Рассказы настоящего раздела при появлении их в журнале были посвящены С. Т. Аксакову. В письме к нему от 31 августа 1857 г. Салтыков так разъяснял свои творческие намерения: «Мысль, проводимая через весь ряд рассказов этой рубрики, еще не довольно ясно чувствуется; необходимо еще несколько рассказов, чтобы вполне уяснить ее. Мысль эта – степень и образ проявления религиозного чувства в различных слоях нашего общества. Доселе я успел высказать взгляд простого народа устный (в рассказе солдата) и книжный (Пахомовна), а отчасти взгляд разбогатевшего купечества <«Хрептюгин и его семейство»>. Затем предстоит еще много, и если Вам угодно будет одобрить мое намерение, то я и последующие рассказы буду иметь честь посвятить Вашему имени».

Неизвестно, что ответил на это письмо автор «Семейной хроники», но посвящение ему «Богомольцев…» было снято при перепечатке их (всего через полтора-два месяца) в отдельном издании «Очерков». Что же касается намерения Салтыкова продолжить разработку своего замысла серией новых рассказов, то оно не было осуществлено.

Как уже было упомянуто выше (см. стр. 495), формулировка «мысли», которую писатель, по его словам, хотел провести через все рассказы этого отдела, была найдена им у славянофилов. Именно славянофилы, в частности известный собиратель русского фольклора П. В. Киреевский, трудами которого пристально интересовался в это время Салтыков, усматривали в «религиозном чувстве» основную стихию и сущность народного мировоззрения. Отсюда повышенный интерес славянофильски настроенных историков и филологов – а именно они господствовали в 40– 50-х годах не только в академической науке, но и в научных отделах общих журналов – к различным формам и проявлениям религиозно-нравственного сознания народа. Большое внимание уделялось, в частности, таким явлениям народной жизни, как паломничество, и таким видам народной поэзии, как духовные стихи.

Салтыков в своем «исследовании» внутреннего мира простого русского человека, его идеалов и задушевных воззрений также обращается к паломничеству («богомолью») и духовным стихам. Но он встречается с этими предметами славянофильских интересов и разысканий, идя по пути своего собственного развития, и поэтому относится к ним принципиально иначе. Корень расхождения в том, что в отличие от славянофилов, идеализировавших в народном мировоззрении и народной поэзии элементы пассивности, покорности, равнодушия к общественным вопросам, настроения пиетизма и аскетизма, Салтыков воспринимает эти явления как социально отрицательные. И он ищет средств для борьбы с ними, ищет их в сознании самого народа, в пределах его собственных возможностей.

Художник-реалист, Салтыков объективен, когда изображает духовную жизнь современного ему простого русского человека в ее исторически сложившихся связях с церковно-религиозными взглядами. Писатель-демократ, он далек от сочувствия этим «темным воззрениям». Но под их покровом он ищет и находит скрытые моральные силы народа – основной залог его освобождения.

В статье «Сказание о странствии <…> инока Парфения…», писавшейся почти одновременно с «Богомольцами…» (весной 1857 г.), Салтыков с полной отчетливостью указал на причину своего сочувственного интереса к паломничеству и странничеству, как явлениям народного быта. «Причина эта, – разъяснял Салтыков, – очень понятна: нам так отрадно встретить горячее и живое убеждение, так радостно остановиться на лице, которое всего себя посвятило служению избранной идее и сделало эту идею подвигом и целью всей жизни, что мы охотно забываем и пространство, разделяющее наши воззрения от воззрения этого лица, и ту совокупность обстоятельств, в которых мы живем и которые сделали воззрения его для нас невозможными…» Эти мысли и получили художественно образную разработку как в зарисовках богомольцев и богомолок в «Общей картине», так и в двух рассказах о странствованиях «ко святым местам» отставного солдата Пименова и Пахомовны.

В той же статье о Парфении Салтыков определяет свое отношение к духовным стихам – излюбленнейшему материалу в славянофильской фольклористике, – которыми широко пользуется в комментируемом разделе «Очерков».

Салтыков высоко ценит «поэтическую струю» в духовных стихах, «простоту и неизысканность красок», которые употребляют народные поэты для изображения природы. Но он начисто отрицает как «противообщественные», враждебные подлинным интересам народа, – дух аскетизма и «грубо мистические стремления», пронизывающие эти произведения народной поэзии, испытавшие на себе сильное воздействие византийско-церковнической книжности. Вместе с тем Салтыков заявляет в статье, что духовные стихи аскетического содержания «уже утратили то значение и смысл, которые имели в эпоху своего появления». В соответствии с этим в очерке «Общая картина» показано, что духовные стихи стали преимущественно достоянием ниших-слепцов.

