3. Некоторые люди умеют развлекаться

Для того чтобы найти Джейн Беллвезер, которая за время наших поисков обзавелась фамилией и некоторыми расплывчатыми чертами, мы вышли из танцующего караван-сарая и двигались через анфиладу относительно тихих и темных комнат, пока не добрались до кухни, которая была белой. Там горели все лампы, и, как это часто бывает с кухнями во время больших вечеринок, на свет слетелось немало нездорового вида личностей, обладавших серьезным аппетитом к еде и напиткам. Все эти люди разом посмотрели на нас, и мне тут же показалось, что до нашего появления там давно не звучало ни слова.

— О! Привет, Такеши! — сказал Артур одному из двоих бледных японцев, стоявших возле холодильника.

— Артур Леконт! — заорал тот в ответ. Он был уже более чем навеселе. — Это мой друг Итидзо. Он учится в Университете Карнеги-Меллона.

— Привет, Итидзо. Приятно познакомиться.

— Мой друг, — продолжал Такеши еще более громким голосом, — такой заводной! Он говорит, что, если бы я был девушкой, он бы меня трахнул.

Я засмеялся, но Артур на долю секунды замер, всем своим видом выражая искреннее, прекрасное сочувствие, потом кивнул с утонченной, нарочитой вежливостью, с которой общался с окружающими. В том, что касалось манер, он был настоящим гением: они давались ему абсолютно без усилий. Это качество было уникально еще тем, что совершенно не встречалось у людей его возраста. Мне казалось, что Артур с его старомодной, изысканной учтивостью выйдет победителем из любой ситуации, в которой соблаговолит оказаться. В мире, который откровенная прямота сделала скудным и жалким, его рафинированная снисходительность, аристократическое высокомерие и уклончивость были смертельно опасными дарами. Я захотел встать под его знамена, чтобы сделаться хоть немного на него похожим.

— Кто-нибудь из вас знает Джейн Беллвезер? — спросил Артур.

Ни один из этих неотесанных, мрачных, переевших и перепивших типов не ответил утвердительно. Никто на нас не смотрел, и я, склонный к гиперболе в тот гиперболический вечер, вообразил, что никто из них словно бы не может вынести присутствия Артура или меня в его чудесной компании. Мы — в поисках предположительно великолепной Джейн Беллвезер — ослепляли их своим цветущим здоровьем и силой духа.

— Посмотрите в патио, — предложил наконец какой-то араб, набивший рот белым мясом креветок. — Там тьма народу спортом занимается.

Мы вышли на желтоватый свет заднего двора, старый добрый желтый свет фонаря-репеллента, распугивающего насекомых, что озаряет задние дворы, притягивая мохнатых мотыльков, уже которое лето подряд. Нам сказали неправду: хотя народу на темном газоне фланировало немало, спортом там занимался только один человек. Все остальные, в легких свитерах, прогуливались с бокалами, потягивая выпивку. На газоне играла в гольф молодая женщина, а все остальные наблюдали за ней.

— Это Джейн, — сказал Артур.

Стоя в одиночестве посреди огромного двора, на который уже опустились сумерки, она мастерскими ударами посылала невидимые мячи в разные концы поля. Пока мы спускались, стуча каблуками, по деревянным ступеням на мягко шелестящую траву, я наблюдал за ее движениями. Передо мной был воплощенный идеал моего отца: легкий философский наклон головы, сильный ровный замах, четкое, торжественное завершение удара, которое длилось — аристократический штрих — на долю секунды дольше необходимого. Она была высокой, стройной, в сумеречном свете ее белые блуза и юбка для игры в гольф выглядели серыми. У девушки было отстраненное от сосредоточенности выражение лица. Удар — и она улыбнулась, встряхнув светлыми волосами. Мы зааплодировали. Она поискала в кармане новый мячик и положила его к метке.

— Ей просто льстят, — сказала какая-то девушка, будто мы нуждались в объяснениях.

