На следующий день, в воскресенье, Иван Дмитриевич проснулся в мрачном расположении духа. Спал он отдельно от жены, не спустившей ему вчерашней отлучки, и на одиноком ложе его сильнее мучила мысль об ожидающих служебных неприятностях. И чего так-то старался?

Одевшись, он прошел в детскую, где и подоконник, и стол, и постель сына — все было загажено вольно порхающим по комнате щеглом. Ванечка повадился открывать клетку, чтобы не лишать Фомку свободы. Назвать это новостью для себя Иван Дмитриевич не мог, но поскольку настроение было как с похмелья, птичье безобразие привело его в бешенство. Он ловко накинул на щегла платок, схватил бедную птицу и понес к окну. Сей же момент вышвырнуть ее вон из квартиры! Ванечка, проснувшись, завыл, кинулся к отцу. Прибежала жена, которая, видимо, за ночь отчасти осознала свою вину, поэтому против обыкновения встала на сторону мужа.

Напрасно Ванечка в одной рубашонке падал на колени, рыдал, хватал родителей за руки. Ни мать, ни отец не поддались на его мольбы, слезы и клятвенные заверения никогда-никогда не выпускать щегла из клетки. Пакостник Фомка присужден был к изгнанию. Правда, сжалившись над сыном, Иван Дмитриевич уступил ему в одном: согласился отпустить Фомку не в городе, а в его родной стихии.

После невеселого завтрака они взяли клетку с щеглом и на извозчике отправились в пригородный лесок. Ванечка успокоился, но еще икал от недавних рыданий. Наконец добрались до места, где и решено было даровать Фомке вольную. Лес тут был негустой, дачный. Никаких коршунов, о которых тревожился Ванечка, зато червяки наверняка есть. К тому же стояла такая теплынь, что снова повылазили из каких-то щелей комары и бабочки. В ближайшее время голодная смерть Фомке не угрожала. Когда открыли клетку, он бодро выпорхнул из нее, что-то пропищал напоследок, что Ванечка истолковал как обещание вечной памяти и любви, и растворился в прозрачном воздухе последнего летнего дня.

Вскоре сын утешился найденным грибом. Он было оставил его белочкам, заготовляющим себе припасы на зиму, но, увидев затем еще один, этот гриб уже сорвал и вернулся к первому. Класть их было некуда, кроме как в клетку. Через полчаса в ней лежало несколько трухлявых груздей, две сыроежки и подосиновик. Ванечка не мог на них налюбоваться, но потом он ушиб ногу, устал, закапризничал, и в наказание ему все эти сокровища были безжалостно вытряхнуты на землю у дороги.

— Вот тебе, вот тебе, раз не умеешь себя вести! — приговаривал Иван Дмитриевич, высыпая из клетки остатки грибной трухи. — Домой немедленно!

Он схватил за руку остолбеневшего от горя Ванечку и поволок его за собой. Тот лишь тихо всхлипывал, а Иван Дмитриевич, поостыв, начал сомневаться в правомерности столь жестокой кары.

— Почему ты так себя ведешь? — говорил он все неувереннее. — Не стыдно, что вывел меня из себя? Тебе должно быть стыдно так себя вести.

Ванечка помалкивал, а Иван Дмитриевич одну за другой сдавал свои позиции:

— Мне, например, стыдно, что я не сдержался и вышел из себя. Я сознаю, что виноват. А ты? Тебе не стыдно? Ты меня вывел из себя своим поведением, мне стыдно, а тебе, выходит, не стыдно? Нет, брат, мы оба должны признать…

Шагов через полсотни он увидел на опушке две фигуры, мужскую и женскую: эта парочка что-то искала в траве. Женщина, видимо, не сильно было огорчена потерей, она лениво тыкала перед собой зонтиком, зато мужчина, присев на корточки, старательно утюжил землю ладонями. Не без удивления Иван Дмитриевич узнал в нем Куколева-младшего, который сейчас должен был бы искать не упавший кошелек или дамский платочек, а пропавшую матушку.

— Э-эй! — издали окликнул он соседа. — Яков Семенович! Женщина стояла к нему спиной, полузаслоненная деревом, и он ее разглядеть не успел. При звуке его голоса она почему-то проворно юркнула в кусты.

— Что вы тут потеряли? — подходя ближе, спросил Иван Дмитриевич.

— Пустяки. Полтинничек обронил.

— Тоже деньги. Помочь вам?

— Не надо. — Куколев подозрительно сощурился. — И давно вы за мной наблюдаете?

— Только что подошел. Ну как, нашлась Марфа Никитична?

— Пока нет.

— Но вы были у брата на городской квартире?

— Послушайте, почему вас так это интересует?

— Странный вопрос, Яков Семенович.

— Не более странный, чем наша с вами встреча. Как вы здесь очутились?

— А что вас удивляет? Гуляю с сыном. День воскресный, решили насобирать грибов.

— Куда же вы собираетесь их класть? Я не вижу корзины.

— Да хоть сюда можно, — помахал Иван Дмитриевич бывшим Фомкиным узилищем.

— Вы всегда ходите по грибы с птичьей клеткой?

— Спросите еще, не ношу ли я воду в решете. В клетке сидел щегол.

— И где он теперь?

— Мы его выпустили.

— Чтобы освободить место для грибов?

— Получается так. Хотя, конечно…

— А грибов не нашли?

— Нет, нашли, — покосился Иван Дмитриевич на Ванечку. — Нашли хорошие грибочки.

— Тогда, простите, где же они?

— Я их выбросил.

