Чтобы немного остынуть перед разговором с женой, Иван Дмитриевич не стал сразу звонить к себе в квартиру. Он спустился на улицу, минут десять постоял под моросящим дождиком, посасывая трубочку, оцененную Нейгардтом в пятьдесят рублей. Нужно было хорошенько обдумать сложившуюся ситуацию и решить, что делать дальше, но думалось главным образом о том, почему Шитковский назвал его жену дурой. В конце концов он все-таки поднялся к себе на этаж, позвонил.

Жена, не открывая, на всякий случай спросила:

— Ты, Ваня?

— Серый волк, — игривым басом сказал Иван Дмитриевич.

— Ты один?

— Один, один.

— Погоди, сейчас я оденусь.

Это уже было что-то новенькое. Оденется она! Не может в рубашке мужу дверь открыть, дожили. Ее монашеская стыдливость наводила на невеселые размышления. Судя по всему, в ближайшие дни придется спать отдельно.

Иван Дмитриевич топтался на площадке, меланхолично обдумывая способы примирения, когда наверху, не то на четвертом этаже, не то еще выше, что-то брякнуло, послышались шаги — едва уловимые, скользящие. Он затаил дыхание. Кто там еще в такой час? Не тот ли, кто прилепил к двери эту дрянь со звездами?

Лампа горела на втором этаже, на третьем был сумрак, между третьим и четвертым начиналась тьма. Бежать вниз не позволяло достоинство, а вооружиться было нечем. Будь дверь в квартиру открыта, он чувствовал бы себя увереннее, но жена не торопилась. Что она там надевает? Сейчас он понимал Шарлотту Генриховну с ее страхами. Каббалистический, как говорил Зеленский, орнамент на устилавших пол кафельных плитках казался знаком всей этой истории, втянувшей его в свой гибельный круговорот. Не хватало духу пойти наверх посмотреть, кто там прячется. Иван Дмитриевич стукнул в дверь кулаком и тут увидел, что с четвертого этажа, крадучись, бесшумно, как привидение, к нему спускается баронесса Нейгардт.

В распахнутом капоте, надетом поверх чего-то уже совершенно постельного, белого, сладостно-кружавчатого, она сошла на площадку и застыла, сомнамбулически покачиваясь. «Луничка!» — успел подумать Иван Дмитриевич, как вдруг баронесса театрально простерла к нему руки, сама подалась вперед и упала перед ним на колени. Тяжелые груди соблазнительно мотнулись под кружевами.

— Господин Путилин, — произнесла она неожиданно спокойным для этой позиции голосом, — моя судьба в ваших руках.

Проморгавшись, он бросился к ней:

— Ну что вы, баронесса! Вставайте! Зачем это?

Иван Дмитриевич схватил ее за плечи, подтягивая вверх. Пальцы обожгло жаром женского тела, против которого бессильны были мрак, ночь и холод подъезда.

— Я не встану, — говорила она, — покуда вы не пообещаете исполнить мою просьбу.

В этот момент наконец-то гостеприимно лязгнул дверной засов. Жена высунулась на площадку:

— Где ты, Ваня?

Теперь Иван Дмитриевич понял, почему она так долго ему не открывала. Действительно, стоило подождать. На жене было его любимое домашнее платье с оторочкой из фальшивого жемчуга, распущенные волосы стянуты бисерной лентой, тоже им отличаемой. Она, значит, наряжалась для него, чтобы помириться посреди ночи. Именно в таком облике он больше всего любил ее и желал. Милая, уютная, податливая, с тяжелеющим в его объятиях нежным телом, такой она предстала перед ним, но уже в следующую секунду ее лицо непоправимо изменилось. При виде мужа, еще не успевшего отпустить плечи полуодетой соседки, жена замерла в каком-то почти сверхъестественном ужасе. Глаза расширились, нижняя губа отвисла, как у Ванечки, когда тот вот-вот заплачет. Скромный запах ее дешевеньких духов повеял было на Ивана Дмитриевича, обещая ему райское блаженство, но тут же отступил, съежился под могучей волной окутывающих баронессу парижских ароматов. К ее-то услугам была вся французская, парфюмерия. Не на жалованье живут!