— Она прекрасна, — услышал я собственные слова. Кто-то из зрителей обернулся в мою сторону. — Я про то, что у нее прекрасный удар, просто совершенный. Смотрите!

Она снова ударила по мячу, и спустя мгновение послышался далекий звук удара мяча о металл.

— Джейн! — окрикнул Артур.

Она обернулась и опустила поблескивающую клюшку. Желтый свет выхватил ее лицо и безупречную короткую юбку. Девушка приложила руку козырьком ко лбу, пытаясь угадать окликнувшего среди нечетких силуэтов гостей.

— Артур, привет! — Она улыбнулась и пошла к нему по траве.

— Чья, говоришь, она подруга?

Мне ответили сразу несколько человек:

— Кливленда!

Спустя пару минут в одной из относительно тихих комнат вдали от гостиной мы трое сидели на том, что вполне можно было назвать канапе. От Джейн любопытно пахло — пивом, духами, скошенной травой и тем ароматом, который исходит от разгоряченного физическим усилием чистого тела. Артур представил меня как своего нового друга, а я внимательно наблюдал за лицом Джейн — не появится ли на нем хитровато-понимающее выражение? — но ничего подобного не увидел. Тогда я засомневался, правильно ли истолковал интерес Артура к своей персоне, и стал себя упрекать за то, что неверно воспринял проявления простого дружелюбия. После того как мы с Джейн рассказали друг другу, какое поприще выбрали (она, кстати, занималась историей искусств), и пришли к выводу, что ни один из нас не сможет объяснить, почему сделал именно такой выбор, но оба ему рады, разговор коснулся планов на лето.

На этот раз мне хватило ума умолчать об истинных намерениях, которые оставались смутными и в свете последних событий вполне могли включать попытку сблизиться с этой девушкой, с источником волнительных ароматов, которые она испускала. К черту этого Кливленда, кем бы он ни был!

— Я собираюсь перевернуть этот город вверх дном, — заявил я. — Чтобы осенью принять на себя весь груз ответственности взрослого человека. Ну, например, делать карьеру. Отец говорит, что уже приготовил для меня кое-что.

— А чем занимается твой отец? — спросила Джейн.

«О, в основном распоряжается вкладами на счетах в швейцарских банках, на которые стекаются доходы от проституции, рэкета, ростовщичества и контрабанды сигарет…»

— Он финансист, — ответил я.

— Джейн собирается в Нью-Мексико, — сообщил Артур.

— Правда? Когда?

— Завтра, — сказала Джейн.

— Боже! Завтра. Надо же какая жалость!

Артур рассмеялся, без труда расшифровав движение моей головы и близость моего обтянутого джинсой бедра к ее, гладко выбритому, бедру.

— Жалость? — У Джейн был южный акцент. — Совсем не жалость! Я дождаться не могу! Мы с отцом и матерью так давно хотим туда съездить! Мама уже четырнадцать лет берет уроки испанского! А я хочу туда потому, что…

— Джейн хочет туда поехать, — встрял Артур, — потому что стремится к плотскому познанию зуни.

Она зарделась, даже скорее вспыхнула, но голос прозвучал не слишком сердито, будто бы Артур частенько подшучивал над ее любовью к зуни.

— Не стремлюсь я ни к какому плотскому познанию, задница!

— Надо же! — изумился я. — Задница. — По тому, как Джейн смаковала это слово, я догадался, что она нечасто им пользуется. В нем слышалось уважение, признание особых отношений с Артуром, заставившее меня возревновать. Я даже задумался, что должен сделать, чтобы она и меня назвала задницей.

— Я интересуюсь коренными жителями Америки. Понимаешь? Вот и все. И еще мне интересна Джорджия О'Киф. Я хочу увидеть своими глазами ту церковь в Таосе, которую она расписала.

