19. Великий Пи
— Бехштейн.
Темнота.
— Бехштейн.
Свет.
— Бехштейн.
— Привет. Что… ох…
Заполнив дверной проем, из хаоса кровавого сумрака возник огромный силуэт мужчины, державшего руки на бедрах. Когда он поднял черную руку, красные лучи двинулись вокруг нее, как лопасти вентилятора.
— Господи! — Я моргнул и приподнялся на локте. — Слава богу, это не кадр из фильма Серджио Леоне.
— Бах!
— Кажется, я уснул. Который час?
— Ночь на дворе, — сказал Кливленд. Он подошел ближе и уселся на подлокотник дивана возле моих ног. Из кармана его куртки торчал край книги в бумажной обложке. В руках он держал белый конверт. — Посмотри-ка, ты весь вспотел, — добавил он. Широко и сипло вздохнув, он откинулся назад, к стене, и похлопал себя по толстому животу. — Что у тебя есть пожрать?
Я развернулся и сел. В ушах у меня зазвенел смех Артура, и я понял, что видел его во сне.
— Наверное, найдется что-нибудь для сэндвича с сыром, — сообразил я. Потом встал и заковылял к холодильнику. Я с трудом стоял на ногах. Все тело болело. — А может, еще завалялась пара оливок.
— Оливки? Замечательно. — Он прикурил сигарету. — Болеешь?
— Не думаю. Нет. — Ханна, девчушка, живущая по соседству, снова разучивала «К Элизе». В моих похотливых видениях тоже звучала фортепьянная музыка. — Сейчас сделаю тебе сэндвич. Э… чем занимаешься?
Я выбрался на кухню и достал все необходимое из холодильника. Из него повеяло приятной прохладой.
— Да всяким разным. Боюсь, делами Пуна. Бехштейн, это лежало возле твоей двери, — сообщил Кливленд, вваливаясь на кухню следом за мной. Он протянул мне конверт, на который я обратил внимание с самого начала. На нем детским почерком Флокс было написано мое имя. Больше ничего — ни штампа, ни адреса. Сердце мое вдруг бешено дернулось — скачок и падение. Что-то в этом роде.
— А, это от Флокс, — пробормотал я. — Ну да…
— Да…
— Ну…
— Да. — Он ухмыльнулся. — Черт тебя возьми, Бехштейн, ты собираешься его читать?
— Да, конечно. В смысле, почему бы нет? Ты не будешь возражать… — промямлил я, указывая на недоделанный сэндвич.
— Конечно. Так, что тут у нас? А, хлеб, замечательно. Великолепно. Что, только горбушки? Ладно, и так хорошо. Люблю горбушки. Хлеб и сыр, оранжевый американский сыр — замечательно, то, что нужно. А ты минималист, я смотрю. Валяй читай. — Он отвернулся от меня и сосредоточил внимание на еде.
Я вышел из кухни с конвертом в руках, стараясь не гадать, что там может быть внутри, открыл его и вынул письмо на двух страницах. Оно было написано от руки темно-фиолетовыми чернилами на светло-фиолетовой почтовой бумаге с ее монограммой PLU. «Прошедшее время от plaire», — любила говорить она. Ее второе имя было Урсула. Пару мгновений, прежде чем я взял себя в руки, глаза слепо скользили по бумаге, и слова «секс», «мать» и «ужасный» зацепили мой взгляд, как жалкие узники колючего нагромождения абзацев. Я заставил себя вернуться к началу.
Арт, я никогда не писала тебе и сейчас чувствую себя странно. Я думаю, мне будет трудно писать тебе, и стараюсь разобраться почему. Может, потому, что я знаю, как ты умен, и не хочу, чтобы ты читал написанное мной — ты можешь отнестись к нему слишком уж критически. А может и потому еще, что я чувствую себя напыщенной и скованной, когда пытаюсь выразить свои мысли и чувства на бумаге. Я боюсь, что выстрою слишком длинную фразу или неверно употреблю слово. И мне мешает еще одно: раньше все, что я хотела сказать тебе, я могла сказать прямо в лицо. Ведь так и должно быть, правда? В писании писем есть что-то неестественное. Тем не менее я должна тебе кое-что сказать, и, поскольку я больше не увижусь с тобой, мне остается сделать это в письме.
