложных вопросов, на которые он мог бы отвечать необременительными телодвижениями. Нет сомнения, что господа защитники, которым должен быть понятен язык пискарей, не откажут суду в разъяснении этих телодвижений.

Адвокаты Шестаков и Перьев (увлекаясь легкомысленным желанием уязвить прокурора и в то же время запасаясь кассационным поводом). С своей стороны, мы думаем, что язык пискарей более известен обвинителю, нежели нам; ибо он целые два года жил в реке, разыскивая корни и нити по этому делу.

Иван Иваныч. Что же теперича делать?

Голос из публики. Самое лучшее – выпить и закусить. (Общий смех.)

Иван Иваныч (сердито ищет глазами, но в то же время машинально трет рукою под ложечкой). Предваряю, что я дальнейших нарушений порядка не потерплю. Ибо если б даже и чувствовалась потребность закусить, то в этом еще ничего нет предосудительного. И притом все в свое время. Господа судебные пристава! извольте смотреть в оба! (В публике новый взрыв смеха.)Нечего смеяться-с! стыдно-с! Повторяю свой прежний вопрос: что теперича делать? (Семен Иваныч выдвигается вперед.) Вы желаете сказать ваше мнение, Семен Иваныч? (К публике.)Господа! Семен Иваныч имеет сказать несколько слов!

Семен Иваныч (встает и бравирует, как будто хочет сказать, что он и не в таких переделках бывал). В практике кашинского окружного суда установился прецедент… (Краснеет и садится.)

Иван Иваныч (вспоминая о вчерашнем винте и желая уязвить Семена Иваныча). То-то… «прецедент»! Господин прокурор! прошу вас дать заключение!

Прокурор (судорожно хватается за карманное уложение, но в судебные прения неожиданно вмешивается жандарм Тарара).

Тарара. Позвольте, вашескородие, минэ за него говорить! Я усё панымаю!

Иван Иваныч. Вот и прекрасно. Стало быть, мы можем продолжать судебное следствие… Отвечайте, подсудимый! признаёте ли вы себя виновным?

Тарара. У чом, вашескородие?

Иван Иваныч (дразнится). У чом?! У усём!!

Тарара. Виноват, вашескородие.

Иван Иваныч. То-то. Подсудимый! Слышите?

Тарара. Точно так, вашескородие.

Иван Иваныч. Итак, подсудимый сознался. Теперича можно, стало быть, приступить к выслушиванию свидетельских показаний. Господин секретарь! все свидетели налицо?

Адвокат Шестаков. Я имею сделать заявление. Подсудимый никакого сознания не делал, а созналось за него совершенно постороннее делу лицо. Прошу занести об этом в протокол.

Иван Иваныч(качая головой). Ах-ах-ах! всегда-то вы так, господин Шестаков! Правосудие идет своим ходом, а вы препятствуете! Как же с этим нам быть? господин прокурор! ваше заключение?

Прокурор (перелистывает карманное уложение и делает вид, что нашел). Полагаю, что домогательство защиты следует оставить без последствий… на основании 1679 статьи.

Адвокат Перьев(язвительно). Статья, о которой говорит обвинитель, касается раскольников, не приемлющих священства, а к процессуальной стороне политических дел никакого отношения не имеет.

Иван Иваныч. Ах-ах-ах! Как же это, Федор Павлыч, вы так? спапашились… а? (Головастики смеются.) Вы чего смеетесь! ждите своей очереди! Федор Павлыч! за вами слово!

Прокурор(нимало не смущаясь и смотря на Перьева в упор). Это по одному изданию – действительно так; а по другому изданию та же 1679 статья…

Иван Иваныч. Так я и знал. А всё вы, господин Перьев! Правосудие идет своим ходом, а вы прерываете! Предупреждаю, что, ежели это повторится еще раз, я лишу вас слова. Я добр, но не потерплю, чтобы правосудие встречало препятствия на пути своем!

Адвокат Перьев. Позвольте, Иван Иваныч!

