Домой на Бикмен Плейс я добрался около часа. Бетси читала в постели. Когда я вошел, отложила очки и приветствовала меня своей теплой, так украшавшей ее улыбкой. Она всегда думала, что некрасива и что жениться на ней можно только ради ее денег. Думала она так, пока не вышла за меня.

«Старшая дочь Кэллингема. Нет, не Дафна. Та, другая, некрасивая, что подалась в благотворительность».

При виде ее, ее улыбки, так убеждавшей меня, что в ее мире теперь все в порядке, меня затопило чувство нежности и благодарности за все, что нам обоим принесло наше супружество.

Не стала спрашивать, почему я так поздно, и даже не спросила, не зашел ли я к Фаулерам пропустить по стаканчику. Бетси всегда до предела блюла мою независимость — видимо, потому, что Кэллингемы были так богаты, а я работал у ее отца. Ей явно не хотелось быть дочерью шефа.

— Рикки еще не спал, когда я пришла, — сказала она. — Эллен ничего не могла поделать. Пришлось мне ему петь. Тоже придумал! И целый час я каркала, как простуженная ворона, но он просто млел от удовольствия.

По дороге я считал само собой разумеющимся, что скажу ей об Анжелике. Никогда до того ничего от нее не утаивал. Но теперь все это показалось мне гораздо сложнее. Знал, что мои прошлые отношения с Анжеликой и ее красота всегда сильно беспокоили Бетси, вызывая в ней неуверенность в себе. И к тому же я знал о ее скрытых опасениях, что Анжелика, будучи матерью Рикки, может когда-нибудь попытаться его отобрать. Бетси не могла иметь детей и любила Рикки не меньше, чем меня. И тут я решил: к чему ей рассказывать? Только даром пугать, а Анжелику я и так никогда уже не увижу.

Мы лежали в постели, разговаривая о встрече завтра вечером с ее отцом — его называли Старик — и о Фонде Бетси Кэллингем, финансировавшем борьбу с лейкемией, который Бетси основала тогда, когда мать ее умерла от лейкемии, а отец перенес всю любовь на младшую дочь — Дафну.

До того, как мы поженились, этот фонд играл главную роль в ее жизни, а теперь отошел на второе место, после меня и Рикки. Как раз начиналась ежегодная кампания, и наш ужин с тестем был для нее очень важен, поскольку и Бетси, и Поль Фаулер, работавший у нее менеджером, рассчитывали, что кампания успешно стартует с внушительного чека от Старика. Бетси знала, что с ним будет нелегко, ибо Старик в своей пресловутой надменности был не только деспотичен, но и скользок, как угорь. Но рассчитывала, что сумеет вытянуть чек, и эта уверенность наполняла ее блаженством.

Ее настроение передалось и мне, и я быстро выбросил из головы Десятую западную. Я был дома, с женой, которую любил; все было нормально, все было хорошо и прекрасно. И в этом настроении я уснул.

Снилась мне Анжелика. Смятенный, призрачный сон, и я проснулся в испуге. Слышал рядом тихое дыхание Бетси. Но сон оставался перед глазами, и мне вдруг показался несправедливым контраст между моим счастьем и падением Анжелики. Во мне вдруг проснулось чувство вины, и прожитые вместе годы, которые я упорно пытался забыть, против воли открылись передо мною, как страницы загадочной рукописи, извлеченной со дна сундука.

Все началось так банально: как отставной морской пехотинец, я, болезненно честолюбивый студент, за казенный счет заканчивал Клакетонский колледж, где училась и Анжелика, прекрасная и темпераментная дочь овдовевшего профессора английского языка. Перелом в наших отношениях произвела, разумеется, моя книга «Зной юга». В творческом запале, подзадориваемый очаровательной Анжеликой, я меньше чем за шесть месяцев написал свой первый роман. Когда издатель, к моему немалому изумлению, «Зной юга» принял, мы поженились, а когда книгу, к еще большему удивлению, похвалили критики и купил Голливуд, мы сказали Клакстону «прощай» и отправились через океан в Европу. После пол у года романтических странствий по Испании, Италии и Франции мы сняли домик в Провансе. Там должна была начаться наша новая богатая жизнь.

