Пройдя вслед за Евлампием из передней в коридор, первое, что Иван Дмитриевич почувствовал, был ненавистный покойному хозяину этой квартиры табачный дух. Чем дальше, тем пахло сильнее. Вошли в гостиную, здесь и плавал этот дымок, сизой кольчатой струйкой виясь над кончиком сигарки, которую держал в руке барон Нейгардт. На столе перед ним стояла массивная пепельница богемского стекла. Иван Дмитриевич не без удивления взглянул на нее: именно пепельница— не вазочка, не розетка. При Якове Семеновиче она, видимо, была сослана в какой-нибудь медвежий угол, но после его смерти вернулась по амнистии. Так новый государь, взойдя на престол, первым делом возвращает из Сибири и опять призывает ко двору тех, кто угодил в опалу при его предшественнике.

Иван Дмитриевич удивился еще больше, увидев, что Нейгардт поспешно встает ему навстречу и протягивает руку, как равному, чего прежде никогда не бывало.

— Рад, очень рад, господин Путилин. Смею надеяться, что, если расследование поручено вам, скоро мы узнаем имя убийцы.

— Благодарю. Вера в мои скромные способности придает мне силы.

Шарлотты Генриховны в комнате не было.

— Она дома. Сейчас придет, — ответил Нейгардт на безмолвный вопрос Ивана Дмитриевича.

Действительно, в коридоре послышались шаги, затем обиженный мужской голос:

— Просто курам на смех! Мы сговорились на сумму вдвое большую…

Это был уже третий сюрприз: по голосу Иван Дмитриевич узнал своего ближайшего соседа, Гнеточкина. Как он осмелился прийти сюда? Шарлотта Генриховна имела к нему какие-то нешуточные, надо думать, претензии, если не далее как на прошлой неделе, столкнувшись с Гнеточкиным на лестнице, в бешенстве пыталась прибить его зонтиком. Жена с Ванечкой стали случайными свидетелями этой безобразной сцены.

— Скажите спасибо, что я столько-то даю, — отвечала вдова. — Берите и уходите, чтобы духу вашего тут не было.

Через минуту она вошла в гостиную. Запавшие темные глаза почти без ресниц. Вянущие подглазья. Длинная, еще свежая шея. Движения энергичные, но нерасчетливые: рука взлетает, чтобы поправить прическу, а кажется — влепить пощечину. И так-то худая, в траурном платье Шарлотта Генриховна выглядела тощей, как смерть.

— А, господин Путилин! Я ждала вас. В полиции мне сказали, что найти убийцу моего мужа приказано вам.

— Примите мои глубочайшие соболезнования. Слова бессильны… Все от меня зависящее…

— Не сомневаюсь.

— Я должен был явиться раньше, но решил дать вам время немного успокоиться и осмыслить происшедшую трагедию.

— На это уйдет вся моя оставшаяся жизнь, — сказала она.

После такого заявления Иван Дмитриевич уже и не знал, с чего начинать разговор, и начал с вопросов протокольных:

— Возможно, мне придется проявить интерес к темам отчасти интимного характера. Само собой, насколько вы позволите. Удобно ли будет в присутствии господина барона?

— Барон — старый друг моего мужа. При нем вы можете говорить все.

Старый друг раскурил новую сигарку.

После всего того, что рассказал о нем Куколев-старший, Иван Дмитриевич с особенным вниманием поглядывал на соседа. Мадам Зайцева тоже подлила масла в огонь его любопытства. Ей, видите ли, хорошо известен такой тип мужчин. Какой? У Нейгардта были круглые плечи и грудь, полные бедра. Вся его нескладная женственная фигура составляла неприятный ансамбль с резким и сухим лицом аскета, на котором выделялась длинная, как у Щелкунчика, нижняя челюсть.

— Вы с Яковом Семеновичем были компаньоны? — спросил Иван Дмитриевич.

— Нет, но иногда мы вели общие дела.

Тело покойного лежало в одной из соседних комнат, его душа витала где-то рядом, задыхаясь в табачном дыму. Каково ей бессильно взирать на свое оскверненное жилище!

— Садитесь, господа, — пригласила Шарлотта Генриховна, сопровождая эти слова таким энергичным жестом, что со стороны могло показаться, будто она указывает гостям на дверь.

Все трое расселись вокруг большого стола, застеленного шитой бисером скатертью. Она, может быть, и послужила причиной последней, роковой ссоры между старой хозяйкой и молодой.