Ты, наверное, думаешь, что я злюсь на тебя, и ты прав. Я в ярости. Так со мной еще никто не поступал. Разное было, но чтобы так странно и ужасно… Арт, я была так близка тебе, мы занимались сексом так страстно и говорили друг с другом так откровенно, как только могут это делать мужчина и женщина. Ты должен знать, что нынешние твои поступки вызывают во мне глубокое отвращение.
В моей памяти все время всплывает миллион песен «Супримс» (и не смей считать это глупостью!). «Остановись во имя любви» и тому подобное. Арт, как ты можешь заниматься сексом с мужчиной? Я знаю, что ты спал с Артуром уже потому, что я знаю Артура. Он не может без секса. Как-то он сказал, что умрет если его тела не будут касаться мужские руки. Я точно помню это его высказывание.
Ах, как ты мог? Это так неестественно! Так неправильно, если вдуматься. Я хочу сказать: вдуматься по-настоящему, все взвесить. Разве это не нелепость? Во всем мире существует только одно место для твоего пениса, и оно внутри меня. Впрочем, это сейчас уже неважно. Я давно уже поняла, что ты каким-то образом зациклен на своей матери, но не думала, что это может быть настолько серьезно. Поверь моим словам, Арт, потому что ты мне глубоко небезразличен. Тебе скоро понадобится помощь, и еще как (опытного психиатра).
Я все еще люблю тебя, но видеть больше не смогу. Ты говоришь, что любишь меня но, пока ты встречаешься с Артуром, это не может быть правдой. Ты даже не понимаешь, как это меня расстраивает. Ты должен знать (уверена, что говорила тебе), что я не в первый раз влюбляюсь в слабого мужчину, который в итоге оказывается гомосексуалистом. Это ужасно. Ты тратишь уйму времени, стараясь защитить — не ревновать, нет, а уберечь — любимого мужчину от посягательств других женщин, чьи притязания, в конце концов, нормальны, а сюрпризы подкрадываются со спины. Это хуже всего.
Не звони мне больше, дорогой. Я люблю тебя. Надеюсь, что ты найдешь свое счастье. Прости за письмо. Я никогда не смогла бы сказать тебе это лично. Так будет легче. Позвони как-нибудь позже, может через пару лет. Когда все пройдет.
ФЛОКС
— Пошли посидим на крыльце, — предложил Кливленд, показывая в сторону двери указательным пальцем, на который была надета оливка без косточки. Кусок сыра в его сэндвиче толщиной был не меньше дюйма. — Тебе, похоже, не повредит свежий воздух, Бехштейн. По твоему виду не скажешь, что ты здоров.
— А? Да нет, нет. Так просто.
— А, ну раз просто, тогда другое дело.
— У меня выдался чертовски плохой вечер.
Мы сели на потрескавшиеся ступени, и я всерьез задумался, не болен ли в самом деле. Было уже почти восемь вечера. Я смутно помнил, как проснулся этим утром, как выходил в гостиную и ложился на диван. Похоже, я проспал семнадцать часов. Кливленд достал из кармана книгу и бросил ее мне на колени. Это было дешевое издание Эдгара По, побывавшее в разных руках, с изображением черепа и летучей мыши на обложке.
— «Десять новелл ужаса», — прочитал я вслух.
— Я тут перечитываю великого Пи, — произнес он, набив полный рот сыра. — Когда-то я от него тащился. А еще я думал, что в прошлой жизни был им. — Он приподнял гладкую челку, чтобы продемонстрировать мне мраморно-бледное чело По. — Ф-фух! Вот что я тебе скажу, Бехштейн, — начал он, подцепляя пальцем еще одну оливку и мастерски выстреливая ею прямо себе в рот. — Дьявольский Карл Пуники оказался путевым мужиком. Смеется он, правда, натужно, и денег тратит многовато, и по спине меня треплет слишком часто, но работать с ним можно.
