ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Губернаторский клуб давал бал. Здесь собрался весь одесский аристократический бомонд. Мужчины были одеты в вечерние костюмы, дамы блистали друг перед другом изысканными платьями и дорогими украшениями.
На балконе играл оркестр, отдельные пары легко вальсировали или ходили в мазурке, другие присутствующие сбивались в отдельные группки, о чем-то вели беседы, хохотали над шутками, остротами.
Сонька, одетая в длинное белое платье, на котором переливались тончайшие украшения, неспешно передвигалась по залу в сопровождении штабс-капитана и Володи Кочубчика. На Горелове ладно сидел парадный генеральский костюм, Володя же прекрасно смотрелся в черном фраке с галстуком-бабочкой.
Официанты разносили шампанское. Дамы бросали любопытные взгляды на незнакомую богатую молодую даму, перешептывались.
В какой-то момент Сонька негромко бросила своим мужчинам:
— Оставьте меня на время. Посмотрите публику.
Те послушно растворились в толпе гостей, и к Соньке в тот же миг подрулил высокий немолодой мужчина.
— Простите, мадам…
— Мадемуазель, — поправила его Сонька.
— Молодой человек — не ваш муж?
— Со мною брат и отец.
— Еще раз простите, — сказал мужчина и представился: — Виктор Олиевский, банкир.
— Очень приятно, — сделала книксен Сонька, — Анна Дюбуа.
— Вы — француженка?
— А вы — одессит?
— Заметно?
— По произношению.
— Вас тоже выдает акцент, — улыбнулся банкир и спросил: — Не откажете в танце?
— С удовольствием.
Они пошли танцевать, причем Сонька послушно и элегантно подчинялась партнеру, за что получала его благодарные улыбки. Воровка обратила внимание на изящную брошь на галстуке банкира, на дорогие запонки и золотые часы.
Танец закончился, Олиевский взял под руку барышню и повел в гущу собравшихся.
— Я представлю вас, Анна, своим друзьям.
Пока они пробирались сквозь толпу, Сонька успела ловко выудить часы из кармана банкира и бросила их в свою коралловую сумочку.
Друзьями Виктора оказалась шумная компания из десятка мужчин и женщин, которые встретили пару бурно, едва ли не восторженно.
— Виктор! — заорал один из мужчин. — Ты подцепил самую красивую женщину бала!
— Что значит «подцепил»? — фыркнула его жена. — Какие слова ты употребляешь, Боря?!
— А потом что значит — самую красивую?! — поддержала ее вторая женщина. — Получается, что остальные — некрасивые? Что за хохма, Боря?
— Шутка! Это шутка, девочки! — пытался оправдаться тот.
— Шутка, что я красивая? — шутливо обиделась Сонька.
— Бабы, вы чего? С вас можно сойти с ума!
— Все самые красивые! Все! — поднял руки Виктор и громко позвал: — Официант! Шампанское!
Беглым взглядом Сонька оценила возможную добычу на платьях дам и протиснулась в самый центр, чтобы можно было прикоснуться к каждой из них.
Штабс-капитан и Володя Кочубчик толкались в праздничной толпе, высматривая украшения на дамах и мужчинах, молодой человек умудрился пару раз все-таки забраться в чужой карман, вытащив оттуда пару портсигаров.
Принесли шампанское, компания разобрала бокалы. Потянулись друг к другу, чтобы чокнуться. Сонька тоже протянула полный бокал, она смеялась, вертела головой и вдруг на мгновение замерла от неожиданности. Нет, она не могла ошибиться, это был пан Тобольский. Он тоже смотрел в ее сторону и нежно улыбался.
Сонька, продолжая очаровательно улыбаться, старалась дотянуться фужером до каждой из дам, плотно касаясь их одежды и сумочек, моментально воруя все, что попадало в руки.
— Как зовут очаровательную даму? — пытался перекричать всех Борис, мужчина, который назвал ее самой красивой. — Ваше имя, мадам!
— Боря, ты чего? Скромнее! У тебя жена рядом! — смеялся Виктор.
— Она привыкла… Ваше имя, мисс!
— Анна! Анна Дюбуа!
— О, Франция! Европа! Вы действительно француженка?
— Не похожа? — улыбалась Сонька.
— Похожа, женщина! На мою знакомую, которая тоже выдавала себя за француженку, а потом оказалось, что она обычная цыганка! Да еще воровка! — поддела ее жена Бориса.
Компания взорвалась от хохота.
— Хорошие у вас знакомые, — не осталась в долгу Сонька и сказала Виктору: — Хочу танцевать.
С трудом протиснувшись мимо дамы, которая так нелюбезно высказалась, Сонька с особой злостью сорвала с ее платья бриллиантовую брошь, опустила в сумочку и растворилась среди танцующих.
Танцуя, она несколько раз оглядывалась и каждый раз натыкалась взглядом на пана Тобольского.
Горелов танцевал с какой-то немолодой полной дамой, Кочубчик тоже с кем-то мило флиртовал, хотя оба не сводили внимательных глаз с подопечной. Сонька чему-то смеялась, шутя отталкивала излишне настойчивого ухажера, но после нескольких кругов танца резко остановилась и неожиданно пожаловалась банкиру:
— Что-то мне нехорошо… Проводите меня к отцу и брату.
— Может, нужен доктор?
— Пока не стоит. Проводите, прошу.
Взволнованный Виктор взял ее под локоть, стал проталкиваться к штабс-капитану и Кочубчику.
— Благодарю, — слабо улыбнулась она ему. — Если будет надо, я вас позову.
— Буду рад помочь, мадам.
— Мадемуазель.
— Простите, мадемуазель.
Банкир удалился, Сонька быстро сообщила товарищам:
— Взяла много, надо уходить. Сейчас мне станет плохо, сразу же вызывайте доктора.
Те не успели даже толком среагировать, как Сонька побледнела и стала медленно опускаться на пол.