— В наших с Яковом Семеновичем делах, — первым нарушив затянувшееся молчание, заговорил Нейгардт, — я неизменно мог положиться на него, как на брата. Он отвечал мне тем же безусловным доверием.

— Потому что ему не повезло с родным братом, — подхватила Шарлотта Генриховна. — Они совершенно различные натуры, ничего общего. Старший характером в мать, младший — в отца. Семен — человек ограниченный, хочет жить умом, а ума-то мало. А Яша, он жил сердцем. К тому же, как вы знаете, мой муж хром от рождения. Мальчиком он не мог участвовать в детских забавах, в нем развились мечтательность, привычка к уединению.

— Эти свойства характера не мешали ему в торговых делах? — спросил Иван Дмитриевич.

— Напротив, ему помогало воображение, развитое в детстве одиночеством.

— Его фантазия часто была двигателем наших с ним предприятий, — подтвердил барон.

— Сегодня ночью я сидела над гробом одна, молилась, вдруг слышу его голос: «Лотточка, не мучай себя, иди спать…» Он при жизни заботился обо мне и после смерти остался таким же. Я послушалась, легла, а уснуть не могу. Тогда он опять откуда-то говорит мне: «Возьми, Лотточка, наши венчальные свечи…» Вы, барон, видали, они у нас на божнице стоят за иконами. Это наша семейная святыня. Свекровь много раз пыталась их оттуда убрать, но Яшенька не давал. Он даже Олюшке наказывал, что вот, мол, мы с мамой умрем, а ты их береги, они и тебе принесут счастье, как нам с мамой.

О том, где и при каких обстоятельствах был убит ее супруг, Шарлотта Генриховна не только не говорила, но словно бы и не думала. Более того, предполагалось, что и слушатели об этом забыли, как о факте несущественном. Кровать с зеркальными стенками была запретной темой. Иван Дмитриевич решил пока что не нарушать табу, наложенное вдовой на само слово «Аркадия».

— Я забралась на стул, — тихо говорила она, глядя в одну точку, — взяла эти свечи, и стоило мне к ним притронуться, как возникло ощущение, что я прикасаюсь не к воску, а к человеческому телу. Я вскрикнула, но через секунду поняла: нет, это уже не свечи, это пальцы моего Яшеньки. Холодные…

— Вы чувствовали только его пальцы? — перебил Иван Дмитриевич. — Или и ладонь тоже?

— Да, была и ладонь…

— Какая?

— Холодная. Запредельно холодная…

— Я имею в виду, правая или левая?

Очнувшись, вдова взглянула на него с раздражением:

— Не все ли вам равно? Я не поняла, какая именно.

— А могли бы понять, потому что на правой руке Якова Семеновича был след ожога.

— Вы правы, — признала она, — я совсем забыла. Действительно, незадолго до смерти Яша случайно обварился кипятком, но когда той ночью он брал меня за руку, я ничего не почувствовала. Значит, это была левая рука.

— Каким образом он обварился? Вы видели? — не отставал Иван Дмитриевич.

— Нет, это произошло без меня.

— А кто накладывал ему повязку?

— Марфа Никитична… В чем, собственно, дело?

— Все, что с Яковом Семеновичем происходило в последнее время, способно пролить свет на тайну его смерти.

— Наверное, сама же Марфа Никитична его и обварила, — подумав, сказала вдова. — Она такая.

— Хорошо-хорошо. Продолжайте.

— Легко сказать. На чем я остановилась?

— Вы поняли, что это уже не свечи, а пальцы Якова Семеновича, — подсказал барон.

— Да-да, пальцы… Холодные, запредельно холодные, но родные. Было чувство, будто не я их держу, а они держат меня за руку. Я чувствовала, как он помог мне сойти на пол, затем повел к нашей супружеской постели, уложил, положил мне руку на грудь, и я в то же мгновение уснула.

— Надо было, — сказал Иван Дмитриевич, — воспользоваться моментом и спросить у него, кто его убил. Он мог бы ответить, пока не отпели.

— А после отпевания уже не может? — заинтересовался Нейгардт.

— После отпевания мертвым запрещено вмешиваться в наши дела.

— Зачем спрашивать? — мерзлым голосом сказала Шарлотта Генриховна. — Я и так знаю.

Барон взял ее за руку:

— Шарлотта, дорогая, о чем вы?

— Да, знаю.

— И можете назвать имя убийцы? — спросил Иван Дмитриевич.

— Для того, господин Путилин, я вас и позвала.

— Меня сюда никто не звал. Я пришел сам.