— Так-так, — оправившись от потрясения, проговорила жена голосом классной дамы. — Вот ты чем занимаешься.

Бросив баронессу, Иван Дмитриевич метнулся к ней:

— Ты неправильно поняла…

— Нарочно позвонил мне, чтобы я на вас полюбовалась? А я-то дура… Подлец! Господи, какой же ты подле-ец!

Он попробовал обнять ее и получил по рукам.

— Не прикасайся ко мне.

Дверь захлопнулась. Загремел засов, не оставляя Ивану Дмитриевичу никакой надежды на скорое прощение.

— Ишь какая гордая, — все еще оставаясь на коленях, сказала баронесса. — Можно подумать, она сама — ангел.

— Да помолчите вы! — вскипел Иван Дмитриевич. — Ведь из-за вас!

— Послушайте, я же на коленях перед вами стою. Вы мужчина или нет? Стыдно в таком тоне разговаривать с женщиной, которая на коленях перед вами.

— Так вставайте, черт бы вас побрал! Кто вам не велит?

Она встала.

— Не обращайте внимания, господин Путилин. Поссорились, помирились. Велики дела!

— Вам легко говорить. Теперь она не скоро простит меня.

— Простит, не волнуйтесь. Я вас научу, что ей сказать. Она же еще и на коленки перед вами падать будет, лишь бы вы ее простили.

— Моя жена? — усмехнулся Иван Дмитриевич. — На коленки? Вы ее не знаете.

— Будет, как миленькая. Я вас научу.

— Что ж, учите.

— Сначала обещайте исполнить мою просьбу.

— Хорошо. Обещаю.

— Клятв не требую, полагаюсь на вашу порядочность. У вас, я смотрю, с женой тоже не все ладно, так что вы меня поймете. Дело касается… — Баронесса потрогала свой медальончик на груди. — Я заметила, что вы им очень заинтересовались, и, смею думать, неспроста. Более того, мне показалось, что завтра же вы пойдете в лавку Зильбермана и спросите у хозяина, так ли все было, как вам рассказал мой муж.

— С чего вы взяли? И не думал, — сказал Иван Дмитриевич, хотя этот визит входил в его ближайшие планы.

— Не лгите. Я в жизни знала многих мужчин, и немногим удавалось меня обмануть. А из тех, кого я не любила, — никому. Так вот, не тратьте время на Зильбермана, я сама скажу вам правду. Этот медальон подарил мне мой любовник.

— Кто именно?

— Фи-и, господин Путилин! Я была о вас лучшего мнения. Как можно спрашивать такие вещи?

— Значит, имя вы не назовете?

— Нет, конечно.

— Ладно. Продолжайте.

— Как вы понимаете, замужняя женщина не может позволить себе носить украшения, не объясняя мужу, откуда они взялись. Я отнесла этот медальон Зильберману и попросила его оказать мне услугу. Он согласился. На другой день мы пришли к нему в лавку вместе с бароном, который давно хотел купить мне какой-нибудь подарок в честь годовщины нашей свадьбы, и у него на глазах я выбрала…

— А деньги, заплаченные за медальон вашим мужем?

— Зильберман оставил их себе в награду. Он много не запросил, зато я теперь могу открыто носить дар моего возлюбленного.

— Завидую этому человеку, — сказал Иван Дмитриевич. — Видать, сильно любите его, если так рискуете. Она улыбнулась.

— Я никого не люблю, господин Путилин. В мужчинах я ценю то, что они способны мне дать. В каждом — свое. Но ценить я умею. Любовников ценят за одно, мужей — за другое, и в обоих случаях следует быть благодарной. Поэтому я хочу носить мой медальон и не хочу, чтобы муж знал о его происхождении.