В соседней комнате кто-то заиграл на пианино. Мазурка Шопена плохо сочеталась с тяжелой ритмичной музыкой, которая доносилась из динамиков, разбросанных по всему дому. Потом кто-то из гостей набросился на пианиста с воинственным кличем и шелковой подушкой. Мы засмеялись.

— Некоторые люди умеют развлекаться, — произнесла Джейн, подтверждая мою догадку о том, что эта фраза служила в их кругу чем-то вроде девиза. Меня внезапно охватило безумное желание, чтобы она имела отношение и ко мне.

— Да, — согласился Артур и рассказал ей о сцене, свидетелями которой мы стали и благодаря которой познакомились несколькими часами раньше.

— А я видел тебя в библиотеке, — ввернул я. — Что за чтиво на испанском ты там мусолил?

— «La muerte de un maricón», — ответил он с шутливым поклоном.

— Да? А что это значит? — спросил я.

— Спроси мать Джейн, это она говорит на испанском.

— Сейчас же прекрати трепаться о моей матери! — приказала она. — Захлопни пасть! — Под хмельком Джейн разговаривала как Нэнси Дрю. Я сходил с ума по девушке с любопытным словарным запасом. — Моя мать не ставила Мексику на уши в течение целого года и не подхватывала гепатит, как некоторые.

— И слава богу, — отозвался Артур.

— Да ну! Ты что, действительно там кого-то ставил на уши? — заинтересовался я.

— А как же, — ответил он.

— А этим летом что собираешься делать?

— Жить в доме Джейн и присматривать за их собакой. Приходи ко мне в гости. После отъезда Беллвезеров там будет весело.

Артур и Джейн дошли до описания того, как в закусочной для дальнобойщиков слепая официантка, ощупав дрожащими пятнистыми пальцами лоб и нос Кливленда, признала в нем Октавиана, светящегося инопланетянина, который любил ее несколько лет назад, а потом вернулся в собственный мир, оставив ее слепой и одинокой с удивительно умным и уродливым младенцем на руках.

— С Кливлендом всегда происходит что-нибудь в этом роде, — сказал Артур.

И тут в темную комнату влетел Мохаммед с криками: «Граф! Граф!»

— Граф, — отозвался слегка нахмурившийся Артур.

— Друг мой, — почти искренне говорил Мохаммед. — Мой дорогой друг, мой потрясающий друг, граф Артур! Скажи же мне, что я могу для тебя сделать? И есть ли что-либо на этом свете, чего я для тебя не сделаю, друг мой?

Он пошатывался, на груди его расплылось пятно от виски. Мне показалось, что эти наигранные изъявления дружбы будут восприняты как пьяный бред, но Леконт смотрел на него молча, смотрел в его припухшие глаза, пока взвешенный и хорошо обдуманный ответ силился прорваться сквозь плотно сомкнутые губы.

— Артур! Ты только скажи! Только скажи! Все, что угодно!

— Ты можешь кое-что для меня сделать. Держись подальше от Ричарда.

Только что вокруг звенело и грохотало веселье, и вдруг все замерло. Резкое замечание полыхнуло вспышкой и сошло на нет, схлопнулось в какую-то ослепительно белую долю секунды. Казалось, воздух между Артуром и Момо рассекло со свистом лезвие топора. Артур немедленно покраснел и внешне устыдился того, что позволил себе сказать лишнее.

Рука Мохаммеда, которую тот собирался протянуть Артуру для пожатия, безвольно повисла, будто лишившись мышечной силы. Он с трудом переборол изумление, чему немало помогла хмельная легкость в голове, улыбнулся мне, потом Джейн.

— Джейн, — произнес он. — Скажи ему, что у меня с Ричардом все в порядке, и вообще, у меня все в порядке. А у него нет права собственности на все и всех, как ему кажется. Ты это ему обязательно скажи.

— Пойдем на улицу, — предложила мне Джейн. — Я знаю, как заставить залаять всех собак в округе.

