15. Музей Реальной Жизни

Я околачивался возле Фабрики по Производству Облаков в самый жаркий день лета. Стоял, прижавшись спиной к сетке ограды. Небо затягивала желтовато-серая питтсбургская хмарь, но пот уже приклеил волосы ко лбу, а рубашку — к спине. Кливленд опаздывал на десять минут. Я смотрел на черный, без окон, торец здания Института Карнеги, наблюдал за тем, как люди проскальзывают по черной лестнице к заднему входу в кафе музея. Там работали две славные старушки словачки, подававшие одетыми в прозрачные пластиковые перчатки руками шленде с ветчиной и другую сытную снедь. Я задумался о том, почему всегда предпочитал это кафе динозаврам, бриллиантам или даже мумиям. Потом стал глазеть на неприступную Фабрику, которая как раз заработала на полную мощь, выпуская одно идеальное облако за другим. На фоне скучного сырого неба эти облака почему-то казались белыми и хрустящими. Я откинул голову назад и стал пускать клубы дыма в такт с работой клапана Фабрики. Этим утром после завтрака мы впервые поссорились с Флокс, накричав друг на друга. Теперь у меня дрожали руки.

Она не хотела, чтобы я покинул ее кровать, ее стол на кухне, ее колени, когда закончу зашнуровывать ботинки. Но я начинал нервничать: вот уже три дня я не разговаривал с Артуром и Кливлендом. А три дня, по моим подсчетам, составляли ровно три процента моего драгоценного лета, целую пропасть времени, расточать которую мне казалось непростительным. Я так и не расстался с июньской радужной мечтой провести лето, паря в восходящих потоках воздуха, как бумажный самолетик над гомонящим пеклом Таймс-сквер. Мои глупые упования были по-прежнему связаны с этой глупой парочкой. Я чувствовал, что должен встретиться с Кливлендом, даже если придется вступить вместе с ним в тот мир, в который я поклялся ногой не ступать. Флокс же я кричал что-то другое. Я не помню, что именно говорил, но уверен, что это было абсурдно, вульгарно и мелочно.

Выкурив еще одну сигарету, я услышал рокот мотоцикла Кливленда. Он взлетел на бордюр в конце моста Шинли-Парк, и я пошел ему навстречу, но увидел, что он выключил мотор, слез с сиденья и повесил шлем на руль. Я остановился и стал ждать.

Мы обменялись рукопожатиями. И он прошел мимо меня прямо к запертым на висячий замок воротам, ведущим к Фабрике. Он продел пальцы в шестиугольные ячейки сетки и стал смотреть вверх, на высокую трубу с волшебным клапаном. Я подошел к нему и встал рядом, но таращился не на шипящую белую продукцию Фабрики, а на его лицо. Исключая облака, отражавшиеся в стеклах его очков. Он был немыт, длинные волосы висели слипшимися прядями, на щеке чернело пятно. По выражению его лица, набрякшим векам и сухим губам я угадал, что у него похмелье, тем не менее он улыбался новорожденным облакам и тряхнул сетку ворот — от счастья, как мне показалось.

— Осторожнее, — сказал я. — А то еще оторвешь.

— Как-то я их уже отрывал.

— Не сомневаюсь.

— Знаешь, эта чертова Фабрика… — Он уцепился за ворота еще сильнее и рванул их на себя.

— Что?

Он посмотрел на меня. Я заметил, что костяшки его пальцев побелели.

— Знаешь, куда я тебя сегодня отвезу?

— Догадываюсь. Что ты хотел сказать?

— Я нищ, Бехштейн. У меня нет ни цента, — произнес он хрипло.

— Ну и что? Послушай, я знаю, почему люди начинают работать на дядюшку Ленни.

— Нет, ничего ты не знаешь. — Он еще сильнее рванул на себя проволочную сетку ограды. — Ничего ты не знаешь. К черту деньги! И сами деньги от черта. К черту и от черта. Я нищ… — Его голос стих. — Что-то обязательно должно измениться. Я люблю Джейн, Бехштейн.