— Вы просто не поняли, что явились по моему зову. Я позвала вас через печку.

— Понятно, — кивнул Иван Дмитриевич.

Он с детства знал этот способ, но барон вырос в таких местах, где его не применяли, и забеспокоился:

— Через печку? Шарлотта…

— Да, я открыла заслонку и произнесла в огонь имя господина Путилина. Моя свекровь так делала, когда хотела кого-нибудь видеть у себя. У меня, правда, редко получается, но сегодня вышло.

— Вы хотели назвать имя убийцы, — напомнил Иван Дмитриевич.

— Вначале вы оба должны поклясться, что сохраните его в тайне.

— Даю слово, — сказал барон.

Но Иван Дмитриевич покачал головой:

— Я человек казенный, нельзя мне давать такие обещания. Если я соглашусь, то не смогу арестовать преступника.

— У вас в том не будет надобности.

— Сударыня, что вы этим хотите сказать?

— Его не нужно арестовывать… Он умер.

От неожиданности Иван Дмитриевич зябко передернул плечами. Совсем как Ванечка, когда ему хочется пи-пи. Неужели предсказание Зеленского так скоро сбылось и Ликаон уже мертв?

— Хорошо, — согласился он, — в таком случае обещаю молчать.

Однако теперь Шарлотта Генриховна выдвинула новое условие:

— Целуйте крест.

На всякий случай Иван Дмитриевич все же слукавил. Вытянув из-под воротника нательный крестик, укрыл его в ладони и приложился к нему не губами, а носом. Эта древняя хитрость позволяла надеяться, что, если по долгу службы придется переступить присягу, в небесной канцелярии ему будет сделано снисхождение. Крестик вновь скользнул под рубаху, и откуда-то из прапамяти всплыло: «А кто нарушит крестное целование, на того Бог и крестное целование, и мор, и глад, и огнь, и меч…»

— И вы, барон, целуйте крест, — велела Шарлотта Генриховна.

— Я лютеранского исповедания.

— Значит, на Библии клянитесь.

Она принесла Священное Писание в столь неодобряемом Марфой Никитичной синодальном переводе, открыла первую страницу Евангелия от Иоанна. Нейгардт встал, возложил левую ладонь на стих «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», поднял вверх два пальца правой руки и поклялся сохранить услышанное в тайне.

Церемония была закончена, все трое опять заняли места за столом. Шарлотта Генриховна глубоко вздохнула. Никто ее не торопил, но в итоге было сказано приблизительно то, что Иван Дмитриевич и ожидал услышать от нее еще до начала всей этой пышной интриги, которая даже его ввела в заблуждение своей изощренностью.

— Яков Семенович сам убил себя, — сообщила вдова без дальнейших затей.

При таких словах Иван Дмитриевич испытал разочарование, но не настолько сильное, чтобы не заметить: они же почемуто заставили барона оживиться.

— Вот так штука! — воскликнул он. — Я одного не понимаю: зачем нужно молчать об этом?

— Что тут непонятного? Я не хочу, чтобы моего мужа как самоубийцу похоронили за церковной оградой.

— Будьте покойны, — весело сказал старый друг. — Я нем, как могила.

Не без колебаний Иван Дмитриевич решился нарушить табу, спросив:

— Шарлотта Генриховна, вам известно, где и при каких обстоятельствах умер ваш муж?

— Разумеется, — ответила она с завидным спокойствием.

— И вы были в номере? Видели кровать, на которой он провел свою последнюю ночь?

— Нет, но могу себе представить.

— Как вы думаете, почему Яков Семенович вздумал покончить с собой в подобном месте?

— Из любви ко мне.

— Вот как? Из любви к вам? При всем уважении…

— Мой муж нарочно обставил свою смерть таким образом, чтобы она причинила мне меньше горя.

— Давайте начистоту, — как можно более мягко начал Иван Дмитриевич. — Я буду жесток, но дело слишком серьезно. Не хотелось бы вести этот разговор при свидетелях, однако вы сами сказали, что от господина барона у вас нет секретов.

— Теперь — нет, — уточнила она.

— Прошу прощения, но вы знаете, что Яков Семенович был в «Аркадии» с другой женщиной?

Она снисходительно улыбнулась:

— Вам удалось найти ее, господин Путилин? Вы с ней встречались?

— Пока нет. Но…

— Так вот, никакой женщины с ним не было, можете мне поверить. Он лишь обставил все так, будто она была.

— Кого же он собирался обмануть?

— Меня.

— По-моему, Шарлотта Генриховна, вы сами себя обманываете.