— Как работать?
— Боюсь тебе сказать.
— Ох.
— Так что ты натворил прошлой ночью? — спросил он, кося глазом на помятое письмо в моих руках.
Я посмотрел на него. Он бормотал и жевал одновременно, не останавливаясь, чтобы проглотить пищу. Мне показалось, что он под кайфом. Обычная сосудистая сеточка на его лице, под глазами и на носу, стала еще заметнее. Розовые глазные белки, грязные волосы. С одной стороны, мне очень хотелось все ему рассказать, но меня останавливала его отстраненность от событий, его совместные делишки с Карлом Пуники, которые были явно хуже того, что он делал для Фрэнки Бризи. К тому же я боялся, что он станет надо мной смеяться или, того хуже, разозлится. Действительно, что же я натворил прошлой ночью!
— Да, я под кайфом и пью весь день напролет. Я с трудом держусь на ногах, — буркнул он. — Ясно?
— Так ты пришел потому, что в твоем холодильнике закончилась еда?
— Точно.
— А…
— Дурило. Я не поэтому пришел. Я пришел пообщаться.
— Правда?
— Конечно. — Он протянул руку и похлопал меня по бедру. Потом выдернул письмо из моих вялых пальцев. — Плохие новости?
— Не знаю. Все так запуталось.
— Можно?
— Нет. Брось, Кливленд. — Я потянулся за письмом, но Кливленд поднял листки над головой, так что мне их было не достать. — Не может быть, чтобы ты работал на этого урода Пуники. Мне нехорошо, да и тебе не лучше…
— Я в порядке. Послушай, Бехштейн, ты расстроен, у тебя что-то случилось. На, держи. — Он протянул мне письмо, похлопав им по моему колену. — Может, расскажешь хотя бы часть того, что там понаписано?
Маленькая соседка снова и снова играла Бетховена. Лицо Кливленда приняло очень искреннее, хотя и утомленное выражение. От привычной насмешливости остался лишь легкий след.
— Это письмо с требованием выкупа, так? Она взяла саму себя в заложницы. «Дорогой Арт», — проговорил он, закусив губу словно бы в задумчивости и закатывая глаза. — Э… «Оставь Артура в немаркированном бумажном пакете в камере хранения на станции Грейхаунд, ячейка тридцать восемь, или мы никогда больше не встретимся». Так?
— А-а, держи! — решился я.
Он читал фиолетовое послание Флокс очень медленно, будто бы не понимал, о чем там речь, а я прислушивался к музыке за стеной и смотрел на тонкую серебристую пушинку, которая прилипла к паутине и крутилась на ветру, как колесо на конце крохотной привязи. Я ждал, когда Кливленд скомкает письмо и бросит его на землю или вскочит, плюнет мне на голову и, как все остальные, покинет мою жизнь навсегда. Я все испортил.
Через пару минут Кливленд поднял свою огромную башку и, ухмыльнувшись, посмотрел на меня.
— Ах ты распутник!
Я хмыкнул, хотя это больше походило на всхлипывание.
— Брось, крошка. Она это не всерьез. Тут все сплошная чепуха. То она говорит, что с ней никто так не поступал, то жалуется, что это происходит с ней все время. На нервах просто играет.
— Она не хочет меня видеть, и не захочет никогда.
— Фигня. — Он небрежно сложил письмо и сунул обратно в растерзанный конверт. — Внешне кажется, что она с тобой порвала, но на самом деле она просто объявляет тебе хренов ультиматум. Обычное дело. «Ты меня больше никогда не увидишь. Никогда. Если только…» Джейн все время шлет мне такие письма. Регулярно. Расслабься. Если хочешь, позвони ей сегодня, — закончил он, собирая сырные крошки, упавшие на куртку. — Если!