— А как относительно Екатерины Великой? Она в самом деле дарила такие цацки своим фаворитам?

— Чепуха. Я все выдумала.

— Но весьма правдоподобно, я чуть было не поверил.

— Не лгите, господин Путилин. У вас это плохо получается.

— Во всяком случае, в фантазии вам не откажешь.

— Да уж постаралась для мужа. Он обожает подобные сувениры.

— Кстати, барон вас не хватится?

— Нет. Он засыпает, как только ложится в постель, и спит как убитый. Не такое уж большое счастье для женщины, хотя иногда и удобно.

— Обещаю ничего не говорить ему, — мягко сказал Иван Дмитриевич, — можете на меня положиться. Но почему, собственно, вы решили, что меня интересует ваш медальон?

— Вы так смотрели на него. Дурак и тот догадается. А я не дура. Вам ведь знаком этот медальончик, верно?

— С чего вы взяли?

— Опять вы лжете! Пожалуйста, не уверяйте меня, будто никогда его не видели. Вам приходилось иметь дело с таким же, я знаю. Только вы не знаете, что он означает.

— А вы можете мне сказать?

— Глупый вопрос. Разумеется, если я ношу этот медальон, мне известен его смысл. Сказать-то я могу, но не уверена, стоит ли. Вряд ли мои слова доставят вам удовольствие.

— Я не ищу в жизни удовольствий, — ответил Иван Дмитриевич.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. За окном подъезда по-прежнему стояла тьма, сырым ночным холодом тянуло от стен, от ступеней. Баронесса давно запахнула свой капот, под которым Иван Дмитриевич заметил ночные атласные туфельки, надетые на босу ногу. Зябковато в таких на каменном полу. Чтобы согреться, она обхватила себя руками под грудью.

— Я жду ваших объяснений, — напомнил Иван Дмитриевич. — Семь звезд, врата, Большая Медведица…

— Вы хорошо владеете собой, — сказала баронесса, усилием воли унимая дрожь. — В таких ситуациях мужчинам обычно изменяет самообладание. Но поверьте, смысл этой надписи причинит вам только лишнюю боль. О главном вы, я думаю, уже догадались, а остальное… Остального лучше бы вам не знать.

— Что вы говорите со мной загадками?

— Отнюдь. Я обещала вам помочь укротить жену, и я исполнила свое обещание.

— Сейчас я не про то спрашиваю, баронесса!

— Это все одно и то же.

Иван Дмитриевич начал терять терпение.

— Оставьте в покое мою жену! Я хочу знать смысл надписи на медальоне, вот и все. А заодно… имя человека, который вам его подарил.

— Подумайте, — еще раз предостерегла баронесса. — Хорошенько подумайте, прежде чем настаивать. В таких вещах подробности — это самое страшное.

— Довольно! — вспылил Иван Дмитриевич. — Отвечайте прямо! .. Кто вам подарил медальон? Князь Панчулидзев?

Она взглянула на него с уважением.

— А вы и в самом деле много знаете, господин Путилин. Больше, чем я думала. Но если вы подозреваете нас в убийстве Якова Семеновича, уверяю вас, мы с князем совершенно ни при чем. Клянусь, я бы многое отдала, чтобы узнать имя убийцы.

— Баронесса, я не отпущу вас, пока вы не объясните мне, что означает надпись на медальоне!

— Боже мой, — отвечала она с раздражением, — да почему я-то должна вам об этом говорить? Спросите у вашей жены. Она все знает не хуже меня.

— При чем тут моя жена? Что вы к ней прицепились! — Иван Дмитриевич стукнул кулаком по перилам и вдруг осекся.

— Спросите, — сказала баронесса, улыбаясь, — но мой вам совет: не настаивайте, если она не захочет отвечать. Если вы готовы простить ее, не настаивайте. Вам и того хватит, чтобы вить из нее веревки! Только напомните ей про Большую Медведицу, и вы — султан. Будет как шелковая.