— Помогите… Мне плохо.
Ее ноги подкосились, Володя не успел подхватить Соньку. Народ вокруг ахнул и расступился.
Кто-то закричал:
— Доктора! Срочно доктора! Женщине плохо!
Толпа сгрудилась вокруг упавшей дамы, сразу несколько человек принялись обмахивать ее веерами. К Соньке протолкался банкир Олиевский, крикнул ближайшему официанту:
— Чего стоишь, галета?! Карету подавай! В госпиталь девушку!
Тот мигом ринулся выполнять указание.
Штабс-капитан и Кочубчик, держа Соньку под руки, вывели ее в сопровождении сочувствующих к парадному подъезду, и девушка слабым голосом попросила:
— Папочка, не надо в госпиталь… Домой.
Виктор-банкир, не отстающий от барышни, попытался переубедить ее:
— Только в госпиталь, мадам. В Одессе отличные доктора! Потребуйте доктора Фейнгольца, лучше не бывает! Я лично позвоню ему, это мой друг!
Она благодарно улыбнулась:
— Благодарю вас, Виктор… Вы — мечта. Надеюсь, мы еще увидимся, — и снова попросила Горелова: — Домой.
— Эй, халоимщик! Срочно подавай карету! — Кочубчик бросился к свободным повозкам, и уже через минуту Сонька с помощью мужчин садилась в поданную карету. В толпе поодаль снова мелькнуло лицо Тобольского.
* * *
Карета мчалась по ночным неровным и извилистым улочкам города, слева и справа проносились глинобитные дома, вдали серебристо мерцало море.
Все трое — Сонька, штабс-капитан и Кочубчик — какое-то время молчали, пока первым не заговорил Володя:
— По-настоящему, что ли, в обморок съехала, мама?
Воровка, не поворачивая головы, по-волчьи показала оскал, усмехнулась:
— Дурачок.
— Не трогай ее, — вступился Горелов, — пусть отойдет маленько.
Сонька молча открыла коралловую сумочку, показала содержимое мужчинам.
— Штопаный причал! — воскликнул Кочубчик, запустив руки в брошки, часы, ожерелья. — Здесь тысяч на двадцать, не меньше.
— Побольше, — со знанием дела уточнил штабс-капитан. — На тридцатку точно потянет.
— В зале я увидела одного человека, — глядя перед собой, ровным голосом произнесла Сонька.
— Узнал тебя, что ли? — насторожился Горелов.
— Узнал. И я его узнала.
— Хахаль? — насторожился Кочубчик.
— Хахаль, — кивнула воровка. — По всему свету бегает следом.
— Покажи мне его, мама! — вскипел Володя. — Один раз гляну в моргала — и он все поймет!
— Не поймет, — печально усмехнулась она. — Он любит.
— А я, по-твоему, не люблю? — продолжал кипеть вор. — По-твоему, я вовсе не дышу в твою сторону?
Штабс-капитан вполоборота видел, как Сонька нежно обняла Кочубчика, поцеловала.
— И не любишь, и не дышишь. Это я дышу тобой, Вова.
— Худой, высокий? — спросил штабс-капитан.
— Заметил? — повернулась в его сторону воровка.
— Заметил. Он не сводил с тебя глаз.
— Покажи мне его, генерал! — попросил Кочубчик.
— Не надо, — усмехнулся тот. — Ты ничем не поможешь. Он живет Соней.
— Фраер жеваный! — сжал кулаки Володя. — Ниче!.. Сам определю, сам разберусь! Аминь!
* * *
Была поздняя ночь. Распаренная после горячей воды Сонька в наброшенном белом халате вышла из душной ванной, оглядела гостиную и, никого не обнаружив, позвала:
— Володя! Вова!
Кочубчик не отзывался.
Воровка прошла в одну комнату, во вторую, заглянула в спальню. Парня нигде не было. Неожиданно взгляд Соньки упал на раскрытую коралловую сумочку — она взяла ее, вытряхнула содержимое. На диван упали лишь ее бабьи побрякушки: помада, черная тушь, зеркальце да расческа. Украшения, которые были украдены на балу, исчезли.
Сонька спешно оделась и покинула номер. Она почти дошла до широкой гостиничной лестницы, как неожиданно увидела штабс-капитана, который стоял, прислонившись к колонне, и курил.
— Твой ушел, — произнес он, с нескрываемой насмешкой глядя на нее. — Бежал как на пожар.
— Не знаешь куда? — Сонька была расстроена.
— Как не знать? Знаю. Дорожка у него одна — в картишки оттянуться.
— Далеко от гостиницы?
— За углом… — Горелов достал из пачки папироску, снова закурил. С прищуром от табачного дыма спросил: — Уж не спер ли чего? Больно торопливо убегал.
— Не спер, — бросила девушка сухо и, помолчав, добавила: — Как бы ничего лишнего не сболтнул разводным.
— Все может быть, доченька, — заключил печально штабс-капитан. — Паренек хмыреватый.
Она ничего не ответила на эти слова, поправила на плечах теплую накидку и пошла вниз по лестнице.
* * *
Помещение картежного дома было небольшим, но из-за сизого курева, карточных столов и громких воплей игроков понять здесь что-либо было невозможно.
При входе в клуб Соньку внимательно осмотрели два уркаганистого вида парня, один из которых типично по-одесски процедил:
— Было б время, я к этой дамочке имел бы очень серьезный интерес.
— Фима, я слышал про твой интерес еще позавчера, — ухмыльнулся второй. — И каждый раз твой вялый интерес упирается в чье-то твердое время.
Сонька не обратила внимания на острослова, прошла в глубину зала, стала осматривать столы. Кочубчика она увидела сразу. Он сидел за большим столом, целиком погруженный в игру. Играл по-крупному, что вызывало особый ажиотаж как зевак, так и других игроков. Но что самое интересное — ни игроки, ни посторонние не подсказывали, не вмешивались в игру, лишь в случае удачного или неудачного хода надсадно вздыхали и снова зависали над столом.