Мы еще немного посидели, избегая разговора об Артуре.
— Кливленд, — начал я наконец.
— Ну, в общем, я не удивлен.
— Не удивлен?
— Это должно было произойти. А она забавно загнула в письме — про то, что сюрприз подбирается «со спины». Ха-ха! Эх ты, Бехштейн, дурень. Чего ревешь? Хватит, прекрати. Ненавижу слезы. Рассказывай, что там случилось.
И я очень коротко описал ему события предыдущего вечера.
— Он сказал, чтобы я больше не беспокоился на его счет.
Кливленд усмехнулся:
— К этому заявлению тоже пристегнуто большое «если». Они просто оба пошли ва-банк. Хватит реветь. Черт возьми! — Он полез в карман куртки и достал скомканную и разлохматившуюся бумажную салфетку. — На. Черт! Никого ты не потерял. Тебе только придется выбирать, один или другой. Ты готов?
— Да, наверное. — Я почувствовал облегчение. Голова начала проясняться, даже боль утихла. И все это под тяжестью грубоватого внимания Кливленда. — Спасибо, — сказал я. — Прости. Я еще расстроился, когда ты сказал, что работаешь на Пуники.
— Я работаю вместе с ним, Бехштейн. У нас с Дьявольским Пуном есть особая договоренность. И плакать тут не о чем, боже упаси. Меня посвящают в одну из самых древних и уважаемых профессий. Я учусь кое-чему очень полезному. Ладно, давай отвлекись на минутку и послушай.
— Знаю, знаю, забудь Артура навсегда и звони Флокс…
— Ты можешь оказаться в объятиях Флокс или Дайаны Росс, если захочешь, в течение часа. Правда. Только сдается мне, в этом случае тебе придется действительно забыть об Артуре. Или наоборот.
Он снова взял в руки конверт и стал задумчиво похлопывать им по тыльной стороне руки.
— Так кого ты любишь? Флокс или Артура? Я хочу сказать, кого ты любишь больше?
— Не знаю. Обоих люблю одинаково, — рассеянно произнес я.
— Ответ неверный, — покачал головой Кливленд. — Попробуй еще раз.
Я понял, что он прав. Мои чувства к Флокс, которые я привык считать любовью, отличались от той любви, что я питал к Артуру. Я подумал о ее чистом широком лбе, о ворохе немыслимых юбок в шкафу, об ароматах ее спальни, а когда эти мысли не приблизили меня к решению, обратился мыслями к ее нежности и заботливости, к тому, как открыто и верно она любит меня. Мне подумалось, что я не должен бы вот так ломать голову. Между мной и Флокс стояло нечто (может быть, я сам), что превращало любовь к ней в постоянное, непрекращающееся усилие. Флокс для меня была объемистым собранием маленьких ярких деталей, которые я тщился удержать в уме, в определенном порядке, постоянно повторяя некий перечень, потому что стоило мне забыть какую-то мелочь, улыбку или выражение, как весь образ рассылался на части. Я выучил свою девушку наизусть.
А возможно, я, да и Кливленд, был слишком самонадеян, считая, что Флокс позволит мне вернуться. Возможно, она говорила о разрыве потому, что это и был разрыв.
— Кливленд, а ты правда спокойно смотришь на та…
— На что?
— Ну, на то, что я… что я, возможно…
— Педик? — Он положил письмо на книгу По и встал, потягиваясь, раскинув руки так широко, будто собирался обнять весь надвигающийся вечер. Одновременно он умудрился зычно рыгнуть и испортить воздух. — Ого! Вот так потянешься ненароком и взорвешься!
— Ха!
— Педик, как мой лучший друг? Как мой отец?
— Э…
— На самом деле, Бехштейн, я не считаю тебя педиком. В моем извращенном представлении ты просто валяешь дурака из-за этой гормональной свистопляски. Валяй, тебе будет полезно отдохнуть от Жрицы Злой Любви. Позвони ей, как там она сама пишет, «когда все пройдет».