И тогда я увидел, что он не страдает от похмелья, а еще не протрезвел. Скорее всего, Кливленд даже не ложился спать.

— Ты всегда, как выпьешь, начинаешь говорить о любви к Джейн. — Он не ответил. — Ладно, Вергилий, поехали. Удиви меня.

Мы двинулись к огромному черному мотоциклу «БМВ», оставив за собой на ограде две большие вмятины в форме человеческих рук. Эти два нарушения в ритмичном плетении сетки были видны издалека.

Мы ехали незнакомым мне маршрутом в ту часть города, которую я почти не знал. Единственное, что мне было известно: где-то там есть хороший итальянский ресторан — о нем как-то говорил отец. Мы оказались у подножия холма, на склоне которого располагался жилой квартал. Дома, стоявшие привольно на далеком хребте, ближе к подножию жались друг к другу, прилепляясь то торцом, то задней панелью к соседним строениям, связанные шаткими мостками и лестницами и спускающиеся по склону к реке — не то Аллегейни, не то Мононгахиле (точно я не знал). На одной из главных улиц, пересекавших склон, я разглядел фигурки играющих детей, машину и двух женщин, болтающих на заднем крыльце.

Перед тем как заглушить мотор, Кливленд что-то мне сказал, но я его не расслышал. Когда наступила тишина, я просил его повторить.

— Это моя страна. — сказал он с широким взмахом руки, достойным Чарлтона Хестона. — И в ней живет мой народ.

Мы стали подниматься по бетонной лестнице, которая, причудливо извиваясь между скоплениями домов, пробиралась к самой вершине холма. Отсюда, снизу, этот путь показался мне очень длинным.

— Туда можно подъехать, но мне нравится подходить незаметно. Не переживай, мы не пойдем дальше Второго Круга. — Его каблуки гулко стучали на бетоне, и с каждым маршем все чаще становилось наше дыхание.

— Это бедный район?

— И скоро станет еще беднее.

— Насколько?

— Это как получится.

— И как получится?

— Там будет видно.

— А…

На этом наша беседа закончилась, и какое-то время мы не разговаривали. Кливленд один раз остановился, чтобы вытереть лоб розовой банданой. Он сказал, что вещества в его крови слишком быстро окисляются. Теперь мы были в самом сердце района, и я оглянулся, чтобы посмотреть на мотоцикл и на реку за нами. Вода в ней цветом напоминала ту, в которой смывали кисточки на уроке живописи.

— Славная Мононгахила, — изрек я.

— Это Аллегейни. Если уж быть точным, — поправил меня Кливленд. — Ладно, мне уже лучше. Пошли.

Еще несколько минут подъема в полном молчании привели нас к длинной дороге, которая пролегала перпендикулярно лестнице. Слева дорога сворачивала и шла вниз, а справа взбегала прямо на вершину. Отсюда я увидел, что на макушке холма домов не так уж и мало. Здесь, наверху, стояла церковь с крупной красной надписью, гласящей, что Иисус то ли спас, то ли что-то дал, то ли просто жил — мне никак не удавалось рассмотреть последнее слово. Мы остановились на пару минут, чтобы перевести дыхание, потом я побрел за ним вверх по дороге. Мимо нас с жутким ревом пронеслись два мотоцикла, и нам пришлось прижаться к обочине, чтобы убраться с их пути и не оглохнуть. Они проехали в опасной близости от нас, и один из байкеров, в шлеме неимоверных размеров, чуть не толкнул меня в бедро. Кливленд попытался пнуть заднее крыло мотоцикла, когда тот проезжал мимо него.

— Козлы. Боже, я только что ощутил каждую из выкуренных мной сигарет, — произнес он, задыхаясь.

— Кливленд, зачем ты меня сюда привез? Мне что, зачем-то это надо видеть?

— Что, по-твоему, ты тут увидишь?

— Несчастных людей.

— Всем полезно иногда смотреть на несчастных людей. И кстати, тебе будет о чем рассказать своему отцу.