Уже годы я не вспоминал наш дом в Провансе, но теперь, когда я его представил, какая-то неведомая сила превратила мою постель в наше ложе в Провансе, и возле меня спокойно спала Анжелика. В мою ладонь скользнула женская рука. И долю секунды я думал, что это рука Анжелики.

— Ты не спишь, милый, — сказала Бетси.

— Да.

— Но тебе не плохо?

— Нет, девочка моя.

Рука моей жены, такая доверчивая, не ведающая измены, сжала мне пальцы, потом погладила бедро. В отчаянной решимости наказать себя я заставил память вести меня дальше, в позднейшие, мрачные времена. В первый же год нашей жизни в Провансе Анжелика родила Рикки, а я — половину второго романа, которую разорвал. За два следующих года я выжал из себя и забросил еще несколько неудачных попыток и в результате стал нетерпим, невозможен, снедаемый надеждой и тоской. Наконец, под предлогом поисков «нового вдохновения», мы оставили дом и начались скитания по курортным местам, где я ночь за ночью слонялся по кабакам в сопровождении терпеливой Анжелики, а за Рикки приглядывала в номере горничная. В то лето за Анжеликой поочередно волочился целый хвост ухажеров из светских кругов, в том числе Чарльз Мэйтленд, молодой автор, подверженный еще большему самомнению и самоуничижению, чем я. Но всех она отвергала. Казалось, я — единственный смысл ее жизни, и когда, наконец, нам осталась одна лишь любовь, Анжелика стала мне необходима, как воздух.

Потом все это внезапно кончилось. Мы как раз отдыхали в Портофино (был там и Чарльз Мэйтленд), когда там объявился мой сослуживец по морской пехоте Поль Фаулер; он приплыл на яхте Кэллингема, молодожен, окруженный ослепительной аурой благополучия. Никогда раньше я не встречался с настоящими богачами, и очаровательная кэллингемовская снисходительность к подвластному им миру меня приводила в отчаяние, усиливая сознание собственной никчемности.

После недели их пребывания в Портофино я ужинал с ними на яхте — без Анжелики, которой пришлось остаться с Рикки. Как оказалось, Старик уже прочитал мой «Зной юга», и он с поверхностным апломбом весьма состоятельных людей, даже не отдавая отчета, что говорит с автором, книгу немилосердно разнес. Это оказалось последней каплей.

Возвращаясь с яхты, я напился в маленькой остерии на молу и приплелся домой в самом ужасном настроении. Поднимаясь по лестнице к себе, я твердил: если Анжелики не будет, я покончу с собой.

Включив свет в нашей голой комнатке, я увидел, что Рикки лежит в кроватке, но Анжелики нигде не было. Вместо нее я нашел записку.

И теперь, когда я лежал рядом с Бетси в темноте спальни, горечь той давней измены на миг так припомнилась мне, словно я до сих пор был в душной каморке на набережной. Миг ночной тоски миновал. Было абсурдно мучиться угрызениями совести из-за Анжелики. Она сознательно, с открытыми глазами избрала свой путь, и я тоже пошел своим путем. Мой, к счастью, совпал с путем Кэллингемов и их окружения, в основном благодаря Бетси, с чем я себя и поздравил еще раз.

Придвинулся ближе к жене, так что наши тела соприкоснулись. Бетси спала. Я обнял ее, поцеловал и опять уснул, на этот раз безмятежным сном…

В то время мое положение в издательстве Кэллингема было еще деликатнее, чем обычно. Должно было освободиться место вице-президента, и Старик по своей извращенной привычке стравливать подчиненных обещал эту должность и мне, и Дэвиду Мэннерсу, который работал в фирме намного дольше и, разумеется, терпеть не мог меня — «шефова любимчика».