Я запротестовал, утверждая, что в действительности все гораздо серьезнее, чем ему кажется. Я хотел объяснить, что чувствовал к Артуру, но вспомнил, как он недавно вяло изъяснялся в любви к Джейн, и промолчал. Он встал передо мной, спустившись на несколько ступеней, и я почти не видел его лица в сгустившихся сумерках.
— А чем ты занимался прошлой ночью? — спросил я, ожидая услышать очередную историю о возлияниях и безудержном веселье.
— Вчера ночью, — проговорил он, наблюдая, как горизонт наливается пурпуром, — я научился отключать систему сигнализации.
— Боже!
— Правда, здорово?
— Нет! На хрена?
— Так, для общего развития. А ты-то сам как думаешь? Для того чтобы проникать в дома. Пуну принадлежит пять ювелирных магазинов в Мон-Вэлли.
— Он же скупщик краденого.
— Причем самый крутой, Бехштейн.
— И ты собираешься для него воровать. — Я встал.
— Точно, и еще как. Кроме шуток, я буду как Кэри Грант в «Поймать вора».
Я бросился бежать прочь от своей квартиры, проскочил мимо него и, уже одолев половину ступенек, обернулся к Кливленду, который высился неясной тенью в свете, лившемся из далекого окна.
— Кливленд, это противозаконно! Это называется взлом. Взлом! Тебя за это могут посадить!
— Тихо! — Он спустился ко мне, и мы замерли друг против друга в напряжении. — Содомия, — произнес он.
Последовала долгая пауза, в конце которой он развернулся и сошел по ступеням к подножию лестницы.
— Я же не распсиховался и не стал вести себя как идиот, правда? — громко прошептал он. — Хотя мог бы. Ты вроде даже ждал чего-то подобного. Так почему ты просто не позволишь мне заниматься тем, чем я хочу, а я не буду мешать вам, мальчики, и, может быть, тогда мы сумеем остаться друзьями. — Он пошел было прочь от меня, но повернулся и прошептал: — И не воображай, что сможешь меня остановить. — Он схватил меня за плечо и больно сжал его. — Только попробуй меня сдать. — Он встряхнул меня. — Только попробуй проболтаться своему сиятельному папочке.
— Кливленд!
— Тихо! Потому что я тоже могу кому-нибудь проболтаться о тебе. — Хрустнув суставом, он отпустил мое плечо, и я упал навзничь на ступени.
— Ради всего святого, Кливленд, — прошептал я.
Он смахнул волосы с глаз. Казалось, его что-то смущало.
— Ну и ладно. Спасибо за сэндвич с сыром. Спокойной ночи.
Я смотрел, как он удаляется, мелькая в пятнах фонарного света, и с каждым разом как будто съеживается: большущий, большой, поменьше — и ничего. Потом я вернулся домой, включил верхний свет и лампу над крыльцом. Я стоял посереди гостиной, раздраженно засунув руки в карманы. В левом моя рука нащупала обрывок бумаги. Я развернул его — это была салфетка для коктейля, которую Кливленд оставил в баре; она прилипла к влажному боку моего пивного бокала в день нашей первой встречи с Карлом Пуники. Я рассматривал два слова, написанные на клочке: «Надо подумать» — и внезапно вспомнил о письме Флокс. Сердце ухнуло вниз. Снаружи у ступеней не было ничего, кроме туч ночных мотыльков, которые слетелись, чтобы расшибить свои головы о лампочку. Наверное, Кливленд схватил письмо в темноте, когда нагнулся за книгой. Завтра утром я ему позвоню и все улажу. Я снова вернулся в дом и долго кружил по комнате. Потом читал старые газеты, потом снова кружил. В конце концов я вновь полез в карман и вытащил монету. Орел — Флокс, решка — Артур. Выпал орел. Я позвонил Артуру.