— Я вам не верю, — помертвевшим голосом произнес Иван Дмитриевич.

— Вас, наверное, удивляет, что я так спокойно об этом говорю? Да, я не ревнива. Вернее, это не тот случай, когда имеет смысл ревновать. Я и раньше знала, что у него есть другие возлюбленные. Он такой восхитительный любовник, что ни одна женщина, коли она в здравом уме, не станет надеяться быть для него единственной. Даже ваша, господин Путилин, супруга, при всем моем уважении к ее несомненным достоинствам…

Бух! Ба-бах! — железными языками ответили ей внезапно отброшенные засовы и задвижки. Жена, видимо, подслушивала под дверью. Вырвавшись на площадку, она устремилась к своей обидчице, которая быстро выставила вперед когтистую лапку и предостерегающе зашипела.

Еще мгновение, и они вцепились бы друг другу в волосы, но Иван Дмитриевич успел схватить жену за талию.

— Пусти-и! — завизжала она. — Пусти меня!

Он не пускал, держал крепко.

Она выдиралась, царапая ему руки, и то кричала, то шептала:

— Тварь! Сука! Пусти меня… Мокрохвостка поганая! А-а, бесстыжая, куда ты? Ваня, держи ее… Стой, гадюка!

За противоположной дверью затявкал Джончик. Этажом ниже щелкнул замок в квартире Зайцевых, мужской голос спросил:

— Иван Дмитриевич, это вы там скандалите?

— Спите, спите!

— Ваше счастье, — сказал Зайцев, — что моей супруги дома нет. Она бы вам показала!

И, наконец, далеко внизу, на самом дне этого каменного колодца, прозвучал голос Шарлотты Генриховны:

— Господин Путилин, вы меня слышите?

— Да, да! Ложитесь спать!

— Зайдите ко мне, я вспомнила про тот флакончик…

Баронесса исчезла, растаяла, как призрак, бесшумно ступая своими атласными тапочками. Иван Дмитриевич отпустил жену. Она стояла перед ним, тяжело дыша, растрепанная, некрасивая. Лицо ее, искаженное ненавистью, казалось чужим.

— Иди домой, — велел он.

— А ты?

— Иди.

— Без тебя я никуда не пойду.

И тут в довершение всего из квартиры выкатился Ванечка. Босенький на каменном полу, в одной рубашонке, он бросился к отцу:

— Папенька, я не могу так спать! Меня маменька заставляла, а я не могу, не могу!

— Сыночек! — истерически вскрикнула жена. — Хватай нашего папеньку!

Иван Дмитриевич отодрал от себя ее цепкие пальцы и, прыгая через ступеньки, припустил по лестнице вниз. Пробежал мимо куколевской двери, выбежал на улицу. Дождик перестал, но тучи не разошлись. Ни звезд, ни луны. Фонарь потух, всюду была тьма. Сердце разрывалось в груди. Он запрокинул лицо к пустому безответному небу и взвыл:

— Господи-и! Ничего-о не понимаю! И тогда Господь явил ему знак.

Не случайно как раз в это мгновение поднял он глаза вверх, к небесам. Поднял и заметил слабый свет в чердачном окошке.

Поначалу показалось, что мерещится, что просто в стекле отразился какой-то дальний случайный огонь. Мало ли что может блеснуть или вспыхнуть на пространствах великого города!

Но нет, засветилось именно там, на чердаке. Красноватый зловещий огонек, в нем было что-то дьявольское. Приближаясь, разгораясь в чьей-то руке, всего на несколько секунд он дрожащим светом озарил чердачное оконце, медленно проплыл за ним и пропал. Напрасно Иван Дмитриевич вглядывался в черное стекло под крышей. Ничего, пусто. Здесь мрак и там тоже мрак, но догадка уже затеплилась в нем. Он воззвал к Господу, и Господь не оставил его своей милостью.