Иван Иваныч. Здесь не Иван Иваныч, а господин судья.

Перьев (не обращая внимания). Ах, Иван Иваныч!

Иван Иваныч (строго). Вы упорствуете, господин Перьев? Лишаю вас слова. Извольте немедленно оставить скамью защиты!

Петр Иваныч и Семен Иваныч (вместе). В практике кашинского окружного суда установился прецедент…

Иван Иваныч. Ну да, прецедент. Господин Шестаков! Вам одним вверяется защита интересов вашего клиента. А теперь будем выслушивать свидетелей.

Иван Иваныч(вставая). Заседание суда прерывается на двадцать минут! (К прокурору.) Федор Павлыч! милости просим! (К защитнику.) А вас не зову: вы правосудие тормозите! (Уходят.)

Зала оживает. Кавалеры мгновенно устремляются к дамочкам с коробками, наполненными конфектами; дамочки без всякой причины хохочут. Из совещательной камеры появляются три судебные пристава, неся по блюду с пирожками «от Прасковьи Ивановны», которые мгновенно расхватываются. Адвокат Шестаков вынимает ватрушку и ест. Свидетельница лягушка, завидевши даму с непомерно развитыми атурами, начинает надуваться с очевидным намерением «в дородстве с ней сравняться», но судебный пристав прикрикивает на нее: тсс… гадина! Некоторые из меньшей братии достают из карманов вяленую воблу и хотят есть, но судебный пристав кричит на них: «Господа! здесь вонять не дозволяется! кто хочет есть воблу, пусть идет на крыльцо: в свое время я дам звонок!»

Иван Иваныч (выходит из совещательной камеры, доканчивая слова молитвы)…и не лиши нас небесного твоего царствия… Петр Иваныч! Семен Иваныч! садитесь, пожалуйста! Федор Павлыч! милости просим! Да! так на чем, бишь, мы остановились? на допросе свидетелей… Вот и прекрасно. Господа головастики! расскажите, что вам известно по этому делу? Не стесняйтесь! хотя вы вызваны защитой, но можете свидетельствовать и против подсудимого!

Адвокат Шестаков. Осмелюсь доложить суду, что свидетели, по закону, допрашиваются каждый отдельно…

Иван Иваныч. А вы опять тормозить правосудие! Я – слово, а он – два! я – два, а он – десять! а-а-ах! Вот погодите! будете ужо речь говорить, и я тоже… Слова вымолвить не дам! (Грозит пальцем.)

Голос из публики. Ну, что уж, Иван Иваныч, не всяко лыко в строку!

Иван Иваныч. Кто там еще говорит? Кто позволяет себе? Господа судебные пристава! вы чего смотрите! (К исправнику.)Так вы, Михал Михалыч, народ распустили… Так набаловали! так распустили… смотреть скверно! (К головастикам.)Ну-с, господа головастики, что же вы стали! Отвечайте! (Незаметно просовывает под мундир руку и расстегивает у жилета несколько пуговиц. Вполголоса.)Вот теперь – хорошо.

Головастики(все разом; ребяческими голосами). Виноваты, вашескородие!

Тарара (вспомнив, как он час тому назад отвечал). У чом виноваты? – сказывайте!

Иван Иваныч. Заместитель подсудимого! вы не имеете права тормозить правосудие! (К головастикам.)Постойте! в чем же, однако, вы признаёте себя виновными, господа? Кажется, никто вас не обвиняет… Живете вы смирно, не уклоняетесь; ни вы никого не трогаете, ни вас никто не трогает… ладком да мирком – так ли я говорю? (В сторону.)Однако эти пироги… (Расстегивает потихоньку еще несколько пуговиц.)Ну-с, так рассказывайте: что вам по делу известно?

Головастики (хором). Знать не знаем, ведать не ведаем!

Иван Иваныч. Не знаете?.. ну, так я и знал! Потревожили вас только… А впрочем, это не я, а вот он… (Указывает на Шестакова.)Других перебивать любит, а сам… Много за вами блох, господин Шестаков! ах, как много! (К головастикам.)Вы свободны, господа! (Смотрит на прокурора.)Кажется, я могу… отпустить?