— Нашли, говорите, хорошие грибочки и выбросили?

— Да, пришлось.

— Чтобы вместо них опять посадить щегла, за которым вы в настоящий момент и охотитесь. Понимаю, — кивнул Куколев. — Вот теперь наконец вы мне все очень доступно объяснили. В логике вам не откажешь. Каждый ваш последующий поступок легко и естественно вытекает из предыдущего, а взятые вместе, они просто поражают своей целесообразностью.

— Вы не верите мне? — растерялся Иван Дмитриевич.

— А вы на моем месте поверили бы?

— Но зачем я врать-то стану?

— Кто вас знает. Помнится, вчера вы мне и за красненькую поверить не захотели. Потребовали пятьдесят рублей.

Иван Дмитриевич улыбнулся:

— У вас не было свидетелей.

— А у вас есть?

— Пожалуйста, сын подтвердит… Ванечка, скажи дяде Яше. Но тот опустил головку и мстительно молчал, ни в чем не желая помогать своему обидчику. Недаром считалось, что характером Ванечка пошел в отца.

— Не учите ребенка говорить неправду, — усмехнулся Куколев. — Лучше скажите честно, кто поручил вам шпионить за мной.

— Чего-о?

— Скажите, и я даю слово, это останется между нами.

— Яков Семенович, дорогой…

— Не скажете, — предупредил Куколев, — я все равно узнаю. Вам только хуже будет.

— Вы с ума сошли! — рассвирепел Иван Дмитриевич. Вдруг осенило:

— Шагов полста всего, Яков Семенович, там они и лежат.

— Кто они? — встрепенулся Куколев.

— Кто-кто! Грибы, что я выбросил.

— А-а…

— Пойдемте, если не верите, я их вам покажу.

Куколев охотно принял предложение:

— Что ж, пойдемте.

Он и прежде-то вел себя, как перепелка, заманивающая лисицу в сторону от своего гнезда: за разговором настойчиво, хотя и незаметно, пытался отвести Ивана Дмитриевича подальше от того места, где засела в кустах женщина с красным зонтиком. Все это время она не подавала признаков жизни.

— Пойдемте, пойдемте.

Дошагали до старой придорожной березы с вывернутым корневищем, возле которой, как точно помнил Иван Дмитриевич, они вывалили эти злополучные грибы, но их там почему-то не оказалось. Кое-где жалко серела разлетевшаяся по ветру грибная труха, однако на нее Куколев даже смотреть не захотел. Действительно, эту пыль трудно было признать за доказательство.

— Что за черт! — расстроился Иван Дмитриевич, ощущая себя полным идиотом.

— Ну-ну, — хмыкнул Куколев.

— Наверное, кто-нибудь из дачников поживился. Сегодня воскресенье, их здесь полон лес.

Догадка имела смысл: неподалеку мелькали на поляне шляпы с лентами, слышался детский смех, но Куколев ничего этого замечать не хотел.

— Значит, грибов нет, а щегла вашего нам и подавно не сыскать, — сказал он.

— Ей-богу, тут они лежали. Ванечка, скажи, мальчик, — льстивым голосом попросил Иван Дмитриевич.

Сын молчал, глазенки злобно посверкивали из-под материнских бровей. Мстительностью он пошел в отца, упрямством — в мать.

— Вот что, господин Путилин, — спокойно сказал Куколев. — Скажите, кто вас послал следить за мной и сколько вам заплатили. Я вам дам вдвое больше.

Он достал бумажник.

— Тьфу! — Иван Дмитриевич в сердцах сплюнул и схватил Ванечку за руку.

— Смотрите, — крикнул Куколев. — Пожалеете!

Иван Дмитриевич остановился и, подбоченясь, отвечал:

— Ха! Что вы мне сделаете!

Куколев пощелкал ногтем по бумажнику.

— Ваше начальство может оказаться не столь принципиальным. Вас ждут неприятности.

И этот туда же! Ну и семейка. Усилием воли Иван Дмитриевич заставил себя успокоиться.

— На полицию в чем только не клевещут, — задушевно сказал он. — И взяточники-то мы, и пьяницы, и лентяи. Еще поговаривают, будто мы с уголовными связаны, имеем друзей между ворами и убийцами. Или даже сами по ночам в воровские притоны захаживаем, в картишки там балуемся. Ну какой разумный человек вроде вас поверит в такую ересь! И если, к примеру, склад с вашими товарами случайно сгорит или ночью в спальне у вас появится какой-нибудь Каин с ножичком, чтобы перерезать вам горло, вам же в голову не придет обвинять в этом полицию. Так ведь, Яков Семенович? Тем более при чем тут скромный полицейский агент, всецело зависящий от расположения начальства?

Сказал и вздрогнул. Показалось, что на лице Куколева как отражение этих обидой вырванных слов проступила вдруг печать смерти. Мелькнула на мгновение, неуловимо искажая и заостряя черты, и тут же растаяла в солнечном блеске.

Вообще при свете дня судьбоносные знаки трудно прочесть даже тем, кому дано понимать эту тайнопись. Господь таит их от смертных. Зато владыка ночи, тот, само собой, способствует.

Что почувствовал в ту минуту его собеседник и сосед, Иван Дмитриевич так никогда и не узнал.

— Я пошутил, Яков Семенович, — примирительно сказал он.

Куколев не ответил. Молча повернувшись, он пошел обратно к кустам, за которыми пряталась его пугливая подруга. Там, в желтизне и зелени, чуть сквозило белое платье и алел зонтик. Узенькая полоса красного шелка, Иван Дмитриевич хорошо ее запомнил.