Но, похоже, я не был таким уж любимчиком. Быть супругом Бетси представляло, скорее, неудобство, потому что Старика возмущала ее независимость и ее успехи в фонде и в замужестве. Я с самого начала был уверен, что он будет рад любой моей неудаче, чтобы иметь возможность с деланным огорчением сказать Бетси: «Видишь? Вот что бывает, когда берешь на работу несостоявшегося писателя только потому, что он твой муж».

В то утро атмосфера была напряженной. Вначале на аудиенцию был вызван Дэйв Мэннерс, а потом дважды подряд я. И оба раза я был совершенно уверен, что Старик что-то скажет о вице-президентстве, но тот оба раза промолчал. В первый раз разговор был вообще ни о чем. Во второй — только скалился на меня через свой огромный письменный стол, своими широкими плечами, широким ртом и широко расставленными бесцветными глазами более чем когда-нибудь напоминая мне хитрую и весьма опасную жабу, а потом выдал:

— Мне тут пришло в голову — Бетси не собирается сегодня вечером приставать ко мне со своей чертовой благотворительностью?

Прекрасно знал, как на меня действуют такие вещи. Старик всегда знал, что на кого действует, и выработал изощренную методику пытать людей — умел их буквально завести. Если бы я его так хорошо не знал, если бы он меня в определенном смысле не привлекал как сложная фигура, достойная воплощения в романе, я бы с удовольствием убил его на месте.

— Думаю, вы тоже придете, — продолжал он. — Мне понадобится моральная поддержка. Знаете, эти упрямые женщины! Они на меня страх наводят!

— Приду, — пообещал я.

— Отлично. И ради всего святого, скажи своей жене, чтобы подождала со своими речами, пока не закончится ужин. Она мне дурно влияет на пищеварение. Значит, ровно в семь.

И ровно в семь мы были на Ольстер Бэй, оба в вечерних туалетах; добрались вовремя, хотя по дороге нам пришлось забрать Поля и Сандру Фаулеров, чья машина была в ремонте.

Я был рад, что Поль с нами. Бетси, хотя это казалось абсурдным, в присутствии отца всегда была скована и напряжена, возможно, именно потому, что нуждалась в его любви и сочувствии, а тяжелая роскошь поместья Кэллингемов, давно уже меня не ослеплявшая, тем не менее действовала давяще.

Здоровый цинизм Поля вместе с его мальчишеским задором, — то, что так привлекало меня в нем во время службы в морской пехоте — к счастью, скрашивал мое пребывание в родовом гнезде Кэллингемов. Поль был из калифорнийской семьи, ставшей богатой и почтенной задолго до того, как мир вообще услышал о каком-то Кэллингеме, и он был единственным, кто отваживался задирать Старика; тому это, похоже, даже нравилось. У него, тем более, была слабость к Сандре, прелестной жене Поля, которой он любовался многоопытным взглядом вдовца. Впрочем, Поль именовал ее обычно «Поли» — по причине, которую однажды мне открыл.

— Тебе, Билл, как старому бывалому товарищу, я могу по секрету открыть эту тайну: Поли не женщина из плоти и крови. Она изготовлена из лучших сортов полиэстра. А знаешь, кто ее сконструировал? Те мерзавцы, что помещают рекламу в ваших гнусных журнальчиках. И знаешь, для чего? Чтобы сделать из нее прелестный манекен, способный демонстрировать бриллианты, кадиллаки и норковые шубки. А я, несчастный, осужден вовек ей все это обеспечивать. Хороша ситуация? Представь себе, как это давит на мой характер, мораль и кошелек. Фонд Бетси Кэллингем против лейкемии! Уж лучше бы это был Фонд Сандры Фаулер на драгоценности, меха и автомобили!

Тот вечер не слишком отличался от других ужинов у Старика: всего было слишком — слуг, еды, напитков, а младшей доченьки Дафны — просто чересчур.

