Действительно, Иван Павлыч проводил время очень недурно. Во-первых, генерал Голубовицкий, благодаря рекомендательному письму, принял его весьма благосклонно, а во-вторых, и сама генеральша Дарья Михайловна не осталась равнодушною ни к петербургскому фраку, ни к воротничкам à l’enfant нашего героя. Дарья Михайловна была очень милая и очень красивая женщина, которая чувствовала себя совершенно не на месте в крутогорском мире, куда закинула ее судьба. Она все ждала, что придет откуда-нибудь Leone Leoni и наводнит ее существо всеми жгучими наслаждениями бурной, сокрушительной страсти, но Leone Leoni не приходил, и Дарья Михайловна, в ожидании благоприятного случая, проводила время, как могла, в кругу Разбитных, Загржембовичей и Корепановых. Узнавши, что Иван Павлыч из всех искусств наиболее упражнялся в хореографии, она нашла, что он может быть очень полезным членом общества, и потому немедленно посвятила его в тайны губернской жизни и посоветовала отправиться, не теряя времени, с визитами ко всем городским обывателям, у которых встречалась возможность провести время с пользою и удовольствием.

– Из купцов, – прибавила она, – можете съездить только к откупщику Пазухину, который, по приказанию моего мужа, дает очень милые балы.

В одно прекрасное утро, часов этак около одиннадцати, Иван Павлыч был в больших попыхах. У подъезда его ждала пара лошадей, а он, совершенно одетый, то отходил от зеркала, то подходил к нему, все стараясь отыскать то самое выражение лица и ту самую позу à la militaire, которые ему так удались, когда он имел честь быть представленным Каролине Карловне.

– Madame, – говорил он, подлетая к зеркалу, – j’ai l’honneur de me présenter… Jean de Wologchanine.

– Charmée, monsieur, – отвечала дама, – je vous prie de prendre place (Иван Павлыч говорил за даму тоненьким голосом и грациозным движением указывал самому себе на стул).

– Нет, черт возьми, все не то! Ужасно трудно самого себя рекомендовать!

И он снова разлетался, повторяя ту же фразу, покуда окончательно не убедился, что самого себя представлять действительно трудно.

– А ну, как она вдруг ответит: а мне что за дело, что вы Jean Wologchanine?.. И как вы, скажет, смели являться туда, куда вас не просят?.. Это, черт возьми, прескверная будет штука!.. Да нет, не может это быть!.. На всякий случай надобно, однако ж, и еще две-три фразы придумать…

Вероятно, эти фразы были им без труда придуманы, потому что через полчаса он уже летал по крутогорским улицам. Впрочем, и опасения его насчет приема были напрасны, потому что крутогорские дамы, заслышавши верхним чутьем запах приезжего, уже не один день с нетерпением ожидали его посещения и начинали даже роптать на Дарью Михайловну за желание ее всецело им завладеть.

Первый дом, в который ему пришлось заехать, был дом Петра Сергеича Мугришникова. Петр Сергеич уж отбыл в это время в палату, но супруга его Анна Казимировна была дома.

В зале около фортепьян возилась девица лет семнадцати, в коротеньком платьице и в панталонцах, что, как известно, составляет несомненный признак невинности. При входе Вологжанина она поспешно встала, сделала ему книксен и убежала.

«Ну, пойдут теперь одеваться!» – подумал Иван Павлыч, но подумал несправедливо, потому что не больше как через пять минут, шумя множеством накрахмаленных юбок, вошла в гостиную величественная и еще не старая дама. Вологжанин, заслышав шорох платья, бросился в гостиную.

– Madame, – сказал он, грациозно округлив руки и делая шляпой очень приятное движение, – j’ai l’honneur de me presenter… Jean de Wologchanine.

– Садитесь, пожалуйста, – отвечала Анна Казимировна, которая хотя и знала французский язык, но не любила на нем изъясняться.

– Vous devez vous ennuyer ici, madame? – начал опять Вологжанин, играя шляпой и вытянув ноги, обутые в лаковые сапоги, в которых, как в зеркале, отражалась вся его фигура.

– О, конечно, вот прежде мой муж служил в Казани… божественная Казань!

– Mais j’espére que vous vous promenez, madame?

– Иногда… да, вот в Казани мы каждый день, каждый день прогуливались! Представьте себе, там есть русская Швейцария – это восхитительно! Там есть тоже и немецкая Швейцария – ну, там, конечно, никто из порядочных не бывает…

– J’imagine comme cela doit être ravissant!.. – вдруг выдумал Иван Павлыч (фраза эта была сверхштатная, и он не без удовольствия повернулся в кресле, проговорив ее).