— Вы мужчина другого сорта, вам трудно понять, что мой муж поступил с обычным для него благородством. Да-да! И не смотрите на меня как на сумасшедшую. Поймите, Яков хотел, чтобы мысль об этой мерзкой гостинице помогла мне скорее забыть его. Чтобы я думала, будто он в ту ночь был с другой женщиной, и не так сильно горевала о нем. Он хотел облегчить мои страдания и готов был пожертвовать даже памятью о себе, своим добрым именем…

— Преклоняюсь перед чистотой вашего любящего сердца, — сказал Иван Дмитриевич, — но сама версия кажется мне сомнительной.

За окнами угасал день. Квартира была на первом этаже, и едва солнце склонилось за крыши домов на противоположной стороне улицы, в гостиной стало сумеречно от плотных темных штор.

Иван Дмитриевич вспомнил, что вчера был Симеон Столпник, первый день осени, когда ласточки вереницами ложатся в озера, а ужи выползают из воды на берег и ходят по лугам на три версты. В этот день за сотни верст от Петербурга, в нищем уездном городке, где он родился и прожил до шестнадцати лет, хозяйки растапливают печи новым огнем, живым, вытертым из дерева, а не выбитым из кресала. Тем же пламенем оживляют лучины, свечи, лампады. Отец владел искусством сотворения такого огня, что в детстве составляло предмет гордости Ивана Дмитриевича. С утра во дворе полыхал священный костерок, от которого соседи разносили по домам уголья и головешки, а здесь в гостиную вошел Евлампий и, чиркая вонючими серными спичками, стал зажигать свечи в люстре. Никто в Петербурге не умел трением добывать огонь из чистого дерева, поэтому не было тут ни настоящего тепла, ни истинного света. Всякое пламя пахло серой, как гнилое болото, норовило заманить в трясину, если держать путь по этим призрачным огням, и все сказанное Шарлоттой Генриховной тоже казалось не иллюзией любви, не трогательным самообольщением, а хитростью и обманом.

— Оленьку с нянькой я сразу отправила к моей сестре на Васильевский остров, — говорила она, — не то еще кто-нибудь из соседей сболтнет девочке, где умер ее отец. Соседи у нас подлые, сами знаете. Кухарка у меня приходящая, но я ее рассчитаю, чтобы не проговорилась. Оставлю одного Евлампия, он верный человек. Уж коли вы, господин Путилин, не могли понять, почему Яков так поступил, восьмилетнему ребенку тем более не объяснишь. Не дай бог, скажут ей! Так и будет расти с болью на душе. Поживет пока у сестры, а я тем временем подыщу другую квартиру… Да, — вспомнила Шарлотта Генриховна, — вы, наверное, хотите знать, что вынудило Якова решиться на такой страшный шаг?

— Неплохо бы, — сказал Иван Дмитриевич.

— Все очень просто. Он влез в громадные долги, чтобы затеять какую-то рискованную коммерческую операцию, которая его разорила. В подробности он меня не посвящал.

— А почему было ему не объявить себя банкротом? Я слышал, большая часть имущества числится за Марфой Никитичной. Следовательно, банкротство стало бы для него идеальным выходом из положения.

— Но ведь Яков был ее единственным наследником. В таком разе он должен был или отказаться от наследства, или отдать его своим кредиторам.

— Вы говорите так, словно Марфы Никитичны уже нет в живых.

— Я в этом уверена.

— Почему?

— Потому что умер Яков. Вы ведь знаете, что моя свекровь пропала за два дня до его смерти. Очевидно, он получил известие о том, что она мертва, после чего и решил уйти из жизни.

— Но кто мог убить вашу свекровь?

— Да хоть кто! — с нервным смешком ответила Шарлотта Генриховна. — С ее-то характером! Она ведь то с дворником сцепится, то с извозчиком. На рынок ее одну и пускать-то было страшно. Однажды до того доторговалась, что ее рыбой мороженой по голове стукнули.

— Неужели Яков Семенович так любил мать, что не захотел жить без нее? Как-то, знаете…

— Он любил меня и Оленьку. Самоубийство было для него единственным способом избавить нас от нищеты.

— Ничего не понимаю, — признался Иван Дмитриевич.

Шарлотта Генриховна обернулась к Нейгардту:

— Объясните ему. Мне тяжело говорить.