Дафна Кэллингем в свои девятнадцать лет была самой испорченной штучкой, какую я когда-либо знал. Заслуга в этом была, разумеется, папочки. Если бы он не обожал ее так слепо, если бы не внушал, что любой мужчина от природы ее раб, могла бы быть вполне милой девушкой. Ведь она была хороша собой: голубые глаза, курносый нос и густая грива русых волос. И она была в своем роде добра и бескорыстна, если это ее не слишком обременяло.

За ужином сидела рядом со мной и кокетничала напропалую. Она всегда пыталась обольстить меня своим шармом, хотя я знал, что делает это, только чтобы досадить Бетси. И поэтому душа у меня к ней не лежала. Сколько я знал Кэллингемов, что-то все время заставляло ее доказывать, что она красавица, а Бетси — «мышка». Меня это злило, потому что Бетси была все еще настолько чувствительна, что на это обижалась.

Старик, когда не делал комплименты Поли, прямо таял при взгляде на Дафну. Поль, как искушенный дипломат, то и дело отпускал шуточки. Все это оставляло Бетси в стороне, и обстановка за столом вызывала у нее ощущение, что она нудная, скованная и портит все дело. Я ободряюще улыбался ей поверх роскошной подставки с серебряным блюдом, занимавших середину стола, и она ответила мне улыбкой. Но я-то знал, что она несчастна.

И никто и не вспоминал о ее фонде.

Очередь до него дошла только потом, когда мы, мужчины, как принято в высшем свете, посидели немного с бутылочкой портвейна и снова присоединились к дамам. Полю удалось блокировать Дафну в углу огромной гостиной. Я подсел к Поли на причудливую кушетку в стиле Людовика XV и отвлек ее тем самым от Старика. Теперь Бетси могла относительно спокойно поговорить с отцом. Но тот делал все, чтобы усложнить эту задачу. Тем не менее она, наконец, осмелилась изложить свою скромную, многократно отрепетированную просьбу. Старик перебил ее уже после первых слов.

— Моя дорогая Бетси, не трать время на уговоры. Я знаю, почему ты сегодня здесь, и не думаю, что твое красноречие сможет хоть как-то повлиять на мое решение.

Старик, родившийся в бедняцких кварталах Цинциннати, с невероятным упорством взявшийся за самообразование, с тем же упорством потом сколачивавший состояние, обожал грубоватые откровения. Растянув свой лягушачий рот, покрутил пузатый бокал с бренди и потом с привычным высокомерием разразился поучением о том, как похвально стоять на собственных ногах. С момента основания фонда именно он был его главной опорой. Будь у Бетси хоть капля уважения к себе, относись она всерьез к своей деятельности в фонде, давно бы уже поняла, что не может бесконечно сидеть у отца на шее.

Я слушал его с нараставшим недовольством. Это было не просто грубо, а незаслуженно, несправедливо. Бетси создала фонд из денег, унаследованных от матери; всем она занималась сама; единственным, чего она хотела от отца, был его ежегодный взнос и умеренная реклама в его журналах. Знал он это не хуже меня. Но тем не менее продолжал вещать.

Я видел, как в углу Поль наклонился к Дафне и что-то шепчет ей на ухо. Потом они оба присоединились к нам. Старик тем временем перешел к заключению.

— И таким образом, моя милая Бетси, по зрелому размышлений я решил, что будет лучше, если теперь ты получишь возможность доказать самой себе, что прекрасно можешь обойтись без какой-либо помощи с моей стороны.

Бетси старалась не подавать виду, но я знал, как ей было больно, как оскорбил ее этим Старик. Я был настолько взбешен, что начал вдруг бормотать что-то в ее защиту. И тут, путаясь в словах, перехватил отчаянный взгляд Поля, понял, как невозможно глупо я выгляжу, и замолчал. Наступила долгая, давящая тишина.

Потом заговорила Дафна.

— Так ты, папочка, отказываешься пожертвовать Бетси свой ежегодный взнос?

— Да, милочка. Должна же она наконец позаботиться о себе сама.