Володя с лихорадочным блеском в глазах прибирал к себе раздаваемые карты, что-то беззвучно шептал, доставал из карманов мятые купюры, ждал ходов остальных игроков. Он явно проигрывал.
Сонька остановилась за его спиной, некоторое время понаблюдала за происходящим. Кон завершился, солидная куча денег под дружный утробный смех зевак уплыла в противоположную от Кочубчика сторону, и он неожиданно вскочил, заорав как резаный:
— Поцы! Если вы хотите поставить хату Вовы Кочубчика на уши, то он колыхал вас по самое интересное!
Он ринулся на подозреваемого в нечестной игре, и парни начали таскать друг друга меж столами.
Их стали разнимать, и, когда наконец разняли и утихомирили, Володя и обидчик вернулись на свои места.
Сонька подошла сзади к Кочубчику, коснулась его плеча:
— Володя…
Он оглянулся и не сразу понял, кто это.
— Пошли домой, — негромко сказала воровка.
Кочубчик привстал, глаза у него были белые. Тихо и очень внятно он произнес:
— Послушайте, тетя… Тикайте отсюда, пока я еще хоть что-нибудь понимаю. И вообще, пусть вас ноги больше сюда не тащат. Это, мадам, гиблое для вас место. — И вдруг снова заорал: — Сгинь, холера!
С осатанелым лицом он дожидался, пока девушка не спеша не развернулась и так же не спеша не направилась к выходу.
* * *
Судебный пристав Трынько, недовольный перспективой оказаться вне своей постели в столь поздний час, грозно расхаживал по комнате и что-то прикидывал. Трое присутствующих — полицмейстер Соболев, дежурный полицейский и городовой — не сводили с начальства глаз, ожидая решения.
— Кто из уважаемых господ значится среди пострадавших? — спросил пристав полицмейстера Соболева.
— Многие. К примеру, у супруги господина почтмейстера сняли брошь стоимостью почти пять тысяч рублей. А супруга товарища прокурора, к примеру, лишилась недавно купленных золотых часиков.
— Я самолично наблюдал, — откашлявшись, сообщил городовой, — как плакали-с жена Василия Никитича, нашего благодетеля и покровителя. Он крепко гневался на полицию, что не усмотрели хищения драгоценного свадебного подарка. Даже топал ногами…
Пристав Трынько снова помолчал, посмотрел на полицмейстера.
— Ваши люди были на балу?
— В обязательном порядке, — подтянулся тот. — В количестве семерых лиц.
— О ком докладали?
— О двоих особах — молодой даме и сопровождающем ее генерале. Также при них находился известный одесский марвихер Володя Кочубчик.
— Дама — кто такая?
— Прибыла из Москвы, проживает в «Красной».
— Генерал?
— Отец девицы.
— Чем выделялись на балу?
— Девица имела знакомство с банкиром Олиевским, танцевали много и с удовольствием. После чего господин Олиевский представил ее своим друзьям.
— Среди друзей оказались пострадавшие?
— Так точно! — бодро ответил полицмейстер Соболев. — Именно среди них больше всего случилась неприятность.
— Факт воровства никто не заметил? — допытывался пристав.
— Никак нет. Воровства как такового не было. Дамочке стало плохо, и была срочно вызвана медицинская карета.
— А что генерал и Кочубчик?
— Укатили вместе с занемогшей особой.
Пристав помолчал, покрутил в задумчивости головой:
— Неприятно и непонятно.
— А чего ж тут приятного и понятного? — обиженно вставил реплику городовой. — Василий Никитич даже пригрозил, что, ежели не будут найдены и возвращены драгоценности, полиция больше не получит его денежного покровительства. И кулак с дулей приподнес к моему лицу.
— Завтра же разузнать, кто такие эта дамочка и генерал, — распорядился Трынько. — В «Красную» направить агентов, а за Кочубчиком — особый надзор.
* * *
Сонька не спала. Лежала в постели, смотрела то на отблески на шторах, то на потолок и никак не могла уснуть. Прислушивалась к каждому шороху, к шагам в гостиничном коридоре, к скрипу дверей. Неожиданно для себя все-таки уснула, как провалилась.
* * *
Сонька как раз наводила утренний марафет, когда в номер постучали. Воровка вытерла лицо и быстро направилась открывать.
Увидев штабс-капитана, она не смогла скрыть разочарования, даже раздражения.
— Чего тебе?
Он молча прошел мимо нее, положил на стол пару газет:
— Посмотри, чего пишут.
Девушка развернула одну из газет, увидела крупный заголовок через всю первую полосу:
ЗНАТНЫЕ ДАМЫ ГОРОДА ЛИШИЛИСЬ СВОИХ БОГАТСТВ
Она взяла вторую газету, и в глаза сразу бросились большие буквы:
КТО ОБОДРАЛ ДАМСКУЮ ВЕРХУШКУ ОДЕССЫ?
— Ну? — она вопросительно посмотрела на Горелова.
— Нужно срочно сматываться.
Она пробежала газетный текст, в задумчивости подошла к окну. Штабс-капитан остался на месте.
— Это серьезно, дочь, — произнес он. — Внизу уже топчутся филеры.
— Надо найти Володю, — не поворачиваясь, сказала воровка.
— Зачем?
— Без него я никуда не поеду.
Горелов приблизился к ней:
— Ты прочитала, что на балу больше всего был приметен именно твой Кочубчик?
Она резко повернулась к нему, зло повторила:
— Без Володи я никуда не уеду. Или с ним, или — в тюрьму.
— Хорошо, — после паузы согласился штабс-капитан, — я найду его. Но, боюсь, радости тебе это не принесет.
Воровка резко развернулась, в бешенстве выкрикнула:
— Не твое солдафонское дело — принесет мне это радость или нет! Ступай и без Володи не возвращайся! И чтоб никаких больше комментариев, дрянь!