Прокурор. Со стороны обвинения препятствия не имеется.

Адвокат Шестаков. Но, может быть, впоследствии…

Иван Иваныч (авторитетно). Вы свободны, господа головастики! Суд увольняет вас – да! И никто его этого права лишить не может – да! Ни адвокаты, ни разадвокаты… никто! Где вы желаете быть водворенными? в пруде или в реке? Во внимание к вашему чистосердечию, суд дает вам право выбора… да!

Головастики. Нам бы, вашескородие, в пруде приятнее.

Иван Иваныч. Ежели приятнее в пруде – ступайте в пруд… Но ежели бы вам было приятнее возвратиться в реку – скажите! не стесняйтесь. (Головастики молчат.)Стало быть, в пруде лучше? Так я и знал. Господин судебный пристав! оберите их и водворите в пруде… Это суд распоряжение делает, а как об этом другие прочие думают – пускай при них и останется!

Судебный пристав (обирает головастиков в мешок и отдает сторожу, вполголоса). Вали их… в места не столь отдаленные!

Иван Иваныч. Свидетельница лягушка! расскажите, что вам известно по этому делу?

Лягушка (квакает толково и даже литературно; в патетических местах надувается, и тогда на спине у ней выступают рубиновые пятна). Я старая лягушка, опытная. Живу в здешней реке больше сорока лет и всю подноготную знаю. Прежде было у нас здесь очень хорошо, и жили мы не плоше кашинских помещиков. Всего было довольно, и главное – все задаром. Одной икры, бывало, пискари сколько наготовят – уж на что мы жадны были, а и то половины не приедали. Думали в ту пору, что и конца-краю нашим радостям не будет, да и не было бы, кабы мы сами себя кругом не обвиноватили. Откуда начали к нам модные идеи приходить – и сама ума не приложу, а только потихоньку да помаленьку – смотрим, ан между нами уж и изменники проявились. Дальше – хуже. Я уж и тогда на страже стояла, за сто лет вперед загадывала. Говорила я в ту пору нашим старикам: надо-де этих умников своим судом судить – а меня не послушали: «ничего-де, люди молодые, сами-де остепенятся, как в совершенный разум взойдут». После спохватились, да уж поздно было. Началось с того, что успели наши умники на свою сторону цаплю переманить. Усядутся, бывало, старики на бережку, начнут об своих делах квакать – глядь, а над ними цапля кружит. Кинется сверху, как стрела из лука, выхватит старичка, да и унесет в носу. Сначала мы думали, что это административную высылку означает, а потом узнали, что действительно это так и есть. Ну, и забоялись. А в реке в нашей, между прочим, уж и бунты начались. У нас ведь не только пискари, а и гольцы прежде водились – вот они-то и зачали первые. Первые не захотели в уху являться, первые из реки всем стадом ушли – это еще в самом начале реформ было, – а уж за ними и пискари тронулись. Пискарь – рыба робкая, вашескородие! убывала она не разом, а небольшими партиями; вот почему долгое время и невдомек было, что между ними бунт пошел. Однако постепенно начали примечать: нынче – один косячок уплыл, через неделю – другой, еще через неделю – третий. Икра-то прежде задаром была, потом, в начале реформ, ей цену сорок копеек поставили, а тут вдруг – два с полтиной фунт! А за икрою и прочее в том же мачтабе. Сделалось так, что хоть одним илом питайся, да и того, пожалуй, на всех не хватит. Видим: плохое наше дело, господа! Основы – потрясены, авторитеты – подорваны, власти – бездействуют, суды – содействуют… смотреть скверно! Ну, и стали мы тогда квакать. Квакали, квакали и наконец доквакались. Внял господин исправник нашему кваканью и начал приготовлять невода…

Адвокат Шестаков (прерывает). А скажите, свидетельница, икра-то дешевле стала от вашего кваканья?