Исполняя просьбу вдовы, тот щелкнул своей костяной челюстью и приступил:

— Господин Путилин, в поступке моего друга есть определенная логика. По завещанию Марфы Никитичны наследником объявлен ее младший сын, и по логике вещей в случае его кончины во владение имуществом должна вступить Оленька. Ей же, как вы знаете, всего лишь восемь лет. Кое-какие юридические тонкости тут имеются, но в принципе до самого совершеннолетия, весьма не близкого, она вправе не платить долги отца и бабушки. Иными словами, в течение долгого времени Шарлотта Генриховна, как опекунша своей же собственной дочери, может ни о чем не тревожиться.

Иван Дмитриевич подавленно молчал. Вся эта хитроумная конструкция, воздвигнутая, как мавзолей, над мертвым телом Якова Семеновича и призванная поддержать версию о его самоубийстве, была не прочнее карточного домика. Они что, за дурака его держат?

— Говорят, — осторожно сказал он, — ваша свекровь намеревалась переписать завещание в пользу старшего сына.

— Вам и это известно? Воистину, не дом, а змеиное гнездо.

Шарлотта Генриховна вышла и вскоре вернулась, неся в руке конверт, запечатанный тремя красными гербовыми печатями.

— Можете убедиться. Дальше разговоров с соседями дело не пошло, завещание осталось прежним.

— Оно будет вскрыто по обнаружении тела Марфы Никитичны, — пояснил Нейгардт, — или по истечении срока, установленного законом для тех случаев, когда человек пропадает без вести.

— Я, господин Путилин, позвала вас для того, чтобы вы не утруждали себя напрасными поисками убийцы моего мужа. Но вы должны будете подать рапорт о том, что не сумели найти преступника. О самолюбии вам придется забыть. Помните, вы целовали крест.

Ребром ладони она пристукнула по ребру столешницы, подводя итог разговору. Оба, старый друг и вдова, смотрели куда-то вбок, в пространство. Напряженное молчание воцарилось в гостиной, как бывает, когда из троих присутствующих двое хотят остаться наедине. Ивану Дмитриевичу ясно давали понять, что аудиенция окончена. Он, однако, не двинулся с места, продолжая плести косичку из бахромы на скатерти. Бакенбардами Иван Дмитриевич в то время еще не обзавелся.

Справа от Шарлотты Генриховны висел портрет ее покойного свекра на фоне Иерусалима, слева — литография с чертями, волокущими в подпол голого пьяницу, и акварель Рябинина. Указывая на нее, Иван Дмитриевич спросил:

— Кто художник, знаете?

— Нет. Этот рисунок подарил Яше какой-то приятель. Возможно, он сам и нарисовал.

— Имя приятеля не скажете?

— Знала бы, так сказала бы сразу. Вас что-то смущает в этой акварели?

— Странный сюжет. Не понимаю, в чем тут смысл.

— Ничего странного, все очень просто. Рыцарь олицетворяет прошлое человечества, господин в котелке — настоящее, и сравнение не в пользу последнего. Он, как вы видите, с трудом выдерживает рукопожатие собственного предка. Это аллегория. Подразумевается встреча не людей как таковых, а двух культур. В общем, смысл тот, что наша современная культура находится в упадке и не может соперничать с культурой прошлого.

— Вы это сами все поняли или муж вам объяснил?

— Да, муж.

— А не кажется ли вам, — осторожно спросил Иван Дмитриевич, — что этот господин похож на Якова Семеновича?

— Вы правы, — кивнула вдова, — некоторое сходство имеется, хотя прежде всего в одежде. У Яши есть такое пальто. Котелок, правда, не совсем такой.

— И такое впечатление, будто у этого, который олицетворяет современную культуру, одна нога немного короче другой, — высказал Иван Дмитриевич то, что ему самому лишь сейчас бросилось в глаза.

— Да, пожалуй.

— И вас не удивляет такое сходство?

— Ничуть. В отличие от большинства наших с вами современников мой муж был человек с духовными исканиями.

— В чем это выражалось?

— В том, например, что он никогда не ездил по железной дороге, не писал стальными перьями, не пил чаю. Вместо чая ему подавали кипяток с вареньем. Иными словами, он сохранил верность кое-каким традициям своих предков. Вот почему мой муж пусть с трудом, но все-таки выдерживает рукопожатие этого рыцаря. Другие и секунды бы не продержались.

— Это вам тоже он рассказал? — осведомился Иван Дмитриевич.

Ответа не последовало. Потеряв терпение, Шарлотта Генриховна решительно прошагала к двери, распахнула ее и крикнула в пустоту темного коридора:

— Евлампий! Проводи господина Путилина.