— И он умер? — спросил Сафронов.

— Точно сказать не могу, — подумав, ответил Иван Дмитриевич.

— Как так — не можете?

— Его увезли в больницу, и одни потом говорили, что он умер, другие — что поправился. Во всяком случае, я никогда больше его не видел. В наш дом он уже не вернулся.

Другой человек удивился бы, что Иван Дмитриевич не удосужился навести справки о судьбе Зеленского, но за две недели, прожитые с ним бок о бок, Сафронов многому перестал удивляться. Он, в частности, знал, что Иван Дмитриевич в ущерб истине часто воскрешает героев своих историй — тех, разумеется, которые ему симпатичны.

— Тем не менее, — продолжал Иван Дмитриевич, — Гнеточкин тревожился не зря. Привезли гроб не по мерке, и пожалуйста, все так и случилось, как он предсказал.

— Когда вы забрались к нему в квартиру, где нашли этот оттиск, я, честно говоря, подумал, что он и есть убийца, — сказал Сафронов.

— Ну что вы! Он просто сделал для Якова Семеновича эскиз чеканки, как раньше рисовал для него мамзелек. Поэтому Шарлотта Генриховна считала его своим врагом.

— А почему он не признался, что жетончик ему знаком? Он что, знал его смысл?

— Не думаю. Но подозревал, видимо, что это связано с мамзельками, и решил промолчать, чтобы не портить отношения с вдовой. Та-то его простила, на поминки позвала. Вот он и решил, что лучше бы ему остаться в стороне.

— Но зачем вы полезли к нему в мастерскую?

— Я должен был убедиться, что жетончик сделан по заказу Якова Семеновича.

— А Зеленский успел объяснить вам значение надписи на нем?

— Да.

— Что же вы тогда скрываете от меня?

— Давайте вернемся к этому чуть позже, — сказал Иван Дмитриевич. — У вас ведь, наверное, есть еще вопросы. Ну, например, вы поняли, почему отравилась Лиза?

— Я полагаю, что Нейгардт здесь ни при чем, Нина Александровна хотела отравить собственного мужа.

— Нет-нет, — довольно засмеялся Иван Дмитриевич. — То есть отчасти вы правы, но это был не яд, а всего лишь снотворное.

Куколев-то выпивал по маленькой рюмочке, а Лиза хлопнула целый бокал, и неудивительно, что ей стало дурно.

— А-а, — сообразил Сафронов, — я, кажется, понимаю. Все это произошло в субботу, когда их прислуги не бывает дома. Лиза с Катей тоже должны были куда-то уехать, и Нина Александровна решила усыпить мужа, чтобы не помешал ей принять любовника. А ее любовником был Яков Семенович… Правильно?

— Вы делаете успехи, — сказал Иван Дмитриевич. — Кстати, той ночью в «Аркадии» она дала снотворное и Зеленскому, но тот все-таки проснулся. На нервных людей такие снадобья действуют слабее.

— Одного не пойму, — признался Сафронов. — кто же подбросил Куколеву-старшему этот жетончик?

— Да никто не подбрасывал. Яков Семенович подарил его Нине Александровне, как дарил всем своим любовницам. Жетончик лежал у нее в такой же коробочке, что и запонки, и прислуга их перепутала. Вот и весь секрет.

— А Петрова она отравила? Нина Александровна?

— Да. Он случайно увидел ее в «Аркадии», а раньше встречал с Яковом Семеновичем. Не будь дурак, сопоставил ее появление с его смертью и хотел взять отступного за молчание. Она обещала принести ему деньги, но в конце концов сочла за лучшее от него избавиться. Петров сам позднее мне рассказал.

— Как? — поразился Сафронов. — Разве он не умер?

— Нет, поправился. Все думали, что умер, а он поправился. Крепкий мужик, да еще насквозь проспиртованный. Таких никакой яд не берет.

— А Яков Семенович, он, случаем, не поправился? — ехидно спросил Сафронов.

Иван Дмитриевич развел руками:

— Увы, тут я вам ничем не могу помочь. Он умер.

— Жаль.

— Конечно, если хотите, можно написать, что он инсценировал свою смерть и другой гроб тоже оказался пуст, но тогда придется вычеркнуть всю вторую половину рассказа. Хотите, так и сделаем, пусть он тоже останется жив. Я к нему больших симпатий не питаю, но все-таки жаль человека. Он вовсе не был тем чудовищем, каким его изобразил Зеленский. Да, сладострастный с больным воображением, неверный муж, тщеславный любовник, но ведь что-то в нем было, за что его любили женщины, хроменького-то! Знаете, не будь этой хромоты, я бы относился к нему гораздо хуже. А так… Давайте, что ли, в самом деле не станем его хоронить. Хотите?