Внимание читателя не может не привлечь необычная форма рассказа «Пахомовна». Как и близкий ему рассказ «Аринушка» из раздела «В остроге», он написан в манере стилизации, совершенно чуждой последующему творчеству писателя (не считая, разумеется, стилизации в целях пародийно-сатирических). В поисках средств наиболее объективной передачи бытующего в народе «книжного взгляда» на религиозное чувство, Салтыков обратился к сочинениям, хорошо известным ему по служебной деятельности в Вятке: к рукописным сборникам раскольников-старообрядцев. На основе этой литературы – тех же духовных стихов, а также «легенд», «кантов», «псальм», – он и создал сказово-ритмическую прозу «Пахомовны» и «Аринушки». Это новаторство, высоко ценимое в те годы Салтыковым, впоследствии было высмеяно им (см., например, эпизод с фельетоном «За прошлую неделю» в гл. IV «Господ Молчалиных»),

Народным представлениям о паломничестве как «душевном подвиге» противопоставлены взгляды верхов общества в лице генеральши Дарьи Михайловны из «Общей картины» и «разбогатевшего купечества» в лице откупщика Хрептюгина. Для них богомолье уже не духовная потребность, а средство развлечься и показать свои богатства.

Корыстные соображения, а не живые, свежие чувства, как у людей из народа, заставляют собираться на богомолье и г-жу Музовкину. Впрочем, мотив этот едва затронут в рассказе, стоящем особняком в разделе. Рассказ интересен не только социально-психологическим «портретом» приживалки, вымогательницы и сутяжницы Музовкиной – из деклассированной помещичьей среды. Замечательны в нем, по силе лирического и патриотического чувства, пейзажные страницы, ставшие хрестоматийными («Я люблю эту бедную природу…» и т. д.). Натурой для них послужила уже не Вятская, а родная Салтыкову Тверская губерния с протекающей по ней, упоминаемой в рассказе, Волгой.

В рукописи рассказа «Хрептюгин и его семейство» – первоначальное его заглавие было «Постоялый двор» – есть несколько любопытных вариантов. Они содержат, в частности, такие подробности в характеристике откупщика Хрептюгина, которые наводят на мысль, что в ряду прототипов данного образа был и сам знаменитый В. А. Кокорев – откупщик-миллионер, в дальнейшем неоднократно фигурирующий в салтыковской сатире. А эта мысль позволяет, в свою очередь, предполагать, что некоторые купюры, при печатании рассказа в журнале, были сделаны по настоянию Каткова. Именно в 1856 г. Катков пригласил Кокорева, ставшего к этому времени известным деятелем, сотрудничать в «Русском вестнике». И конечно, в этих условиях Катков не мог пропустить на страницы своего издания описание карьеры Кокорева, как карьеры «Ваньки-мошенника».

Эти, как и некоторые другие, варианты не попали в печать, видимо, вследствие чрезмерной, в глазах Каткова, общественной и политической иронии. Приводим наиболее значительные из них.

После слов «украшения на лице» (стр. 140) в автографе следует: «На груди его красуется владимирская лента, но золотая медаль, на ней висящая, тщательно закрыта жилетом, с таким расчетом, чтобы посторонний человек мог думать, что имеет дело с чиновною особой».

После слов «Многие еще помнят, что Хрептюгин был сидельцем в питейном доме… помнят, как он постепенно, тихим манером идя, снял <нa откуп> сначала один уезд, потом два, потом вдруг и целую губернию» (стр. 140–141) – в автографе следует продолжение: «как он постепенно снискивал общее уважение, из «Ваньки-мошенника» сделался сначала просто Иваном Онуфричем, потом любезнейшим Иваном Онуфричем и наконец многоуважаемым Иваном Онуфричем».

После слов «держать руки по швам» (стр. 141) в автографе следует:

«Однажды уж и нашел было Хрептюгин своему детищу даже не одного, а двух генералов, но один только именем генерал, а в самом деле без одной руки и без обеих ног был, другой же зашибался сильно и перед самым сговором у будущего тестя все окна в беломраморном зале собственноручно перебил. «Это ты чего, ваше превосходительство, делаешь?» – спросил его Иван Онуфрич. «А вот я таким манером противляющихся мне сокрушаю!» – отвечал названый зять и чуть-чуть не принял при этом за окно самую физиономию Хрептюгина. Отказали».