— Ну да. — Все дело было в моем отце. — А ты знаешь, что скажет отец, если ему станет известно, что я болтаюсь с одним из мальчиков Ленни Стерна? Он скажет: «Ты должен уехать из Питтсбурга. Ты нажил здесь слишком много ненужных связей». Нет, он, скорее всего, скажет: «Ты делаешь это, чтобы наказать меня, сынок?»

Кливленд резко повернулся ко мне:

— Я же сказал, никакой я тебе не мальчик Ленни Стерна.

— Ладно, ладно.

— И потом, неужели твой отец стыдится того, кто он такой?

— Этого стыжусь я.

— Ну тогда я сам ему скажу, чем мы занимались. Ты же знаешь, что я хочу познакомиться с Джо Яйцом.

Наверное, я невольно состроил гримасу, услышав отцовское прозвище.

— Да, ты об этом говорил.

— Ах, извините, — с издевкой протянул Кливленд. — Смотри, мы уже пришли.

Мы дошли до первого дома в ряду домишек, ютившихся на клочке земли между дорогой и пустотой. Заднюю часть всех этих строений укрепляла замысловатая и шаткая на вид конструкция из облупленных сероватых опор, которые пролагали прихотливый путь вниз к бетонным якорям, вделанным в холм. Некогда зеленая краска облезала с торцевой стены дома, в которую было врезано одинокое, заклеенное газетой окно. Мы пробирались по растрескавшейся дорожке, лавируя между валявшимися повсюду игрушками, огромной коробкой из-под телевизора «Сони» и одиноким ярко-розовым ботинком.

— Я бы очень хотел поболтать с твоим отцом, — прошептал он, стуча в дверь.

— Кливленд.

Он хлопнул меня по плечу, потом этой же рукой снова постучал в дверь.

Женщина, открывшая дверь на ленивый стук Кливленда, расцвела приятной улыбкой, которая увяла через десятую долю секунды, едва она поняла, кто стоит перед ней.

— Его здесь нет, — отрезала она, переводя взгляд с меня на Кливленда и обратно. Она не нервничала, а скорее была раздражена и словно пыталась запомнить наши лица.

— Ну что поделаешь. Я-то здесь. — Голос его внезапно приобрел очень убедительные агрессивные нотки. — А еще здесь незримо присутствует человек, который был так щедр к твоему брату. Он мысленно с нами.

Она глянула на меня, но тут же смекнула, кого Кливленд имел в виду. Скорее всего, это был не сам дядюшка Ленни или тот, кто стоял над ним, а один из бойцов Стерна. Женщина или, вернее, девушка — она выглядела лет на шестнадцать — сократила просвет между дверью и косяком, одновременно втянув свое тело обратно в дом, так что на виду осталось только ее лицо.

— Кто там? — раздался мужской голос из глубины дома.

Девушка покраснела. Кливленд улыбнулся.

— Подождите, — буркнула она и захлопнула дверь прямо перед нашим носом.

— Зайти? Нет, спасибо. Я лучше подожду здесь, на крыльце. — Он повернулся ко мне, выдал еще одну ухмылку, закурил сигарету и привалился к облезлой стене дома.

— У меня большое хозяйство, — сообщил он. — Но сюда я прихожу в первую очередь. Они мои любимцы.

— Ха.

— Это люди во вкусе твоего отца.

— Хватит, Кливленд. Довольно!

На этот раз дверь распахнул настежь высокий небритый малый, в майке без рукавов, с такой же длинной черной гривой, как у Кливленда. Улыбка не слиняла с его лица, как у сестры, а, наоборот, застыла — жалкий желтозубый оскал.

— Заходите.

Мы вошли в дом, полный запахов. Все их перешибал густой, терпкий и сладковатый душок марихуаны. Он подминал под себя и вбирал более слабые эманации томатного соуса, секса и старой мебели. Обстановка оказалась какой-то старушечьей и чистенькой: простенькие стулья, плафоны с волнистым краем и обшарпанная горка. Черноволосая, как брат, девушка сидела на диване рядом с другой молодой женщиной, державшей на коленях малыша. Карапуз не смотрел на нас: он был занят игрушечным вертолетом. По телевизору шло игровое шоу, публика выкрикивала подсказки игрокам.