— Слушаюсь, госпожа.
Горелов послушно уронил голову на грудь, по-армейски четко развернулся и шагнул в прихожую.
* * *
Днем картежный дом смотрелся не так таинственно и привлекательно, как ночью, хотя перед входом все равно толкался темный народишко, терпеливо ждали клиентов извозчики.
Штабс-капитан подошел ко входу, быстро оглянулся, намереваясь засечь за собой хвост, и увидел таковой. Шпик, следующий за ним на небольшом расстоянии, немедленно отвернулся, завертел тростью и принялся внимательно рассматривать что-то под ногами. Горелов вошел в картежный дом.
Здесь уже было не так многолюдно, как накануне, хотя за отдельными столами сидели картежники, перебирали колоды. Штабс-капитан спешно проследовал в дальний угол зала, увидел скучающего здоровенного парня. Это явно был стремщик.
Горелов подошел к нему.
— Нужно узнать про одного человека.
— А ты что за фраер, чтоб кнацать здесь свой интерес? — набычился парень.
— Нужен Володя Кочубчик.
— Не знаю такого. И вообще, канай отсюда, пока тебе не накидали по самую шапку.
Штабс-капитан оглянулся, увидел вошедшего в зал филера и быстро бросил стремщику:
— Слушай, кнокарь! Кочубчика пасет филер. Видишь, вошел в зал? С тросточкой. Дело серьезное, надо Володьку предупредить. Где он?
Парень тупо и тревожно глянул в сторону господина с тростью, с ног до головы измерил недоверчивым взглядом штабс-капитана.
— А ты, босяк, Володьке кто такой — двоюродный папа или сосед через дорогу?
— Я родич, законник фартовый, блатарь козырный, козлятник кудлатый, пахан бугорный, накипь центровая! — выдал Горелов весь свой блатной запас.
У стремщика полезли глаза на лоб:
— Е-мое… Так бы сразу и сказал.
Он взял штабс-капитана под руку и буквально поволок к одной из закрытых дверей.
Перед дверью остановился, предупредил:
— Он здесь. В бухте.
— Где? — не понял Горелов.
Парень коротко заржал:
— Ну, в гареме. Куш сорвал, теперь гуляет.
— Один там?
Стремщик засмеялся еще громче:
— Не-е… Там компания! — и добавил: — Вообще-то, с Кочубчиком сейчас лучше не беседовать. Враз получишь по котлете.
— Пьяный, что ли?
— Вусмерть. — Вопросительно посмотрел на Горелова. — Войдешь?
— Открывай.
Стремщик толкнул дверь.
Это была довольно большая комната, выкрашенная в темно-красный цвет. Освещение было неярким, за столами сидели пьяные мужчины и молодые девицы, на небольшом помосте терзал скрипку уставший скрипач Беня Меерзон.
На вошедшего штабс-капитана никто не обратил внимания, он прошел на середину комнаты и увидел за одним из столов сильно пьяного Кочубчика в компании нескольких тоже пьяных девиц. Странно, но Володя сразу узнал Горелова. Схватил его за рукав, дернул изо всей силы к столу.
— Папашка! Откуда вынырнул, папашка? Рухай сюда! Как там мама?
Тут он не удержался на ногах и свалился на табуретку.
— Кто это? — захохотали девицы и стали с ходу обнимать незнакомого гостя. — Вова, это кто? Правда папашка? Твой? Или как? А мама?
— Папашка! — заорал тот, поднимаясь. — Папашка моей мамы! Соньки! А где мама Сонька, папашка?
— Она ждет тебя, Вова. Пойдем отсюда.
— Слыхали? Сонька ждет меня! Сама Сонька ждет!
— Какая Сонька? — визжали девицы. — Володя, Сонька — это кто?
— Сонька? Сонька — воровка! Сонька Золотая Ручка! — Кочубчик взял бутылку, налил, проливая мимо, во все стаканы на своем столе, перебрался к соседним столам. — Господа и дамы! Дамы и господа! Прошу выпить за Соньку Золотую Ручку! За самую знаменитую воровку! Кто не выпьет, тот мой враг! Сразу! Немедля! Ну, кто не пьет за Соньку?!
Штабс-капитан взял стакан, поднес ко рту, но пить не стал.
Кочубчик заметил это, решительно подошел к нему, крепко сжал стакан в руке Горелова.
— Выпей, мурло! За свою доченьку выпей, босяк! Выпей, тварь!
— Нельзя.
Володя заставил Горелова поднести стакан ко рту и стал лить вино сквозь его сцепленные зубы.
— Нельзя… Мне нельзя, — вырывался Горелов, стараясь выплюнуть вино. — Володя, не надо… Будет очень плохо, Володя. Я поклялся не пить!
Кочубчик все-таки вылил почти все вино в его горло, после чего запустил пустой стакан в стену.
— Бенька! — закричал скрипачу. — Меерзон! «Папиросы»! Для Кочубчика! Персонально!
Беня немедленно начал играть «Папиросы». Володя вальяжно вошел в свободный круг перед скрипачом, ударил ладонями по коленкам и стал самозабвенно и отрешенно исполнять только ему ведомый танец.
Штабс-капитан некоторое время тупо наблюдал за выкрутасами Кочубчика, затем взял бутылку с водкой, решительно наполнил стакан, с небольшим раздумьем поднес его ко рту и вдруг опорожнил до дна. Занюхал корочкой хлеба, удовлетворенно крякнул, поднялся и пустился в пляс вместе с Кочубчиком.
* * *
К двери Сонькиного номера подошли двое господ, одетых в строгие костюмы. Правда, их походка и манеры были далеко не аристократическими. Они огляделись, прислушались к звукам, доносившимся из номера. Через мгновение один из господ увесистым кулаком стукнул в дверь. Дверь открыла Сонька и, увидев незнакомых людей, отступила назад, не без страха в глазах спросила:
— Не ошиблись, господа?
