Когда покойный Ф. В. Булгарин намеревался уязвить кого-нибудь из современных ему писателей, то руководился при этом следующим любезным правилом: подбери из сочинений подлежащего уязвлению автора несколько отрывочных фраз, без всякой связи с последующим и предыдущим, оболги автора по мере убогих сил своих, и затем придай статье своей форму доношения.

Я не напомнил бы читателю об имени этого прискорбного публициста, если бы на днях со мной не произошло случая, который живо перенес меня в эпоху дней давно минувших.

В № 91 «Московских ведомостей» нынешнего года я напечатал статью об ответственности мировых посредников. Цель статьи заключалась в том, чтоб указать на непрочность учреждений, основанных на одной вере, и из этих указаний вывести необходимость применения к мировым посредникам начала ответственности, как единственного обеспечения правильности их действий. Тут вовсе не было речи ни о подчинении мировых посредников административной власти, ни о «поставлении их в одно положение с исправниками и становыми приставами» (какая обида!); тут шло дело лишь о праве, не только правительства, но и общества, контролировать действия посредников – ни больше, ни меньше. Полагаю, всякий согласится, что в этом требовании не заключалось ничего излишнего.

Но в статье моей я коснулся воззвания г. Ржевского, напечатанного в № 11 журнала «Наше время», под заглавием: «Несколько слов о дворянстве». Упомянул я об этом воззвании мимоходом, как о довольно странном выражении довольно странных поползновений, и этого было достаточно, чтобы навлечь на меня гнев г. Ржевского. Ответ его помещен в № 22 «Современной летописи Русского вестника».

Приемы, посредством которых он изливает на меня этот гнев, напоминают точь-в-точь манеру Булгарина. Тут есть и злостное перетолкование слов; нет недостатка и в инсинуациях; допущены даже некоторые усовершенствования в духе новейшем.

Усовершенствования состоят в том, что г. Ржевский обносит меня именем «бюрократа». Небезызвестно мне, что в понятиях наших Собакевичей, Маниловых и Ноздревых это – ужасно ругательное слово, все равно что «моветон» в понятиях Земляники и Тяпкина-Ляпкина. Слушать, как рассуждают эти господа о централизации и бюрократии, поистине поучительно. Один доказывает, что децентрализация заключается в учреждении сатрапий, другой мнит, что децентрализация в том состоит, чтобы водку во всякое время пить. «Что̀ такое бюрократ?» – спрашивает Фетюк-Мижуев. «А вот, братец, – объясняет Ноздрев, – хочу я, например, теперь водки выпить, ан тут бюрократ: стой, говорит, водку велено пить в двенадцать часов, а не теперь».

Меня, однако ж, это слово отнюдь не пугает. Во-первых, я знаю, что оно выражает собою принцип, в котором ничего нет постыдного или паскудного и которого участие в жизненных отправлениях государства в известной мере необходимо и не устраняется развитием земства; а во-вторых, я сомневаюсь, чтобы даже наиученейшие из Ноздревых могли удовлетворительно объяснить, какое отношение имеет понятие о бюрократии собственно к русской почве. Где взяли, откуда вывели эти господа русскую бюрократию, отдельную от русского дворянства, – это тайна, разгадку которой следует искать в трущобах сердец ноздревских. Быть может, их сбило с толку наше подьячество; но, во-первых, подьячество представляет собою пародию на адвокатуру, а отнюдь не подходит к тому, что обыкновенно разумеется под именем бюрократии, а во-вторых, подьячество есть явление своеобразное, принадлежащее нашей жизни наравне с такими явлениями, как юродивые, калики перехожие и т. п.; в самом чиновничестве (дворянство тож) оно стоит таким особняком, что служит для первого лишь предметом потех и насмешек.