– Необыкновенно! божественно!

В это время в комнату вошла девица в панталонцах.

– Моя сестра… Dorothé́e, – сказала Анна Казимировна. Вологжанин расшаркался.

– Мы здесь ужасно скучаем, – продолжала Анна Казимировна, – ни балов, ни собраний, ничего, ничего… Вы, конечно, танцуете?

– Mais… comment donc, madame!

– Здесь, представьте себе, молодые люди даже не танцуют… Вот в Казани… там совсем напротив… там столько молодых людей, что дамы на балах ходят решительно все запыхавшись…

На этот раз Вологжанин не нашелся ничего сказать и только процедил сквозь зубы по-русски «сс» и покачал головой. Наступила минута общего молчания, одна из тех минут, во время которых, как уверяют в Крутогорске, непременно где-нибудь дурак рождается.

– J’espère, madame, – сказал Иван Павлыч, вставая и раскланиваясь, причем не преминул грациозно помахать шляпой, – j’espere que vous voudrez bien m’accorder votre bienveillance…

– Очень рада, приходите к нам сегодня обедать…

Первый визит кончился.

– К Размановским! – крикнул Иван Павлыч, садясь на дрожки, и подумал: – А недурна, черт возьми, эта… в панталонцах! только в карманах, должно быть, свист ужаснейший!.. нет, не нашего это поля ягода!

Алексея Дмитрича Размановского нет дома: подобно Мугришникову, он проводит утро на каторге; но Марья Ивановна не только не тяготится этим отсутствием, но даже отчасти ему рада, потому что Алексей Дмитрич может иногда сказать глупость и испортить все дело. Она еще накануне проведала о намерении Ивана Павлыча делать визиты и, облачившись в шелковое глясе, поднесенное ей, в презент, с заднего крыльца, строителем богоугодных заведений, с утра уселась в гостиной на диван, окруженная своими цыпочками: Agrippine, Aglaé и Cléopâtre. На столе разложено несколько фарфоровых куколок, потому что цыпочки, по малолетствию своему, еще любят от времени до времени предаваться невинным удовольствиям; сверх того, у каждой цыпочки на руках работа: у Agrippine английское шитье, у Aglaé начатая подушка, Cléopâtre предпочитает работать крючком. Но вот Марья Ивановна уже различила ястребиным своим оком показывающуюся вдали извозчичью пару, и через несколько секунд ясно послышалось в передней: «Дома-с, пожалуйте!» Cléopâtre и Aglaé в одно мгновение бросили работу в сторону и взялись за куколки, a Agrippine, как старшая, продолжала работать.

– Как же мы его назовем, Aglaé? – спросила Клеопатра, вертя в руках фарфорового пастушка.

– Я думаю назвать его Anténor, – отвечала Aglaé.

– Ах нет! лучше назвать его Jean! Jean – c’est si joli! Ты, Jean, будешь у меня жолишка!

– Ну, полноте же, цыпочки! – прерывает Марья Ивановна, – будет вам играть!

– Ах, maman! когда же нам и поиграть, как не теперь! – отвечает Aglaé.

– Мамасецка! цудная! бозественная! позволь нам поиграть! мы еще дети! – пищит Клеопатра.

В это время Иван Павлыч, соскучив ожидать в зале, кашляет.

– Ах, кажется, тут кто-то есть! Мамаша! это разбойники! – кричит Клеопатра, – мамасецка! голубушка! защити меня!

– Agrippine, посмотри, кто там?

Является Вологжанин и, грациозно округлив руки, подлетает к Марье Ивановне.

– Madame, – говорит он, делая приятный жест шляпой, – j’ai l’honneur de me présenter… Jean de Wologchanine.

– Ax, очень приятно! – отвечает Марья Ивановна, улыбаясь своими тонкими губами и прискакивая на диване, – а вы нас застали по-семейному…

– Mais… comment donc, madame, – бормочет Иван Павлыч, несколько смутившись, потому что Марья Ивановна пронизывает насквозь своим взором.

– Прошу покорно садиться! это мои дочери… Agrippine, finnissez done de travailler… право, мне так совестно, вы застали нас по-семейному…

– Vous devez vous ennuyer ici, mademoiselle, – говорит Иван Павлыч, играя шляпой и вытянув ноги.