— Мы, Сонька, не ошибаемся, — произнес первый, бесцеремонно входя в номер. — Привет тебе от Моти Бессарабского. Помнишь такого?
— Что нужно от меня Моте? — тревожно спросила воровка.
— Мы удивляемся на твой вопрос, Сонька. Папе лучше такой вопрос не слыхать.
— Общак?
— Моте нужно, чтоб твоя память была не короче твоих волос, Сонька, — ответил тот же господин. — Одесса слыхала, что ты сделала хорошую погоду на жирной малине.
— Это, парни, слухи. Так Моте и передайте. Общак будет, когда случится серьезный шармак.
Господа переглянулись.
— Мы Моте передадим, что ты, Сонька, начала курвиться раньше, чем появилась первая седина на твоей голове… — Они всем своим видом показывали, что уходить не спешат. — У воров есть детки, женки, семьи. Все хавать хотят. Нужно помогать. Соня. Сама ж к тому призывала!
Воровка помолчала, решаясь на что-то, неожиданно принялась стаскивать с пальцев перстни, кольца. Сняла с шеи цепочки с изумрудными вкраплениями и молча протянула гостям.
Те на глаз оценили стоимость золота, старший заметил:
— Мало, Сонька. Ты на балу обчухала дамочек тысяч на пятьдесят, не меньше.
Она направилась в спальню, мужчины шли за ней. Воровка достала из ящика прикроватной тумбы две броши и не очень дорогое колье.
— Больше нет.
— Ходят разговоры, что Володька Кочубчик уже две ночи не выходит из картежной хаты. Может, он спускает в дым тобой прихваченный товар? Скажи, Сонька, и мы будем иметь с Кочубчиком очень интересный и долгий разговор.
— Нет, — покрутила она головой. — Кочубчик тут ни при чем.
Один из господ подкинул на ладони полученные цацки, кивнул напарнику. Они двинулись к выходу, на пороге старший остановился, внимательно посмотрел на воровку.
— Смотри, сестра, не наколись на дурной мессер. Кочубчик — гнилой вшиварь.
И они покинули номер.
* * *
День был жарким, припекало южное солнце, от духоты не спасал даже легкий морской ветерок. Сонька, одетая в легкое белое платье, с кружевным зонтом в руке, вышла из гостиницы, махнула одной из дежуривших пролеток. Та тут же подкатила, извозчик предупредительно помог Соньке забраться на сиденье, и повозка понеслась по булыжной тряской улице.
Девушка оглянулась, увидела, как из гостиницы быстро вышел мужчина, также махнул извозчику, и экипаж двинулся вслед за пролеткой Соньки.
* * *
Воровка стояла среди могил почивших здесь иудеев, тихо плакала, растирая по лицу обильные слезы.
— Дорогая моя мамочка, шолом… Не пойму, что творится со мною. Влюбилась. Как дура, как халда. Как дите, которому нет еще и семи лет. Чем он взял меня? Умом? Нет — глуп и бессовестен. Красотой? Не думаю — я знала мужчин не хуже. Может, молодостью? Но я ведь тоже еще не старуха. Мне всего-то двадцать семь.
За оградой, неподалеку от Сонькиной пролетки, стоял тот самый экипаж, на котором прикатил филер. Он скучающе расхаживал вдоль кладбищенской ограды, поглядывал в сторону Соньки.
— Что мне делать, мамочка? — Воровка тяжело вздохнула, высморкалась в платочек. — У меня совершенно ничего не осталось: ни денег, ни украшений. Нищая… Все унес Володя. К тому же на мне висит хвост. Значит, меня скоро могут повязать. Надо бежать… Но не могу. Не могу бежать без него, жить не смогу! Проще умереть, чем не видеть его. Почему? Сама не знаю. Помоги мне, мама.
Она постояла еще какое-то время и направилась к своей пролетке. Филер также уселся в экипаж, дождался, когда Сонькин извозчик ударит по лошадям, и покатил следом.
* * *
Первым, кого увидела Сонька, войдя в гостиницу, был штабс-капитан, — он был совершенно пьян. Горелов тоже увидел девушку, нетвердо поднялся с кресла, кое-как щелкнул каблуками и направился ей навстречу.
— Пьян-с, — сообщил он, вытянувшись по стойке «смирно». — Как последняя свинья-с! Но вина в этом не моя! Кочубчика вина!.. Прости, если можешь, доченька. Полгода не пил-с, теперь вот вынужден-с!
Она не ответила, направилась наверх по широкому лестничному маршу. Горелов двинулся следом. Вслед им смотрели два филера.
Сонька, сопровождаемая штабс-капитаном, подошла к двери своего номера, стала открывать его. Сзади стоял, покачиваясь, Горелов. Сонька собралась было войти в номер, увидела, что «папенька» тоже решил переступить порог, и злобно спросила:
— Что нужно?
— Имею информацию! — приложил тот руку ко лбу. — Смею изложить!
Воровка неожиданно развернулась и сильно ударила его ногой в пах. Тот охнул, согнувшись пополам, девушка тут же ударила его локтем сверху, отчего штабс-капитан рухнул на пол. Сонька в завершение подцепила лежащего ногой и закрыла за собой дверь. Горелов покорчился какое-то время возле двери, с трудом поднялся и заковылял в сторону своего номера.
* * *
Сонька гуляла по вечерней Дерибасовской безо всякого сопровождения. На руке девушки удобно расположилась та самая обезьянка, которую в свое время продал ей Кондратий Аверьев. Обезьянка вела себя довольно смирно и, лишь когда кто-то из многочисленных зевак протягивал к ней руку, агрессивно скалилась и пыталась цапнуть смельчака когтистой лапой.
Воровка остановилась перед витриной лавки, какое-то время изучала лежавший там муляжный товар, пересадила обезьянку на другую руку и направилась к дверям.