Очевидно, г. Ржевский, обнося меня бюрократом, сам не сознавал, что употребляет выражение, которому в русской жизни нет соответствующего представления. У нас как между служащим дворянством, так и между дворянством неслужащим (но служившим) могут быть отдельные личности с такими или иными воззрениями на условия развития народной жизни, личности, проводящие эти воззрения и в сфере своей деятельности; но бюрократии, как корпорации дисциплинированной, служащей определенным политическим целям, нет и не может быть, по той естественной причине, что нет еще в виду земства. Ужели, например, гоголевский губернатор, отлично вышивающий по канве, может претендовать на название бюрократа? Ужели этот добродушный человек когда-либо помышлял о каких-то государственных целях, преследуемых бюрократией? Нет, воля ваша, это совсем не бюрократ; это просто патриарх, отец семейства, беседующий с пасомым им стадом в халате, запросто, и только в указанные дни натягивающий на себя досадный мундир. По всей вероятности, и г. Ржевский разумеет это дело точно таким же образом, но ему было нужно слово «бюрократ», и нужно совсем для других целей. Позднее, когда я буду говорить об инсинуациях, читатель ближе увидит, что̀ именно подразумевает г. Ржевский под этим словом.

Обозвав меня бюрократом, г. Ржевский для подкрепления своей правоты прибегает к булгаринству. Но прежде, нежели начать речь об этом, я должен оговориться. Статья моя «об ответственности мировых посредников» напечатана в «Московских ведомостях» не совсем в том виде, в каком была мною написана, а выражения «найдутся средства», на которое так сильно напирает г. Ржевский, даже вовсе в ней не было, и ежели я не счел нужным протестовать в свое время, то это произошло от того, что истинный смысл статьи все-таки был сохранен.

Затем продолжаю.

Булгаринство г. Ржевского может быть рассматриваемо с двух сторон: во-первых, с точки зрения искажения чужих мыслей, и во-вторых, с точки зрения инсинуаций.

Рассмотрим сначала искажения.

Г-н Ржевский утверждает, что я поступаю не согласно с истиной, приписывая ему мысль, что «мировые посредники поставлены вне всякой ответственности». Но я этой мысли г. Ржевскому не приписывал, хотя, судя по тону статьи его, и имел полное на это право. Я ограничился выпискою одного места из его статьи и даже не разбирал его; я воспользовался этим местом лишь для того, чтоб опровергнуть ошибочное мнение, к сожалению, весьма распространенное в нашем обществе, о какой-то мнимой безответственности мировых посредников. Я именно так и выразился: «но при самом полном сочувствии к принципу независимости (слова эти могут относиться к статье г. Ржевского)… невозможно, однако ж, смешивать с ним понятие о какой-то свободе от всякой личной ответственности за действие (чье понятие? г. Ржевского, или кого-либо другого? об этом не сказано ни полслова)». Слова эти могли бы еще, по нужде, быть приняты за дальнейшее развитие мысли г. Ржевского (чего, однако ж, не было), но отнюдь не за опровержение ее. Опять-таки повторяю: я не имел ни малейшего желания опровергать г. Ржевского; статья его есть воззвание, напоминающее собой объявления некоторых журналов по случаю открытия подписки на будущий год. Над подобными объявлениями, составляющими литературный куриоз, позволительно посмеяться, но опровергать не позволительно.

Г-н Ржевский, называя меня адвокатом благоусмотрения начальствующих лиц, говорит, что я хлопочу о том, чтобы распространить на мировых посредников неделикатные отношения, на которые губернские власти имеют будто бы право во всем, что касается исправников и становых приставов. Однако ж это выдумка, принадлежащая собственному игривому воображению г. Ржевского. Всякий, кто хотя поверхностно читал мою статью, мог убедиться, что я не только не распространяю ни на кого неделикатных отношений, но и настаиваю на необходимости искоренения и тех неделикатностей, которые действительно еще продолжают жить в наших административных обычаях. Г-н Ржевский напрасно даже приписывает употребленному мною выражению «деликатность отношений» то значение, которого оно не имеет. У меня говорится о сложности и деликатности отношений, и если б он, с умыслом или без умысла, не выпустил слова «сложность», то, конечно, никому бы и в голову не пришло придавать слову «деликатность» то дикое значение, которое придает ему г. Ржевский. И за всем тем, я все-таки остаюсь при своем выражении, что отношения местной административной власти к мировым посредникам сложнее и деликатнее, нежели к исправникам и становым приставам, ибо последние находятся в прямом подчинении к губернским административным властям и обязаны исполнять их указы и предписания, а первые не обязаны, что́, однако ж, не лишает административную власть права вчинать <иск> к мировым посредникам, точно так же как имеет она право вчинать иск к предводителям дворянства, с тем, разумеется, непременным условием, что право признания основательности или неосновательности начатого иска все-таки остается за правительствующим сенатом.