— Нет уж! — отказался Сафронов. — Объясните лучше, как вы догадались, что Нина Александровна и есть убийца?

— Во-первых, жетончик. После разговора с баронессой я понял, что Яков Семенович дарил такие штучки своим любовницам. Баронесса хотя и сочинила про Екатерину Великую, но не на пустом месте. Во-вторых… Помните, когда я рано утром гостил у Зеленского и мы пили позолоченный чай, появилась Нина Александровна. Она сказала, что Шарлотта Генриховна зовет меня, а Зеленский ей подыграл — дескать, вдова услыхала мой голос и поняла, где я нахожусь. Но затем мы встретили Евлампия, и тот сообщил, что Шарлотта Генриховна поехала к сестре. Она и не думала меня звать! Это все выдумала Нина Александровна, чтобы оправдать свое появление у Зеленского. Оба они хотели скрыть от меня существовавшие между ними отношения. Кстати, — отвлекся Иван Дмитриевич, — вы заметили, что у нее козьи глаза?

— Я же ее никогда в жизни не видел.

— Ах да, я и забыл. Но зенки чисто козьи, вы это запишите, если мы не будем оживлять Якова Семеновича. Вот уж кого мне совершенно не жаль, так это ее. Гнусная баба! Надо было мне и впрямь поменять местами рюмки. Убедилась бы, что я все про нее знаю, глядишь, и выпила бы. Отравить мужчину, который тебя любит больше жизни! Ну не сука ли?

— Так что? — спросил Сафронов. — Покончим с ней? Пожалуйста, я могу написать, что вы поменяли рюмки и она выпила. Труд невелик.

— Все же не надо, — поколебавшись, решил Иван Дмитриевич. — Я об нее рук марать не хочу.

— Тогда продолжайте.

— На чем я остановился?

— Вы встретили Евлампия…

— Ага, он еще посетовал, что рано светает. У них в квартире на часах было пять, а на моих карманных — семь. Помните? Но мои часы шли верно, хотя Ванечка и катал их в кукольной тележке. Дело в том, что Нина Александровна сразу после убийства Петрова, то есть не убийства… Словом, из гавани она поехала прямо к снохе и у нее дома перевела настенные часы на два часа назад.

— Зачем?

— Чтобы если вдруг спросят у Шарлотты Генриховны, та могла бы подтвердить: приехала тогда-то. А именно тогда, когда Петров еще был цел и невредим. Вдове было не до точного счета времени, так что, незаметно переведя стрелки, Нина Александровна ничем не рисковала. Но вот это-то ей совершенно не нужно было делать. Кто бы стал спрашивать? Это, пожалуй, единственный раз, что у нее сдали нервы. Да и к Шарлотте Генриховне приезжать не стоило. Она хотела засвидетельствовать передо мной свое добросердечие и теплые чувства к покойному, но, напротив, пробудила мои подозрения. Ее муж повел себя куда естественнее. Он-то и не подумал приехать!

— Значит, Куколев-старший ни о чем не знал?

— Ни сном ни духом. Представляете, что ему пришлось пережить?

— Но для чего она убила Якова Семеновича? Бывший любовник, брат мужа… Не из ревности же, что он завел роман с баронессой?

— Само собой, нет. Причина, как говорил Зеленский, банальнейшая: деньги. Оказывается, Лиза все-таки рассказала матери о своем сговоре с Марфой Никитичной, и та решила этим воспользоваться. Нина Александровна справедливо полагала, что свекровь сочтут пропавшей без вести и в случае смерти Якова Семеновича все наследство достанется старшему брату, а не Оленьке. Закон действительно был бы на его стороне. Что касается Лизы, мать, видимо, уговорила ее и дальше никому не рассказывать о побеге бабушки. Сама Лиза мне в этом не призналась, но я уверен, что так оно и было.

— Как-то грустно, — заметил Сафронов, — от того, что убийцей оказалась женщина.

— А кто говорил: венец творения, венец творения!

— Но мне кажется, у вашей истории есть один существенный недостаток. Бледен вышел характер Нины Александровны. Вы не находите?

— Нет, не нахожу.

— По-моему, чего-то в ней недостает, читатели могут не поверить. Обычная женщина, мать, жена, пусть неверная, как она решилась на такое? С точки зрения психологии, все не вполне убедительно.

— Я же вам русским языком сказал, что у нее были козьи глаза.

— Боюсь, для читателей этого будет мало.

— Ну, не знаю, не знаю, чего вам еще не хватает, — обиделся Иван Дмитриевич.