Лягушка (вся покрываясь рубиновыми пятнами, прерывисто). Икра-то… икра… нет, икра не дешевле стала… не дешевле, не дешевле! А все оттого, что вот вы… да вот они (хочет вцепиться в меньшую братию)… кабы вот вас, да вот их… (Задыхается и некоторое время только открывает рот. Дамы в восторге машут ей платками.)

Иван Иваныч (припоминая, что и в его жизни было что-то похожее, с участием). Успокойтесь, сударыня! Отдохните. Высказываемые вами чувства столь похвальны, что суд может и подождать.

Лягушка (после кратковременного отдыха). Только сижу я однажды вечером на страже и по привычке во всю глотку квакаю: разрушены! подорваны! потрясены! Вдруг слышу: в воде что-то плеснуло; оглядываюсь – щука. А она, вашескородие, давно на меня заглядывается, потому что хоть я и благонамеренная, но щуки, коли ежели до пищи дело коснется, этого не разбирают. Подплыла ко мне щука и говорит: прыгни, голубушка, в воду, я тебе что-то скажу! А я смотрю ей в глаза, словно околдованная, и все думаю: прыгну да прыгну! – как только бог спас! Однако одумалась: ладно, говорю, ты лучше в воде свои речи говори, а я тебя с берегу послушаю. Ну, она видит, что с меня взятки гладки, и говорит: «вот ты по доносчицкой части состоишь, целый день без ума квакаешь, а не видишь, что у тебя под носом делается – пискари-то ведь уж скоро остатние от вас уплывут». – Как так? говорю. – «Да так, говорит, я уж с неделю их поджидаю: как только подплывут к Волге – тут им всем от меня одно решение выйдет!» Сказала, хлопнула хвостом и уплыла. А я бочком да ползком – на дно реки! подползла вот к этому пискарю, который теперь судится, да в грязь и легла. Лежу час, лежу другой – слышу: собираются. Окружили этого самого Хворова и стали галдеть. И чего только я тут не наслушалась, вашескородие – даже сказать скверно. Все-то у нас гадко, все-то скверно, все-то переделать да разорить нужно. Реку чтоб поровну поделить, харч чтобы для всех вольный был, богатых или там бедных, как ноне – этого чтобы не было, а были бы только бедные; начальство чтоб упразднить, а прочим чтоб своевольничать: кто хочет – пущай по воле живет, а кто хочет – пущай в уху лезет… А один – risum teneatis, amici – даже такую штуку предложил: лягушек, говорит, беспременно из нашей реки чтобы выжить, потому что река эта завсегда была наша, дедушки наши в ней жили, и мы хотим жить…

Прокурор (прерывая). Не можете ли вы, свидетельница, сказать определительнее, какую роль играл на этой сходке подсудимый Хворов?

Лягушка (озлобленно). Он-то? да он, вашескородие, первый поджигатель и есть. Кабы не его наученье, да мы бы теперь… никаких бы у нас беспокойств не было! Самый это что ни на есть вредительный пискарь! Кто что ни скажет, хоша бы самую, что называется, безлепицу, а он подхватит, да еще против того вдвое! Это хоть у кого угодно справьтесь, у любого головастика спросите: знаешь Ивана Хворова? – всякий скажет, каков таков он пискарь есть! Прошипит это, что ему надо, свой яд выпустит, всех науськает, а сам в тину спрячется! Такой это… ну, такой, что если б теперича не поймали его, были ли бы мы в живых – уж я и не знаю! (Хочет рассказать анекдот из жизни Хворова, но Иван Иваныч, опасаясь, не вышло бы какой непристойности, прерывает.)

Иван Иваныч. Полагаю, что вопрос, предложенный господином прокурором, разъяснен достаточно. Продолжайте, свидетельница, ваш рассказ, не увлекаясь обстоятельствами, к делу не относящимися.