Г-н Ржевский обвиняет меня в том, будто бы я возбуждаю вопрос об ответственности посредников в видах облегчения положения начальственных лиц. Это тоже выдумка. Фраза: «положение губернаторов отнюдь не делается от того легче» – вырвана г. Ржевским с крайнею недобросовестностью. У меня она служит только приступом к рассуждению о затруднениях, которые могут быть встречены губернаторами при выборе лиц в мировые посредники, рассуждению, оканчивающемуся словами: «в таком важном деле… недостаточно клич кликнуть, недостаточно надеяться, что выбор авось-либо падет на людей добросовестных. Напротив того, надобно заранее примириться со всякого рода случайностями» и т. д. Очевидно, здесь шла речь вовсе не об облегчении положения начальственных лиц, а о том, что невозможно и легкомысленно было бы требовать, чтобы выбор этих лиц был вполне безошибочен, и здесь я, конечно, являюсь менее бюрократом, нежели г. Ржевский. Что же касается собственно до этого мнимого облегчения, о котором так много ораторствует мой оппонент, то я не только не хлопочу о нем, но даже выражаюсь об этом предмете весьма определительно: именно, в статье моей говорится: «Еще недавно некоторые администраторы наши действиями своими преобразовали полет ворон, то есть летели всё прямо и прямо; нынче искусный администратор обязывается прежде всего сесть на крышу и там, в уединении, обдумать, как бы таким образом пролететь, чтобы воробья не спугнуть, а спугнуть, так спугнуть дельно». Есть ли тут что-нибудь похожее на мысль об облегчении положения начальственных лиц?

Г-н Ржевский не может понять, почему я нахожу поучительным пример на судебных следователях, и находит, что пример этот совершенно опровергает мои бюрократические тенденции. Сверяюсь с статьей своей и нахожу, что там пример судебных следователей введен эпизодически, как доказательство «господствующего в нашем обществе взгляда, в силу которого всякое новое учреждение, каковы бы ни были его последствия для народной жизни, представляется лишь источником должностей, сопряженных с теми или другими материальными выгодами». Одним словом, примером этим я заявлял опасение, чтобы тот же взгляд, то же умение низводить вопросы общие до степени служения исключительно целям побочным – не были перенесены и на должности мировых посредников. Думаю, что в этом опасении не слышится никаких бюрократических тенденций, если же г. Ржевский отыскал их, то виноват в этом не я.

Но главное обвинение, на которое преимущественно упирает г. Ржевский, обращается к словам моей статьи: «если б и действительно ответственность мировых посредников оказалась слабой или сомнительной, то и тогда найдутся средства поддержать этот существенный принцип». «Найдутся средства!» – подчеркивает г. Ржевский; «посмотрите, что написано: найдутся средства!» – повторяет он, мысленно обращаясь к Ноздреву: «какие это средства?» Но ведь вы опять-таки позабыли доложить г. Ноздреву, что фраза «найдутся средства» непосредственно предшествует развитию моей мысли об учреждении губернских съездов. Само собой разумеется, что в этой мысли заключается и разгадка таинственных средств. А вы, быть может, думали, что я предлагаю бить или сечь?..

Таким образом, опровержения г. Ржевского оказываются направленными против положений мнимых, им же самим придуманных. Инсинуации г. Ржевского… но прежде чем изложить их содержание, считаю не лишним сказать несколько слов об исконном характере инсинуации вообще.

Инсинуации, как во времена Булгарина так и в нынешние, всегда обращаются к третьему лицу. Что это за третье лицо, кто этот таинственный незнакомец, какие его права на суд и расправу – никогда не объясняется, но читатель чувствует, что есть что-то неладное, что есть, непременно есть тут третье лицо, которому предлагается принять участие в деле. Булгарин доносил обыкновенно о неблагонамеренности писателя или журнала вообще и о недостатке преданности в особенности; в настоящее время ни для кого не тайна, к кому он взывал при этом. Нынче неблагонамеренность и недостаток преданности, как термины, утратившие свой жизненный характер, оставлены в стороне; взамен их приисканы выражения более сильные, и принято за правило приглашать к участию в деле не того прелестного незнакомца, к которому простирал руки Булгарин, а незнакомца другого, не менее прелестного и не менее сильного, хотя и вопиющего, будто бы его со всех сторон обидели.