— Нужно объяснить, откуда в ней такая холодная, расчетливая жестокость. Кто виноват в том, что она стала убийцей? Время? Наше общество? Или всему виной дурные наклонности, развившиеся под воздействием внешней среды?

— Да вы когда-нибудь видали козу?

— Редко, но бывало, — честно ответил Сафронов, который был городским жителем в третьем поколении.

— Вот завтра утречком сходите в деревню, — сказал Иван Дмитриевич, —да поглядите. А после поговорим: хватает ли, нет ли.

Как обычно, к концу рассказа Иван Дмитриевич заплел в косицы обе свои бакенбарды. Некому было сказать ему: «Чучело ты мое! Посмотрись в зеркало!» Жена умерла год назад и лежала неподалеку отсюда, на деревенском кладбище. На ее надгробном камне Иван Дмитриевич выбил стихи собственного сочинения:

Было уже за полночь, когда Сафронов закрыл тетрадь и они поднялись из-за стола.

— Прогуляемся немного? — предложил Иван Дмитриевич.

Вышли в сад. У земли ветер почти не ощущался, но на вершинах деревьев тревожно шелестела листва, уже подсохшая, легкая, по-осеннему чуткая к малейшему движению воздуха. Было то время года, когда березы и липы трепещут под ветром, совсем как осина — иудино дерево.

По траве стелился туман, семь звезд Большой Медведицы стояли на склоне роскошного сентябрьского неба.

— Помните, вы рассказывали про игру, в которую играли с Ванечкой, — сказал Сафронов. — Там в конце пути победителя ждал ангел с коробкой, но что в ней лежало, в этой коробке, Ванечка не знал. Вы нарочно ему не говорили, потому что при раскрытии тайны разочарование неизбежно?

— Верно, — улыбнулся Иван Дмитриевич. — Когда что-то очень хочешь узнать и наконец узнаешь, то в любом случае всегда чувствуешь себя обманутым.

— Сейчас я нахожусь в положении вашего Ванечки. История кончена, убийца найден, однако я так до сих пор и не знаю, каков смысл надписи на жетоне. Вы боитесь, что я буду разочарован?

— В любом случае, сказать я обязан. Можете написать об этом, хотя, сдается мне, цензура не пропустит.

— Здесь что-то политическое?

— Отнюдь. Просто у бедного Якова Семеновича где-то на детородном органе имелись маленькие родимые пятнышки. Семь родинок, и расположены в точности как звезды Большой Медведицы. Ну а врата… Чего тут долго объяснять! Мыс вами не дети.

Некоторое время Сафронов обалдело молчал, затем расхохотался.

— И всем своим любовницам, — закончил Иван Дмитриевич, — он преподносил на память такие жетончики или медальоны, называйте их как хотите.

— Зачем? — давясь от хохота, спросил Сафронов.

— А черт его знает! Дарил, да и все. Какая здесь может быть особая причина? Так, покуражиться.

Сафронов припал к дереву и продолжал смеяться.

— Вот вы смеетесь, а мне грустно, — сказал Иван Дмитриевич. — Вспоминаю я наш дом и «Аркадию», и тот дом в Москве, о котором вы рассказывали, как там коридорный жмет на кнопку и двери в номерах то закрываются, то открываются, чтобы любовь каждой пары оставалась тайной для остальных, вспоминаю и думаю: а что, собственно говоря, с нашей человеческой точки зрения представляет собой весь этот мир?

Он рукой очертил в воздухе круг, включая в него все, что их окружало: темный яблоневый сад с невидимыми в листве плодами, звездное небо, туман, траву в росе, силуэт дома с верандой на фоне восходящего от реки загадочного сияния.

Сафронов слушал без интереса, считая дурным тоном вслух задаваться такого рода вопросами, порожденными, как он полагал, недостатком образования.

— Этот мир, — повторил Иван Дмитриевич, — что он есть для всех нас, живущих в нем один краткий миг между рождением и смертью?

Ветер опять прошел по верхушкам деревьев. Молчание затянулось, и Сафронов, по слабости характера не умевший выдерживать долгие паузы, спросил:

— Так что же он все-таки собой представляет, наш мир?

— Дом свиданий, — ответил Иван Дмитриевич. — Встретились, расстались, а повстречаемся ли там, — махнул он рукой в сторону Большой Медведицы, — бог весть.

Он последний раз взглянул на небо, пытаясь угадать, какая завтра будет погода, повернулся и пошел к дому. Верная Каллисто никогда не гасила огонь в своей спаленке, а его спальня второй год была пуста, ни одно окошко не светилось ему навстречу.