В смягченном виде Салтыков использовал этот текст в очерке «Приезд ревизора» (сб. «Невинные рассказы»), написанном в том же 1857 г.

Вместо «– Так-с <…>под рубашкой смотреть!» (стр. 145–146) в автографе читаем:

Замена этого текста, с упоминанием царя, кратким смягченным вариантом была сделана, вероятно, по цензурным соображениям.

«У меня во пустыни…» – цитата из «Стиха Асафа-царевича». Салтыков приводит ее по тексту той редакции этого известного духовного стиха, которую списал весной 1855 г. в одном из раскольничьих скитов Нижегородской губернии.

«Не страши мя, пустыня, превеликими страхами…» – цитата из той же редакции «Стиха Асафа-царевича».

«Всякиим грешникам // Будет мука разная…» – цитата из «Стиха о Страшном суде». Приведена по тексту из собрания П. В. Киреевского («Чтение в Императорском обществе истории и древностей российских», № 9, М. 1848, стр. 57).

Народился злой антихрист… – цитата из «Стиха об антихристе». Приведена по тексту из собрания П. В. Киреевского (там же, стр. 75).

…добрая гражданка Палагея Ивановна. – Набросок портрета простой русской «женщины с истинно добрым сердцем» превратился в законченный образ в другом рассказе цикла – «Христос воскрес!». Еще с большим углублением Салтыков вернулся к этому привлекавшему его образу в рассказе 1868 г. «Добрая душа». Здесь Палагея Ивановна «Губернских очерков» носит другое, возможно, собственное свое имя, Анны Марковны Гладильщиковой. К сожалению, мы ничего не знаем об этой женщине, значение которой в своем духовном развитии в годы Вятки Салтыков определил так: «Я убежден, что ей я обязан большею частью тех добрых чувств, которые во мне есть…»

Конечно, мы с вами, мсьё Буеракин, или с вами, мсьё Озорник… – Отсылка к этим, еще неизвестным читателю персонажам является одним из недосмотров, допущенных Салтыковым при подготовке отдельного издания «Очерков», когда порядок рассказов был совершенно изменен. В журнальной публикации рассказы «Владимир Константинович Буеракин» и «Озорники» предшествовали разделу «Богомольцы…».

…у воды… – в глубине сцены, у задней декорации, на которой обычно изображался пейзаж с водой.

«Придет мать – весна-красна…» – цитата из «Стиха о царевиче Иосафе, входящем в пустыню». Приведена по тексту из собрания П. В. Киреевского (цит. изд., стр. 38).

«Разгуляюсь я во пустыни…» – цитата из «Стиха Асафа-царевича» в редакции, списанной Салтыковым (см. выше).

По смерти князя Чебылкина. – В следующих далее сценах «Просители» князь Чебылкин жив; он выступает как действующее лицо. Объясняется эта несообразность тем, что названные сцены в журнальной публикации предшествовали очерку «Общая картина».

Постараемся развить! – отвечает генерал. – По поводу этого места Салтыков писал своему приятелю И. В. Павлову 23 августа 1857 г.: «В моих «Богомольцах» есть тип губернатора, похожего на орловского. Ты представь себе эту поганую морду, которая лаконически произносит: «Постараюсь развить», и напиши мне, не чесались ли у тебя руки искровенить это гнусное отребье, результат содомской связи холуя с семинаристом? И вот каковы наши варяги!» («Литературное наследство», т. 67, стр. 457). Эти слова дают возможность ощутить тот «жар негодования», который, по свидетельству П. В. Анненкова, владел Салтыковым во время писания «Очерков».

Один из спутников Хрептюгина – армянин Халатов. – В автографе спутником Хрептюгина является «грек Суманабаки». Изменение национальности, а с нею и фамилии было сделано, вероятно, для того, чтобы устранить еще один и слишком прозрачный намек на Кокорева. Его связи с известными финансовыми дельцами греческого происхождения, Родоконаки и Бенардаки (Бернардаки), были широко известны.

…у Троицы. – В посаде Троице-Сергиевской лавры под Москвой (нынешний Загорск).