— Ах, эти милые несчастные неудачники! — Дафна захихикала, как девочка из пансиона благородных девиц, плюхнулась Старику на колени и обхватила своими холеными голыми руками его за шею. — Но, в самом деле, меня это так расстраивает! Бедняжка Бетси! Ведь у нее одна радость на свете — этот несчастный фонд! И ты же прекрасно знаешь, что без тебя она тут же обанкротится. Как ты можешь быть таким жестоким?

Стрельнув глазами в Бетси, она начала таскать отца за уши. На эти наивные шалости ее толкало не только желание похвастаться, какова ее власть над ним, но и инстинктивное желание помочь сестре. Все это было крайне неприятно. И еще неприятнее мне стало, когда я заметил, что Старик поддается. Лицо у него обмякло и порозовело, губы расслабились и в конце концов он даже начал вторить хихиканью дочери.

За неполные четверть часа у него из головы уже выветрилась идея о том, что дочери нужно стоять на своих ногах, словно ничего подобного и не говорил, и он уже подписывал чек, ворча: «Последний раз, только чтобы угодить Дафне».

Но когда он подавал чек Бетси, я увидел в его глазах коварное злорадство, и до меня дошло, впрочем, не впервые, что я попался на удочку. Его напыщенная речь, как и маска снисходительного папаши, были только игрой, частью какого-то темного, извращенного юмора богачей. В своей безмерной гордыне он с самого начала решил дать Бетси деньги, но ему захотелось вначале ее унизить, и Дафна послужила ему в этом идеальным инструментом.

В такие моменты все кэллингемовское общество подавляло и раздражало меня, и остаток вечера я провел в никудышном настроении. Но Старик, видимо, от души наслаждался. К счастью, он рано ложился спать. В половине одиннадцатого мы освободились.

Когда я пошел за плащом, Дафна отвела меня в сторону и с триумфальной улыбкой похвасталась монеткой в двадцать пять центов.

— Поль поспорил со мной на четвертак, что я не уломаю Старика. А я прекрасно справилась, тебе не кажется? — Она многозначительно прищурила свои огромные глаза. — Завтра днем я поеду в город. Раз уж я спасла для Бетси ее несчастный фонд, думаю, взамен ты мог бы угостить меня обедом.

Обедать с Дафной было делом долгим и утомительным. Но я знал, что отказываться нельзя, чтобы не обострить для Бетси ее семейные отношения.

— Ну конечно, разумеется, — ответил я.

По дороге домой Бетси держалась молодцом. Не упомянула о моей неудачной попытке встать на ее защиту и не подала виду, что отец ее обидел.

Слишком велика была фамильная гордость. И Поль был великолепен. Об эпизоде с четвертаком он умолчал. Все это он воспринимал как обычную коммерческую операцию, причем удачную.

Фаулеры собирались заехать к нам на стаканчик, но когда мы почти доехали до Бикман Плейс, Поли вдруг обнаружила, что у нее болит голова. Почти каждый раз, когда не она оказывалась в центре внимания, у нее начиналась головная боль. Другого способа добиться своего она так и не придумала. Поль, как обычно, был с ней сама нежность.

— Бедная малютка, что же делать, серое вещество — вещь капризная.

— Нет, Поль, не в том дело. Просто Старик меня утомляет…

Высадив Бетси перед домом, я отвез Фаулеров. Когда один возвращался домой, заметил вдруг, что хандра меня не покинула. После трех лет счастливого супружества бывали минуты, когда я чувствовал себя в ловушке, когда я чувствовал, что Бетси и я, при всей нашей кажущейся независимости, ничем не лучше остальных рабов в бескрайней империи старого Кэллингема. Тот день был особенно неудачным. Мне опротивели интриги вокруг места вицепрезидента; потом мне пришлось бессильно наблюдать, как Старик тиранит мою жену, и в довершение всего я позволил капризной девятнадцатилетней девчонке навязаться на обед со мной. И невольно мне захотелось, как перед этим Поли, немного покапризничать.

Я взглянул в окно. Был почти перед домом, где жила Анжелика.