По этой методе поступает и г. Ржевский. Он не обвиняет меня в неблагонамеренности, а только дает слегка почувствовать, что был, дескать, на свете француз Бабёф и русский полковник Скалозуб, что бывают заблуждения, проистекающие из увлечения «направлением известной школы реформаторов, желающих во что бы ни стало благодетельствовать низшим классам» и т. д. (вот оно, истинное-то значение слова «бюрократ»!). Спрашивается, какое дело Бабёфу и реформаторам в вопросе о мировых посредниках? И какое право имеет кто-либо доискиваться в словах писателя не того смысла, который ими буквально выражается, а другого, который почему-либо, в данную минуту, считается контрабандой?

Это одна инсинуация г. Ржевского, а вот и другая. Он говорит: «по мнению г. Салтыкова, выбор лиц в мировые посредники будет дурен». Однако я никогда ничего подобного не утверждал; я только что сказал: «в вопросе о выборе посредников надобно заранее примириться со всякого рода случайностями», что, однако ж, вовсе не обозначает, чтобы выбор лиц в посредники был непременно дурен. Очевидно, г. Ржевский, переиначивая мои слова, хотел сказать: «посмотрите-ка, господа, из вас нельзя выбрать даже одного хорошего мирового посредника!» Не похвально.

Но кроме переделок моих мыслей и выражений на собственные г. Ржевского нравы, в рассматриваемом «ответе» имеются и другие опровержения против некоторых высказанных мною положений.

Г-н Ржевский сердится на то, что я «советую губернским начальствам шиканировать мировых посредников вчинанием противу них исков»; он настаивает на том, что посредники подсудны только правительствующему сенату и что вчинание исков может иметь место только в случае совершения ими преступления: «именно преступления, – прибавляет он в скобках, – потому что ошибки исправляются решениями высшей инстанции». На первое я могу возразить, что никогда не настаивал и не настаиваю на том, чтобы посредники были подсудны какому-либо иному правительственному учреждению, кроме сената (на этот счет слова закона вполне ясны), а утверждал и утверждаю, что было бы странно и противно здравому смыслу предполагать, чтобы губернское начальство, отвечающее за спокойствие губернии, имеющее ежедневно дело с распоряжениями мировых посредников, не сохраняло за собой права, при виде явной и упорной незаконности действий, предствлять о них правительствующему сенату. На это мне могут возразить, что преступные действия мировых посредников могут быть обжалываемы сенату самими обиженными сторонами. Конечно, так, и я отнюдь не отвергаю этого способа обжалования, но считаю при этом долгом обратить внимание читателя, что деятельность должностного лица никогда не может представляться с тою ясностью, как в то время, когда она рассматривается в своей совокупности. Жалоба Ивана, взятая отдельно, может и не произвести на судью особенного впечатления, но если этих Иванов окажется множество, то сомнение в правильности действий должностного лица усиливается невольным образом. Вот эта именно связь, этот общий характер деятельности мировых посредников и не может быть никем указан столь верно и определительно, как местною административною властью. И об этом только я и говорил, это только и хотел выразить в статье моей, а вовсе не хлопотал об изменении подсудности, как внушает г. Ржевский. На второе отвечаю, что ошибки бывают различные по своим последствиям, ибо и медведь, ударивший пустынника камнем в лоб, в сущности сделал только ошибку, а не преступление. Как поступить в том случае, если деятельность посредника будет лишь рядом ошибок (предупреждаю, что это только предположение, а не утверждение с моей стороны)? Уволить его нельзя (предупреждаю, что я вовсе не сожалею об этом), сам он не уходит, а между тем, помимо того что высшие инстанции будут заняты только исправлением ошибок, эти последние неминуемо влекут за собой и материальный ущерб для обиженной стороны, ибо исправление ошибок сопряжено с хождением по делу, и, сверх того, во множестве случаев они могут быть немедленно приведены в исполнение (а там поди жалуйся!), а отсюда новый процесс, отыскивание убытков и т. д. Неужели это ошибки не вредные и неужели лицо, допускающее их, не должно отвечать перед судом?