— Кто это? — спросил высокий парень, кивнув в мою сторону.

— Мой папа, — ответил Кливленд. — Никак не может поверить, что у меня есть стабильный заработок.

Мы рассмеялись, точнее, рассмеялись мужчины, а женщины продолжали бросать на Кливленда обжигающие взоры. Потом мы немного послушали телевизор.

— Ну что? — прервал молчание Кливленд.

— Да отдай ты ему, и пусть они убираются отсюда, — подала голос женщина с ребенком. Она говорила прямо в лысую маленькую макушку.

— Заткнись! — Парень полез в карман джинсов и достал клеенчатый бумажник, который казался совсем новым. Вытащив оттуда две смятые двадцатки, он протянул их Кливленду. — На этой неделе не получится, — добавил он.

— Нет проблем, — отозвался Кливленд, вынул светло-коричневый кошелек и положил в него деньги. — Как пожелаете. К сентябрю им снова понадобятся помощники, так что… — И он улыбнулся этой своей страшной улыбкой.

Карапуз слез с коленок матери, проковылял по комнате и остановился прямо перед нами. Он посмотрел на меня, сдвинул брови и пролепетал что-то с крайне серьезным видом.

— Да, и не говори, — согласился я.

После того как за нами закрылись двери и мы пошли по разбитой дорожке, я спросил Кливленда, что такого замечательного он нашел в этом доме.

— Они обе его родные сестры, — ответил тот. Пока я пытался переварить услышанное, между нами возникла молчаливая пауза.

— Тогда чей…

— Не знаю. Может, даже не его. Видел бы ты их в хороший день. Сегодня они все под кайфом. А в хороший день это место похоже на цирк.

Это меня разозлило.

— Кливленд, ты… Это ужасно. Ты тянешь деньги из этого безработного парня, раз в неделю ходишь к ним в дом и треплешь нервы. Готов поспорить, что после твоего ухода вспыхивают жуткие скандалы, а тебе все это кажется развлечением. Нет, ты просто тащишься от этого! Эти люди ненавидят то, чем ты занимаешься. Они ненавидят тебя самого! Как ты можешь каждую неделю любоваться дерьмовой улыбкой этого парня?

— Деловой мир построен на дерьмовых улыбках.

— Хватит строить циника, Кливленд!

— Ты же экономист. Ты должен знать, что такое экономика.

— Я не помню.

— Все ты помнишь. Экономика — это сфера влияния сплошного дерьма, это наука о нищете и страданиях. Сам подумай, я просто должен относиться к этому, как к чему-то смешному. Понял?

Он замолчал и остановился. Мы уже прошли почти половину ряда домов. Показалось солнце, и стало еще жарче. Он наклонился, чтобы отлепить ткань джинсов от подколенных впадин, я почувствовал, что мне тоже липко и неудобно, и последовал его примеру.

— Ладно, послушай, я ведь взял тебя с собой, так? Раньше я никого не брал сюда, и никто, кроме Арти, не знает, чем я занимаюсь. Даже Джейн. А Леконта я никогда бы не повез в это место. Почему? Не знаю. Я вообще не должен никого сюда привозить. Но мне почему-то захотелось, чтобы ты это увидел. Ты должен понять. Неужели ты не знаешь, зачем я это делаю? — Он почти кричал, распаляя себя еще сильнее, чем я минуту назад. В его бровях скопились капли пота и стали постепенно скатываться по щекам.

Только я ему не поверил. Внезапно мне открылось то, что видело Артурово сердце-рентген. Я понял, что Кливленд вводит меня в заблуждение, а сам прекрасно понимает, почему я стою рядом с ним на холме, мокрый от пота, злой и пристыженный.

— Зачем? Затем, что это просто, — рявкнул я. — Непыльная и прибыльная работенка. К тому же дает тебе почувствовать, что ты лучше тех, за счет кого наживаешься!