Лягушка. Только шумели они, шумели – слышу, еще кто-то пришел. А это карась. Спасайтесь, кричит, господа! сейчас вас ловить будут! мне исправникова кухарка сказала, что и невода уж готовы! Ну, только что он это успел выговорить – все пискари так и брызнули! И об Хворове позабыли… бегут! Я было за ними – куда тебе! Ну, да ладно, думаю, не далеко уйдете: щука-то – вот она! Потом уж я слышала…

Иван Иваныч. Садитесь, Лягушка. Это все, что суду нужно было от вас знать. Далее вы будете свидетельствовать уж по слуху, а в практике кашинского окружного суда установился прецедент: «не всякому слуху верь»… кажется, я так говорю, господа? (Семен Иваныч и Петр Иваныч утвердительно кивают головами.)Вы исполнили свой долг, лягушка, с чем вас и поздравляю. Затем, живите смирно, никого не трогайте, и вас никто не тронет; а ежели что заметите вредное – идите к нам: теперь вам эта дорога известна. А мы уж распорядимся, потому что это наша обязанность. Ежели что похвальное узнаем – мы поощрим; ежели непохвальное – по головке не погладим. Вот вам пискарь – сидит! а за что сидит? – за то, что делал непохвальное! Кабы он похвально себя держал – не за жандармами бы сидел, а, может быть, субсидии бы получал; а вздумал буянить да фордыбачить – не прогневайся, посиди! И все будут сидеть. (Голос из публики: правильно! Иван Иваныч ищет глазами.)А вот я этого грубияна, который меня прерывает, за ушко да на солнышко… Итак, повторяю: ежели что заметите – идите к нам, а сами не распоряжайтесь, потому что это в круг ваших обязанностей не входит. Нынче много таких модников развелось, которые думают: зачем я в суд пойду? – лучше сам распоряжусь. И оттого у нас в суде по целым месяцам заседаний не бывает – зачем же суд? Но вы так не делайте. Садитесь; еще раз поздравляю вас. Щука! Продолжайте рассказ Лягушки! какая была ваша роль в этом деле?

Щука(разевает пасть, чтобы лжесвидетельствовать, но при виде ее разинутой пасти подсудимым овладевает ужас. Он неистово плещется в тарелке и даже подпрыгивает, с видимым намерением перескочить через край. У щуки навертываются на глазах слезы от умиления, причем пасть ее инстинктивно то разевается, то захлопывается. Однако ж мало-помалу движения пискаря делаются менее и менее порывистыми; он уже не скачет, а только содрогается. Еще одно, два, три содрогания и…)

Тарара (вынимает подсудимого за хвост и показывает суду; голосом, в котором звучит торжественность). Уже вмер!!!

Иван Иваныч (взволнованный). Да послужит сие нам примером! Уклоняющиеся от правосудия да знают, а прочие пусть остаются без сомнения! Жаль пискаря, а нельзя не сказать: сам виноват! Кабы не заблуждался, может быть, и теперь был бы целехонек! И нас бы не обременил, и сам бы чем-нибудь полезным занялся. Ну, да впрочем, что об том говорить: умер – и дело с концом! Господин прокурор! ваше заключение?

Прокурор (скороговоркой, наподобие, как причетники, в конце обедни: «Слава отцу… слава тебе!» произносят). Полагаю, за смерт… сужден… пр’кр’тить.

Иван Иваныч. Так я и знал. А о прочих, об отсутствующих… неужто продолжать?

Прокурор. О прочих надлежит постановить заочное решение.

Иван Иваныч. И это я знал. Семен Иваныч! Петр Иваныч! как вы полагаете? как следует заочно с бунтовщиками поступить?

Прокурор (встает, чтобы напомнить о существовании совещательной комнаты для постановления решений; но в эту минуту судебный следователь подает ему телеграмму. Читает). «От казанского прокурора кашинскому. В реке Казанке поймана шайка кашинских пискарей. По-видимому, бунтовщики. Подробности почтой».

Иван Иваныч. Однако порядком-таки отчесали! Сколько это отсюда верст?

Прокурор. Ввиду полученной телеграммы полагаю суждение о противозаконном оставлении отечества кашинскими пискарями приостановить.