Хозяин лавки, немолодой еврей в ермолке и с длинными пейсами, радушно раскланялся посетительнице, торопливо забормотал:
— Милости просим, мадам! Это прелестно, что ваши ноги завернули вас именно в мою лавочку, да еще с экзотическим животным в руках! Только достойная из достойнейших пожелает купить в такое время настоящий жемчуг или, не дай бог, бриллиант! Вы мадам или девушка?
— Девушка.
— Я так и заметил. Что девушка желают?
Сонька подошла к столикам, под стеклами которых покоились украшения, и принялась внимательно их рассматривать. Зеваки, углядев через витрину обезьянку, попытались проникнуть в лавку, но хозяин немедленно вытолкал их:
— Умоляю! Прошу вас, не надо! Здесь вам не цирк, а уж тем более не зоопарк!
Он вернулся к покупательнице, заглянул ей в глаза:
— К чему девушка уже присмотрелись?
Она опустила обезьянку на стекло стола, ткнула пальцем на три дорогих колье.
— Вот эти.
— У вас тонкий вкус, мадам. Простите, девушка.
Еврей достал по очереди все три колье, стал любовно наблюдать, как Сонька по очереди рассматривала их. В лавку снова начал проталкиваться любопытный народ, и воровка попросила хозяина:
— Предложите им выйти. Я не могу так.
— Господа! — ринулся к двери ювелир. — Не надо здесь устраивать балаган! Вы мешаете мадам заниматься очень серьезным делом! Сделайте, пожалуйста, вон, господа!
Пока хозяин лавки выталкивал зевак, Сонька быстро отковырнула в каждом колье несколько крупных бриллиантов, положила их рядом с обезьянкой, и та тут же их проглотила. Сонька в благодарность сунула ей сушеный банан:
— Спасибо, Марточка.
Хозяин запер дверь, вернулся к столам, пожаловался покупательнице:
— Простите, мадам… то есть девушка. Наша одесская публика хуже любой обезьяны! Это их надо показывать в цирке!
— Покажите еще эти броши и перстни.
— О, зохенвей! — всплеснул тот руками. — Какую барышню послал мне Всевышний! — И не без подозрения поинтересовался: — Извините, у вас хватит денег?
Она ослепительно улыбнулась:
— Лишь бы у вас хватило украшений.
— Знаете, — доверительно сообщил лавочник, доставая перстни и броши, — будь я хотя бы на десять лет моложе, я бы непременно за вами поволочился. Я ведь, мадам, до сих пор живу один.
— Почему? — удивилась Сонька, изучая брошь.
— Жена решила, что ей с Богом интереснее, а я решил, что с меня хватит одной жены. Она была замечательной женой, но очень вовремя сделала мне ручкой.
Обезьяна неожиданно стала проявлять нетерпеливый интерес к украшениям, и ювелир воскликнул:
— Послушайте, девушка, ваше животное тоже разбирается в украшениях! Это вы так ее воспитали?
— Это животное — мой ребенок.
— Вы шутите? — испугался ювелир. — Обезьяна — ребенок?
Сонька рассмеялась.
— Не в том смысле, ребе! — И попросила: — Дайте корочку хлеба, это ее отвлечет.
Хозяин лавки поспешно бросился в соседнюю дверь, и Сонька тут же отколупнула из перстней и колец по паре бриллиантиков, подсунула их шимпанзе. Ювелир вернулся, протянул корочку хлеба обезьяне и вопросительно посмотрел на покупательницу:
— На чем вы остановились, миссис?
Она отодвинула от себя украшения.
— Ни на чем, ребе. Все ваши украшения с браком.
— Вы что? — воскликнул тот. — Что вы говорите? Где вы увидели брак?
Сонька взяла одно из колье, показала на отсутствующие камушки:
— И так на всех изделиях.
Потрясенный ювелир не верил своим глазам.
— Этого не может быть, мадам! Эти украшения — гордость Одессы! Почему здесь нет камней?
— Почем я могу знать? — пожала плечами девушка и взяла на руки обезьянку. — В следующий раз больше уважайте своих клиентов, ребе.
— Но, мадам!
— Будьте здоровы. Пошли, Марта.
Девушка, посадив обезьянку на руку, обиженно и гордо направилась к двери и исчезла на вечерней улице.
* * *
Обезьянка вела себя беспокойно, металась на поводке, повизгивала.
— Потерпи, родная… — успокаивала ее Сонька, возясь с клистирными банками. — Сейчас мы все сделаем. Потерпи.
Она отнесла банки в ванную, взяла на руки Марту. Затем плотно закрыла за собой дверь ванной комнаты, — какое-то время там было тихо, затем раздался душераздирающий крик обезьяны. В ванной снова наступила короткая тишина, затем дверь распахнулась, и в гостиную под хохот Соньки вылетела разъяренная и испуганная Марта.
* * *
Вечером оба филера, те, что вели штабс-капитана и Соньку, докладывали в участке полицмейстеру Соболеву.
ПЕРВЫЙ ФИЛЕР: Господин по имени Андре Дюбуа в гостинице ничем особым замечен не был. Вчера после полудни отправился в картежный дом в поисках Володи Кочубчика. Там обнаружил его и задержался в указанном месте до утра следующего дня. Покинул картежный дом крепко выпивши и направился в отель. В отеле был крепко бит собственной дочерью Анной Дюбуа.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР: За что?
ПЕРВЫЙ ФИЛЕР: Как полагаю, за пьянство.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР: Фамилию носит свою или подложную?
ПЕРВЫЙ ФИЛЕР: Похоже, подложную. Настоящее имя наблюдаемого Горелов Николай Алексеев. Имел военный чин штабс-капитана, но по причине учиненной драки был изгнан из армии. По несбывшейся мечте любит облачаться в генеральский мундир, на который не имеет никакого законного права. С мадам Анной имеет, похоже, криминальный интерес, хотя сие пока не доказано.