– Mais non! – отвечает Агриппина чуть слышно.

– Répondez-donc, ma chère! – вступается Марья Ивановна. – Она, мсьё Вологжанин, у меня такая робкая… я истинно счастливая мать, мсьё Вологжанин!

У Марьи Ивановны показываются в глазах слезы, а нос наливается кровью; Иван Павлыч не знает, что сказать, потому что подобной сцены он не предвидел.

– Mais… comment donc, – бормочет он неявственно.

– А вы будете, мсьё, с нами в куколки играть? – спрашивает Клеопатра.

– Ах, ma chère! – восклицает Марья Ивановна и смеется тем попечительным материнским смехом, от которого пробегает мороз по коже у холостых людей, – вы ее извините, мсьё, она у меня институтка!

Следует несколько минут молчания.

– Mais j’espere que vous vous promenez, mademoiselle? – обращается наконец Иван Павлыч к Агриппине.

– Mais oui! – отвечает Агриппина.

– У нас есть восхитительные виды! – говорит Марья Ивановна, – настоящая Саксония!

– J’imagine comme cela doit être ravissant!

– Необыкновенно! мы часто ездим кататься – j’espère que vous serez des nôtres?

– Здешние кавалеры такие все противные! – снова пищит Клеопатра.

– Ах, ma chère, можно ли так говорить! она у меня такая наивная!

– Вы к нам приезжайте! нам без вас будет скучно! – продолжает Клеопатра.

– Ах, Клеопатренька! можно ли быть такой откровенной! – строго замечает Марья Ивановна.

Но Иван Павлыч очень доволен; он даже потихоньку хихикает при каждой новой выходке Клеопатры. Марья Ивановна замечает это и хочет сразу завладеть женихом.

– Vous n’avez pas l’idée comme les messieurs d’ici sont mal élevés, – говорит она, обращаясь к Вологжанину.

– Vraiment?

– О, ужасно!

– Представьте себе, мсьё Разбитной свищет, когда танцует! – восклицает Aglaé.

– Dites moi, je vous prie!

– А мсьё Семионович танцует-танцует – и вдруг посреди зала бросит даму и так-таки прямо ей и говорит: надоела!

– Mais… c’est incroyable!

– Et pourtant c’est vrai! – задумчиво и серьезно отвечает Марья Ивановна, – pauvres enfants!

– J’espère, madame, – говорит Иван Павлыч, раскланиваясь и помахивая шляпой, – j’espère que vous voudrez bien m’accorder votre bienveillance…

– Очень рада… у нас понедельники… on danse chez nous!.. а впрочем, мы почти всякий вечер дома.

– Приезжайте к нам! нам без вас будет скучно! – пристает Клеопатра.

Второй визит кончился.

– К Порфирьевым! – кричит Вологжанин, усаживаясь на дрожки.

«А Клеопатра милая! – думает он дорогой, – и если старуха не поскупится, можно будет у этой пристани и якорь кинуть! Да и мать, кажется, тово… препопечительная… славное будет житье! будут тебя тут и кормить, и чесать, и умывать – просто как сыр в масле!»

– Ах, мамаша, какой он душка! – сочувственно восклицает Клеопатра, немедленно по удалении Ивана Павлыча.

Порфирий Петрович был дома, когда приехал к нему Во-логжании. Он в это время заперся в своем кабинете и считал деньги, что с малолетства составляло его любимое развлечение. Однако ж стук подъехавшего экипажа вывел его из временного оцепенения. Порфирий Петрович поспешил спрятать деньги, причем покраснел как рак, два раза крякнул и собственноручно отворил Ивану Павлычу дверь.

– Имею честь рекомендоваться – Вологжанин! – сказал Иван Павлыч, расшаркиваясь еще в передней.

– Слышал-с, слышал-с! очень рад! – проговорил Порфирий Петрович, приятно улыбаясь, – на службу к нам?

– Да-с; то есть, желал бы…

– Что ж, очень приятно! милости просим в гостиную.

В гостиную ход был через зал, а в зале репетировала на фортепьянах урок Феоктиста Порфирьевна, девица лет восьм-надцати, старшая дочь хозяина, и вместе с тем весьма интересная толстушечка. У Ивана Павлыча, как у человека с побуждениями в высшей степени матримониальными, подкосились ноги от одного лишь взгляда на существо различного с ним пола.

«Что ж этот скверный хлап меня уверял, что она каверзная, – подумал он про себя, – напротив того, она скорее кубышечка!»