Г-ну Ржевскому не нравится мое предложение о губернских съездах мировых посредников, и в особенности то, что я требую, чтобы на этих съездах поверялись действия мировых посредников. «Что̀ будет делать губернский съезд? – спрашивает г. Ржевский, – перечитывать тетрадки или книги мировых посредников, гладить по головке тех, у кого тетрадки чисты, просить других быть старательнее, писать четче, не капать чернилами и т. п.?» Что касается до мысли о губернских съездах, то она может нравиться и не нравиться г. Ржевскому, это его дело; мне, собственно, она нравится, потому что в ее осуществлении я вижу самый действительный в настоящее время корректив против распространения ноздревских понятий о децентрализации и против ноздревских же поползновений мыть наше грязное белье втихомолку. Но если уже допустить однажды возможность и пользу подобных съездов, то вопросы о том, что̀ они будут делать, крайне забавны. Конечно, они будут собираться не затем, чтобы досыта наболтаться, досыта наедаться и досыта напиваться (что и бывает с нашими сходками), а затем, чтобы разъяснить частные недоразумения и поставить некоторые общие меры, и затем поверить действия каждого мирового посредника в отдельности. Что может служить основанием для этой поверки? Очевидно, журналы или книги посредников и, наконец, свидетельства прочих мировых посредников того же уезда, уездного предводителя дворянства и т. д. Очевидно также, что тут идет речь вовсе не о закапании листов чернилами, а о поверке живой деятельности посредников, могущей повести лишь к плодотворным результатам. Вообразим себе, например, что такой-то мировой посредник замечается в излишнем пристрастии к телесным наказаниям: губернский съезд одним своим молчанием может весьма красноречиво выразить свое неодобрение подобному пристрастию. Вообразим себе, что некоторый посредник, вместо того чтобы действовать путем соглашения и убеждения (что особенно важно на первое время), слишком охотно прибегает, для разрешения недоумений, к вмешательству полиции: губернский съезд может сделать только «гм», и, конечно, посредник, о котором идет речь, хорошо поймет значение этого «гм». Нет, г. Ржевский, воля ваша, а я имею более доверия к совестливости и деликатности мировых посредников, нежели вы, которые всё чего-то опасаетесь, всё как-то не спокойно себя чувствуете, когда идет речь о возможности требовать отчета в их действиях и распоряжениях. И заметьте, что я нигде не высказывал желания, чтобы мысль об учреждении губернских съездов шла каким-нибудь официальным путем.

В заключение настоящего ответа не лишним считаю остановиться на следующих двух обстоятельствах:

Во-первых, г. Ржевский ставит мне в укор, что я подражаю «великим писателям, украшающим своими произведениями «Свисток». Не знаю, имею ли я сходство с этими «великими писателями», но убежден, что свистать во всяком случае приятнее и для себя и для других, нежели злостно сопеть. Как иначе можно назвать, например, как не сопением, сопоставление Бабёфа и Скалозуба? Француз Бабёф и русский полковник Скалозуб, как это зло! Бабёф и Скалозуб! Да Ноздревы, пожалуй, животики надорвут от смеха!

Во-вторых, г. Ржевский думает уязвить меня словами одного из действующих лиц моего очерка «Неумелые». По всей вероятности, он мнит, что слова эти противоречат направлению моей статьи о мировых посредниках, да, сверх того, не прочь, пожалуй, внушить читателю, что противоречие это есть плод мечтаний о крутогорском губернаторстве. Смею, однако ж, уверить г. Ржевского, что в убеждениях моих не последовало никакой перемены, что я именно желаю того самого, что̀ выражено в заключении очерка «Неумелые», но что г. Ржевский только не желает понять меня. О крутогорском же губернаторстве я столько же помышляю, сколько он, г. Ржевский, тоскует о губернаторстве, например, орловском.

Заверяю г. Ржевского, что я даже не возражал бы на его «ответ», если бы документ этот не был напечатан в таком журнале, как «Русский вестник».

Надеюсь, однако ж, что читатели оценят мой труд, ибо каково же в самом деле отвечать на обвинения в небылицах?