Полицмейстер черкнул что-то себе на заметку, перевел взгляд на второго филера.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР: Что у тебя?
ВТОРОЙ ФИЛЕР: По первой, кажется, тоже ничего особенного. Приличная дамочка, хорошие манеры, деньги при ней. Имя — Анна Дюбуа. Проживает в самом дорогом номере гостиницы.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР: Откуда доходы?
ВТОРОЙ ФИЛЕР: Это самое интересное. Но если позволите, я чуть погодя… Похоже, влюблена в Кочубчика, потому и погнала папашку в картежный дом в целях поисков.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР: Убеждены, что он папашка?
ВТОРОЙ ФИЛЕР: Нет. Согласен с коллегой, что здесь присутствует криминальный интерес. Это заметно хотя бы потому, что «папашка» был довольно жестоко избит этой дамой. — Взволнованный филер помолчал, потом важно заявил: — Смею предположить, господин полицмейстер, что сия дама есть не кто иная, как известная Сонька Золотая Ручка.
В комнате повисла тишина. Полицмейстер от такого поворота дел сильно закашлялся, вытер большим носовым платком глаза.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР: Изложите суть предположения.
ВТОРОЙ ФИЛЕР: В гостиничный номер к ней приходили люди Моти Бессарабского.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР: С какой целью?
ВТОРОЙ ФИЛЕР: Пока неведомо. Бессарабский же с барахлом не якшается.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР: Неубедительно.
ПЕРВЫЙ ФИЛЕР: Я тоже так считаю.
ВТОРОЙ ФИЛЕР: Сия дама нынешним вечером имела променад по Дерибасовской с обезьяной на руке. По пути следования зашла в ювелирную лавку Шлемы Иловайского с целью приобретения украшений. Ничего, однако, не купила, а по выходу ея из лавки обнаружилось, что на некоторых изделиях недостает бриллиантовых единиц. То есть камней.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР: Их утащила сия дама?
ВТОРОЙ ФИЛЕР: Не доказано. Хотя Шлема убежден, что до показа даме все камни были на полагающемся месте.
Полицмейстер пожевал в задумчивости губами, подвел итог.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР: Если принять версию Соньки Золотой Ручки, то совпадает главное. Указанная особа имеет болезненную слабость к украшениям, но работает так, что никогда не была уличена в прямом воровстве. Ежели Анна… Дюбуа?
ВТОРОЙ ФИЛЕР: Да, Анна Дюбуа.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР: Ежели Анна Дюбуа окажется той самой Сонькой Золотой Ручкой, мы поймаем рыбу, за которой охотились Москва, Санкт-Петербург и даже заграница. Они охотились, а мы возьмем на крючок! — Он посмотрел на первого филера. — Надо как следует поработать над Кочубчиком. Он из податливых. Крепко прижмем — много получим!
* * *
Время перевалило за полночь. Когда в дверь номера Соньки несильно постучали, она не услышала, потому как крепко спала. Затем стук раздался посильнее, но девушка продолжала спать. В дверь грохнули изо всей силы. От такого стука Сонька даже вскрикнула, поспешно, на цыпочках пошла в прихожую.
— Кто там?
— Мама, это я.
Это был Кочубчик, пьяный, но не по полной. Сонька с молчаливым укором наблюдала, как он со старательным сопением стаскивал в прихожей парусиновые туфли, как его все-таки занесло, но он удержался на ногах, сбросил пиджак прямо на пол и двинулся мимо девушки в ванную. Было слышно, как вор умывался, громко фыркая и отплевываясь. Сонька направилась в спальню и присела на постель, ожидая, когда Кочубчик выйдет из ванной.
Наконец он подошел к Соньке, некоторое время виновато смотрел на нее, затем вдруг рухнул на колени. Обхватил ее ноги и начал их целовать.
— Мама, прости… Если сейчас дашь в морду, я скажу спасибо! Вдарь меня, мама! Вдарь, прошу!
Она подняла его лицо, посмотрела на него мягко и любовно, после чего стала целовать жадно, ненасытно:
— Любимый… Любимый мой. Вернулся. Я уже не надеялась. Счастье мое…
В соседней комнате металась в небольшой клетке обезьянка.
* * *
Кабак был небольшой и шумный. Привычный табачный дым, пьяные выкрики и короткие потасовки, грязные столы из грубых досок, терзающая душу скрипка, тяжелые хмельные лица — мужские и женские.
Штабс-капитан в тупом пьяном ступоре сидел в одиночестве за столом в самом углу кабака, мрачно смотрел в одну точку на столе, изредка механически подливая в стакан водку.
В помещении возник силуэт, никак не подходящий для такого заведения: в светлом костюме, с тростью в руке. Силуэт постепенно проявился в табачном дыму, — это был пан Тобольский. Он озирался, словно кого-то искал, что-то спросил у халдея, и тот показал на Горелова. Тобольский направился в его сторону. Штабс-капитан удивленно поднял голову, глядя на незваного элегантного гостя, молча взял бутылку, налил во второй стакан, пододвинул к пану.
— Пей…
Тот брезгливо огляделся на пьяную публику, крикнул, чтобы перекрыть кабацкий гвалт:
— Мне надо с вами поговорить. — В его речи проступал очевидный польский акцент.
— Говори.
— Здесь шумно! Можно или на улице, или в другом заведении?
— Нельзя. Говори здесь. — Штабс-капитан внимательно посмотрел в лицо Тобольского и неожиданно узнал его. — Я тебя знаю!.. Даже помню, где видел! Ты смотрел на мою дочь. Ненормально смотрел. Верно?
— Верно, — кивнул пан, подсаживаясь поближе. — Я следил за вами все эти дни.
Горелов сжал стакан жилистыми пальцами.
— Следил? Зачем?
— Ничего плохого. Просто мне нужно было с вами поговорить.
— Говори. О чем?
— О вашей дочери. То есть о пани Соне.