— Ну ладно, — буркнул Мохаммед. — Тогда на этом и закончим. До встречи. — И он отправился в темную безбрежность гостиной, где исчез в густой пульсирующей музыке.

— Артур, а Ричард это… — начал я.

— Давай не будем об этом, — прервал меня он.

Джейн приблизила влажные губы почти к самому моему уху и зашептала, заставив зашевелиться все волоски на моем теле:

— Ричард — двоюродный брат Кливленда.

— Ах Кливленда! — отозвался я. Мне показалось, что вокруг меня Эйфелевой конструкцией все выше и выше воздвигаются переплетения любовных связей. Неужели всех их что-то соединяет? Между Артуром и Ричардом что-то есть? Я посмотрел на Артура. Тот потупился, устремив взгляд в холодную желто-пенистую пластиковую чашу горького сожаления. Волосы занавесили лицо, скрыв от меня его не слишком рельефный профиль и спрятав глаз.

— Тема, — тихо произнесла Джейн мне на ухо, словно расстегивая огромную молнию внутри меня.

Я схватил ее твердую руку:

— Какая тема?

— Смени тему.

— Слушай, Артур, — заговорил я. — Ты мне так и не рассказал о ребенке той официантки. Он правда родился от Кливленда? И так же хорош собой, как отец, с тем же неповторимым чувством юмора?

Мысль о Кливленде оживила и увлекла Артура, и следующие несколько минут я слушал, как безрассудный Кливленд, путешествующий автостопом, добирался к горе Рашмор через массив Блэк-Хиллс в пикапе минера, который удрал в самоволку с полным грузом тринитротолуола и пластиковой взрывчатки. Артур так смеялся, что на глаза его навернулись слезы.

Позже, где-то на излете долгого, тягуче-темного и шумного вечера, я оглянулся, будто впервые за много часов увидев, что происходит вокруг меня.

— Кливленд, — сказал я.

Поле моего зрения и восприятия совершенно расплылось по краям, и эти края сближались с каждым новым глотком выпивки, пока два лица, Джейн и Артура, почему-то пугающе похожие, не заполнили невыносимо отчетливый и узкий центр всего и бормотали, бормотали… Я хотел Джейн, хотел тишины, хотел просто остановиться. Поэтому встал, что само по себе было равносильно подвигу, и вышел на улицу, чтобы трижды шлепнуть себя по щекам.

Кливленд, Кливленд, Кливленд! Они не говорили ни о чем другом, кроме его подвигов. Кливленд съезжает на лошади в бассейн; становится соавтором книги о бейсболе в возрасте тринадцати лет; подбирает проститутку, чтобы отправиться с нею в церковь на венчание кузины; живет на заброшенном чердаке где-то в Филадельфии и возвращается в Питтсбург спустя шесть месяцев абсолютного молчания с парой непристойных татуировок и остроумным полноразмерным научным трудом о тараканах, с которыми он делил жилище.

Мне показалось, что для Артура и Джейн Кливленд воспаряет — или воспарял — столь же высоко над их одинаковыми светловолосыми головами, сколь высоко они парили надо мной. Только что-то случилось, и Кливленд пал — или был на пути к падению, — увлекая их вслед за собой. Прямо этого не было сказано, но в их рассказах сквозила мысль, что великая эпоха, время, когда Артур и Кливленд были вместе и лучше всех, давно и безвозвратно миновало. «Приехали», — подумал я, потому что чувствовал себя дерьмово в первое лето своей взрослой жизни; все было беспросветно и неправильно, а они говорили мне, что я явился слишком поздно и пропустил самое интересное.

Я собирался вернуться в желтый уют заднего двора, но хмель и незнание дома вывели меня сквозь незнакомые комнаты к другому, ярко освещенному, краю огромного газона, ввергнув в состояние «зеленого шока». В воде тихо разговаривала пара пловцов. Юноша мягко уговаривал девушку заняться тем, для чего пришло время. Пришло и, похоже, давно ушло. Я не слышал их слов, но категоричность отказа девушки была ясна и очень знакома. Дальше будет обида, молчание и быстрый плеск воды.

Кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся.

— Привет, — сказал Артур.

— Решил немного проветриться, — сообщил я. — Похоже, слишком долго сидел в духоте. И много пил.

— Ты любишь танцевать? Хотел бы пойти на дискотеку?

Я задумался о том, что он имеет в виду. Мне не очень хотелось идти на танцы, по большей части потому, что я никогда не ходил на танцы. Клер не танцевала. Но в его тоне, да и во всей идее было нечто меня напугавшее.

— Конечно, — ответил я. — Конечно, я люблю танцевать.

— Хорошо. В Ист-Либерти есть клуб. Это недалеко.

— Да?

— Только это гей-клуб.

— О-о…

Видите ли, в старших классах я какое-то время мучился сомнениями насчет своей ориентации. Эти полгода стали болезненным пиком нескольких лет непопулярности среди ровесников и отсутствия подружки. По ночам, ворочаясь в кровати, я пытался спокойно осознать как факт свою гомосексуальность и необходимость с ней смириться. Раздевалка стала для меня пыточной, полной выставленных напоказ мужских гениталий, будто бы упрекавших меня и насмехавшихся над моей неспособностью не смотреть на них. Этот беглый взгляд всегда длился ничтожную долю секунды, но я считал его унизительным проявлением своей извращенности. Разрываясь на части от типичного для четырнадцатилетнего подростка желания, я пытался перевести его на всех знакомых мне мальчиков по очереди, чтобы найти выход своей извращенной, тайной сексуальной озабоченности, которая обрекала меня на разочарование. Все эти попытки без исключения вызывали у меня гнев, если не омерзение.

С появлением Джулии Лефковиц кризису самооценки был положен конец. После Джулии была ее сестра, потом Шарон Хорн, и малышка Роуз Фэгэн, и Дженифер Шеффер. Но я никогда не забуду период глубинных сексуальных сомнений. Время от времени мне встречались потрясающие мужчины, которым удавалось поколебать, правда незначительно, фундаментальные истины, заложенные во мне Джулией Лефковиц, и на миг я задавался вопросом, какая прихоть судьбы привела меня к мысли, что я не гомосексуалист.

Я посмотрел на Артура. На его щеке пробивалась бледная золотистая щетина, яркое розовое пятно проступило на горле. Глаза были ясными, будто бы он и не пил. Во мне шевельнулось странное чувство. Оно потрепыхалось в груди, как черная летучая мышь, случайно залетевшая в дом, напугало меня на какое-то мгновение, а затем исчезло.

— Вряд ли. Я гетеросексуал, Артур. Мне нравятся девушки.

Он улыбнулся своей дипломатичной улыбкой:

— Все так говорят, — и потянулся ко мне, почти коснувшись моих волос. Я отпрянул от его руки. — Ладно, ты — гетеросексуал.

Мне показалось, что я только что прошел или завалил некое испытание.

— Но мы же можем быть друзьями?

— Увидишь, — сказал он, развернулся на каблуках и пошел по направлению к дому.

За этот долгий вечер у Рири даже предметы претерпевали странные превращения: тонкая атласная сумочка девушки стала трофеем, разорванным пополам двумя парнями в приступе ярости. Лампа-репеллент сделалась накопителем крылышек насекомых, осыпаемым ругательствами, и была снесена с места и в запале выброшена прочь. Голубой бассейн, который в начале вечера соответствовал всеобщему представлению о роскошном досуге состоятельных людей, теперь пестрел всеми цветами радуги, включая разнообразные оттенки зелени, и был почти пуст. Я провел весь вечер в сладком, тягучем полумраке, в веселой компании, а моя рубашка оказалась почти снятой еще на полпути к бассейну.