Я думал, он меня ударит. Он стиснул кулаки и с трудом удержал при себе. Потом он остыл, его плечи расслабились. Он разжал кулаки и чуть заметно улыбнулся.

— Неправильно. Нет. Неправильно. Я занимаюсь этим потому, что это весело и увлекательно.

— Надо же…

— Видишь ли, я очень общительный человек, — сказал он и гордо вскинул косматую башку.

— Я понял.

— И потом… Странно, что ты не догадался, Бехштейн. Я делаю это потому…

— Я знаю — потому что это дурно.

Он усмехнулся и добавил:

— У меня хвост гремучей змеи вместо галстука…

Я засмеялся.

— …и тяжелая рука, — закончил он.

Мне было очень трудно — почти так же трудно, как выразить восхищение ремеслом моего отца и его «коллег», на чьи деньги я жил, — внутренне признать, что сбор процентов по долгам если не веселое, то исключительно занятное дело. Мне всегда нравилось заглядывать в дома незнакомых людей. Ребенком, возвращаясь домой на закате через бесконечную цепь задних дворов, лежавших на пути от школы к дому, я мельком видел чужие столовые, где накрыт к ужину стол; карандашные рисунки, прикрепленные к дверцам холодильников; молочные пакеты на стойке; ноги, поставленные на скамеечку с мягким сиденьем; фотографии в рамках; пустующие диваны, подсвеченные мерцанием телевизора. И эти быстро сменяющиеся картинки странной меблировки, выставленных напоказ жизней и семей погружали меня в транс любопытствования. Долгое время я считал, что люди становятся шпионами, чтобы наблюдать за домами других людей, сталкиваться лицом к лицу с простыми, но чудесными феноменами чужих кухонь, настенных часов и оттоманок.

Мы с Кливлендом побывали в десяти или двенадцати домах на том холме, и я стоял на кухнях и в патио, настолько не желая наблюдать раболепство или негодование, изливавшиеся на нас с каждой десяткой, что мой взгляд лихорадочно подмечал каждую мелочь: букет шелковых цветов на телевизоре, статуэтку Святой Девы, детские чулки на полу. Сначала я воображал, что Кливленд ведет меня по галереям Музея Реальной Жизни, где выставлены тщательно и умно воссозданные сцены домашней жизни, позволяющие, хоть и не до конца, представить, какие простые и ужасные вещи творятся в этих будто бы необитаемых, невсамделишных, созданных лишь для моего развлечения домах. Но в седьмом или восьмом доме — еще одна пара натруженных ног с узлами голубоватых вен, грязный ребенок, хорошенькая сестренка, прерванный обед — игра в «музей» для меня закончилась. Я был заворожен «народом» Кливленда. Эти люди его не любили, и ему особенно не было до них дела, но между ними завязались основательные, прочные, подлинные отношения, которые, как ни странно, устраивали обе стороны. Я почувствовал, что показывают меня. Показывают миру, который, как мне представлялось, в чем-то был лучше моего, на свой манер, но в котором я никогда бы не встретил Кливленда.

— Кливленд, — сказала старушка, муж которой одолжил сто пятьдесят долларов под бесконечно растущие проценты так давно, что она стала относиться к Кливленду, как относятся к почтальону. — Ты каждый день становишься все больше похож на Рассела. Это расстраивает меня до слез. — Когда мы пришли, она как раз занималась своими волосами и вышла к нам в прозрачной полиэтиленовой косынке, которая шуршала при каждом движении ее головы. В доме пахло тухлыми яйцами.

— Почему это?

— Знаешь, где сейчас Рассел?

— На фабрике?

— Нет, в спальне, дрыхнет после попойки. А у тебя теперь такое же отекшее лицо, как у него. У тебя девушка есть?

— Да. — Я с удивлением заметил, что он поднял руку к лицу и стал осторожно его ощупывать.

— Тогда мне ее жаль. С каждой неделей ты все уродливей.