Иван Иваныч (на все согласен). Что ж, приостановить так приостановить. Покуда были подсудимые, и мы суждение имели, а нет подсудимых – и нам суждение иметь не о ком. Коли некого судить, стало быть, и… (Просыпается.)Что, бишь, я говорю? (Смотрит на часы и приятно изумляется.) Четвертый час в исходе! время-то как пролетело! Семен Иваныч! Петр Иваныч! милости просим!

Мы тоже поспешили домой. Суд произвел на нас самое отрадное впечатление, хотя трагическая смерть пискаря и примешивала некоторую горечь в наши светлые воспоминания. Главным образом, манера Ивана Иваныча понравилась. Вот человек: говорит строгие слова, а всем приятно. Даже адвокат Шестаков – и тот только вид делает, что боится, а в сущности очень хорошо понимает, что Иван Иваныч простит. Вот пискарь – тот действительно умер, но и он умер не от Ивана Иваныча, а оттого, что заблуждался. А не заблуждался бы – и теперь был бы целехонек.

Но то-то вот и есть, что все это утопия. Иван Иваныч говорит: не заблуждайся! Семен Иваныч скажет: не воруй! а Петр Иваныч: не прелюбодействуй! Кого тут слушать! Этак все-то начнут говорить – и конца-краю разговорам не будет! И вдруг выскочит из-за угла Держиморда и крикнет: это еще что за пропаганды такие!

Во всяком благоустроенном обществе по штатам полагаются: воры, неисправные арендаторы, доносчики, издатели «Помой», прелюбодеи, кровосмесители, лицемеры, клеветники, грабители. А прочее всё – утопия.

Надо сказать правду, что с некоторого времени меня и Глумова начинали томить предчувствия. Наверное, отдадут нас под суд! – думалось нам, а невидимая сила так и толкала на самое дно погибели. Убеждение в неизбежности конца с присяжными заседателями с особенною ясностью представлялось теперь, когда мы своими глазами увидели, с какою неумытною строгостью относится правосудие даже к такому преступлению, как неявка в уху. Уж если Хворов должен был смертью искупить свои миниатюрные заблуждения, то что же предстоит нам за участие в подлоге, двоеженстве, в покушении основать заравшанский университет?

– Как ты думаешь, по совокупности будут судить? – обратился я к Глумову.

– Непременно.

– Так что ежели в разных местах преступления были сделаны, то судить будут в том месте, где было совершено последнее?

– Где прежде хватятся, там и будут.

– Вот кабы у Ивана Иваныча!

– Да, брат, у Ивана Иваныча – это…

– Чего лучше, кабы у Ивана Иваныча! – отозвался и Очищенный, вслушавшись в наш разговор. – Только ведь Матрена Ивановна – она по месту жительства…

Словом сказать, чтоб быть подсудными Ивану Иванычу, нам нужно было теперь же какую-нибудь такую подлость сделать, чтоб сейчас же нас в острог взяли и следствие начали. А потом уж к этому следствию и прочие вины будут постепенно присовокуплять.

В раздумье вступили мы под сень постоялого двора, но тут нас ожидала радость. На мое имя было получено письмо. Вскрываю и не верю глазам своим… от клуба Взволнованных Лоботрясов! Осведомившись о наших усилиях вступить на стезю благонамеренности, клуб, по собственному почину, записал нас всех шестерых в число своих членов, с обложением соответственною данью на увеселение (описка, вместо «усиление») средств. А именно: купец Парамонов обязывается ежегодно вносить по 25 тысяч, купчиха Стёгнушкина – по 10 тысяч, а все прочие – по десяти рублей. Причем давалось нам знать: а) что все содеянные нами доселе преступления прощаются нам навсегда; б) что взносы могут быть производимы и фальшивыми кредитками, так как лоботрясы, имея прочные связи во всех слоях общества, берутся сбывать их за настоящие.

– Глумов! – воскликнул я в восторге, – смотри! Лоботрясы простили нас! А мы-то унывали… маловеры!