– Моя старшая дочь, Феоктиста! – сказал между тем Парфирьев.

Феоктиста Порфирьевна встала, присела и хотела куда-то бежать.

– Позови мамашу, – сказал Порфирий Петрович, – прошу покорно в гостиную, – прибавил он, обращаясь к Ивану Павлычу.

Пришли в гостиную и сели, но так как Вологжанин не предвидел такого случая и не приготовился к нему, то весьма естественно, что находился в затруднительном положении относительно приискания сюжета для разговора.

– Так вы к нам? – сказал опять Порфирий Петрович, – что ж, это приятно!

– Мне будет очень лестно… если я удостоюсь, – проговорил кое-как Вологжанин.

– Очень рад! очень рад! у нас просто! люди мы не светские, а с приятными знакомыми провести время готовы.

– Светскость… конечно, – отвечал Вологжанин, – но, с другой стороны, природа имеет неоспоримые преимущества даже перед светскостью…

– Да, нынче многие так говорят… оно и основательно, потому что, коли хотите, что ж такое светскость? один пустой звук, да и тот, можно сказать, не всегда для слуха приятен!

– Это совершенно справедливо, – отвечал Иван Павлыч, – это так справедливо, что даже вот я… кажется, и не стар, и воспитание получил хорошее, и в лучших домах был принят – а надоело, ужасно надоело! Все, знаете, и во сне-то видишь, как бы уединиться!

– И поверьте, что оно к тому идет! – сказал, с своей стороны, Порфирий Петрович, – сначала человек, по легкомыслию своему, от природы постепенно удаляется, а потом и опять к ней же постепенно приближается.

Вошла Софья Григорьевна, супруга Порфирия Петровича, дама довольно приятной наружности и, по-видимому, очень смирная и даже робкая.

– Вот, Софья Григорьевна, новый приятный знакомый, – рекомендовал Порфирьев.

– Очень приятно! вы надолго к нам?

– Не знаю-с; сколько поживется…

– Вот мы, душечка, сейчас с Иваном Павлычем о природе беседовали.

– Ах, мой Порфирий Петрович без ума от природы!

– Если вы сделаете нам честь своим знакомством, то мы иногда ездим всем семейством за город, и тогда…

– Помилуйте, я, с своей стороны, за особую честь почту, – отозвался Вологжанин.

– Иногда у нас по вечерам приятные знакомые в карточки поиграть собираются… вы ведь играете?

– О, как же!

– Ну, очень приятно! мы, знаете, не по большой, а для препровождения времени.

– Это всего лучше… большая игра кровь портит! Вот я про себя скажу: у меня есть в Костромской губернии имение, и имение весьма достаточное, но и тут в большую игру никогда не сажусь.

– Вы, вероятно, уж познакомились с здешним обществом? – спросила Софья Григорьевна.

– Как же-с… генерал Голубовицкий…

– Не правда ли, какой милый человек?

– Преприятный… ну, и Дарья Михайловна…

– Ах, какая приятная женщина! – сказал Порфирий Петрович.

– Я вообще надеюсь с удовольствием проводить в Крутогорске время.

– Как приятно слышать это от образованного молодого человека!

Наконец разговор начал потухать; Порфирий Петрович уже несколько раз сказал: «тэ-эк-с», а Софья Григорьевна с чрезвычайною любознательностью взглядывала в окошко всякий раз, когда пролетала мимо ворона или пробегала по улице кошка.

– J’espere, madame, – сказал Вологжанин, раскланиваясь и грациозно прижимая шляпу к сердцу, – j’espere que vous voudrez bien m’accorder vorte bienveillance…

– Очень приятно! милости просим когда-нибудь вечерком!

– Домой! – сказал Иван Павлыч, садясь на дрожки и чувствуя себя несколько утомленным.

Он был очень доволен проведенным утром. Скинувши с себя парадную одежду и облачившись в халат, он долго потирал от удовольствия руки и, несмотря на твердую решимость никогда не пить водки, на этот раз позволил себе отступление от принятого правила.

– Мишка! – сказал он, выпив рюмку водки, – узнай ты, братец мой, как можно скорее, что дают за порфирьевскою дочерью; да ты, дурак, это умненько сделай… стороной, а на пролом-то не иди!

– Зачем же на пролом идтить? разве в первый раз эти дела делать! – отвечал Мишка.

– То-то же! ты сначала с кухаркой познакомься.