Штабс-капитан налил себе водки, опрокинул ее в рот.
— Пани Сони здесь нет. Она в нумерах с паном-дерьмом… — Он поднял на Тобольского печальные глаза. — Знаешь, ведь это я из-за него пью. Он залил мне в глотку вино, насильно залил… и теперь… пью.
— Так остановитесь. Зачем пить?
— Э-э, — пьяно повел головой Горелов. — Глупый ты человек. Как же я могу остановиться, если это не в моих силах? Хочу, очень хочу остановиться, но не могу. Понимаю, что погибну… но как перестать любить эту заразу?! — Он с силой смахнул со стола бутылку с водкой, стал плакать горько и безутешно. — Не могу… не могу в таком виде показаться перед доченькой. К тому же с нею теперь эта гадина… Вовчик!
Тобольский помолчал, думая о чем-то своем, затем произнес:
— Понимаю вас. Я тоже не могу ничего с собой поделать. Понимаю, что рано или поздно погибну, но не могу. Я безумен от любви к вашей дочери, пан.
Горелов поднял на него мокрые глаза:
— Так сильно любишь?
Пан извлек из кармана батистовый чистый платок, вытер выступившие слезы, высморкался.
— С того момента, как она вспыхнула перед моими глазами, я потерял покой, сон, смысл жизни. Она — единственный мой смысл! Я следую за нею, как тень, я преследую ее. Она глубоко презирает меня. Даже, думаю, боится. Но я все равно не оставляю надежду, что когда-нибудь девочка смилостивится, поймет, что никто и никогда так любить ее не будет. И сжалится… тоже полюбит меня.
Штабс-капитан протянул к нему руку, принялся гладить по волосам:
— Бедный… Бедный ты мой. — Вытер слезы на щеках пана, с усмешкой признался: — Я ведь тоже ее люблю.
Тобольский выпрямился, отвел его руку. Горелов понял реакцию пана, улыбнулся:
— Нет, не так, как ты. Я люблю ее, как отец.
— Отец?
— Да, отец! Пусть даже неродной! Ведь у меня никого. Один… Помру — никто даже не вспомнит, что был такой человек. А может, и не человек вовсе. Пьяница.
Оба помолчали, неожиданно штабс-капитан предложил:
— Здесь море рядом. Пошли посмотрим на него ночью. Такую красоту ты в жизни не видел.
— Видел, — засмеялся Тобольский. — Встретил ее, теперь не могу забыть.
Мужчины засмеялись, поднялись из-за стола.
— У тебя деньги есть? — спросил Горелов.
— Много. Надо рассчитаться?
— Сделай одолжение. У меня ни копья. Все пропил, а доходов никаких. Даже милостыню никто не подает.
Пан Тобольский махнул халдею, тот мигом оказался рядом.
* * *
Штабс-капитан и Тобольский сидели на высоком берегу и любовались ночным светом, льющимся на бескрайнюю водную пустыню. Вяло набегали волны на берег, еле слышно доносился гудок парохода, а там вдали сверкала бесконечная вода, пугающая и завораживающая.
* * *
За окном уже плыла разбавленная слабым утром ночь, Сонька и Кочубчик не спали. Точнее, Володька дремал, а девушка рассказывала ему:
— Завтра мы идем в театр.
Володька удивленно икнул.
— Это куда?
— В театр. Посмотрим новую постановку.
— Не-е, в театр я не ходок. Засмеют кореша.
— Нужно, Володя. Меня ведет хвост. А раз меня, то и тебя.
Кочубчик мгновенно протрезвел:
— С чего ты взяла?
— Вижу. В гостинице, на улице — везде.
— Ну и чего делать?
— Говорю ж, пойдем в театр…
— Дура, что ли? Какой театр, когда нас пасут?!
Сонька нежно погладила его по голове:
— Слушай сюда. Мы пойдем в театр, а оттуда нас перебросят в другое место.
— В какое?
— На дно. На время, нам найдут причал.
Володя привстал, оперевшись на локоть:
— Мамка, ты куда меня тащишь? На кой хрен нам эти мансы? С чего ты взяла, что нас пасут?
— Утром выйдешь из номера, сам увидишь.
Кочубчик расстроено откинулся на подушку.
— Мне еще этого не хватало! Ну, мамка, влип я с тобой.
Она улыбнулась:
— Все будет путем. Со мной, Володя, не пропадешь.
— А макаку тоже возьмем в театр?
— Макаку заберет ее хозяин.
Когда уже засыпали, Кочубчик неожиданно поднял голову, спросил:
— А как хоть представление называется?
— «Гамлет».
— Смешное что-то?
— Очень. Спи.
* * *
Театр блистал позолотой, хрустальными светильниками, разодетыми дамами, торжественными, в черных фраках господами.
На Соньке было бледно-розовое платье с глубоким вырезом. Она и Кочубчик сидели совсем близко к сцене. Сонька вся растворилась в спектакле, в переживаниях, в театре. Кочубчик же страдал от жаркого шерстяного костюма, от тугого воротничка с бабочкой, от шумных, бесконечно хлопающих соседей, от непонимания происходящего на сцене.
Артист, играющий Гамлета, был молод, стремителен и красив. Он часто срывал бурные аплодисменты, страдал и падал на колени, отчего воровка подавалась вперед, забыв о публике и даже о Володе Кочубчике.
Рядом с Сонькой сидел тучный господин, увешанный уймой золотых цепей, брелоков, браслетов, часов. Его неуклюжие движения заставляли девушку изредка раздраженно отодвигаться, но театральное действо и игра главного героя снова захватывали воровку.
Наконец пошел занавес, зал, что называется, взорвался аплодисментами, зрители вставали с кресел. Кочубчик тоже привстал, он недоуменно и возмущенно смотрел на публику, затем толкнул Соньку:
— Чего это они?
— Боже, какой актер, — пробормотала та.
— Кто?
— Гамлет.
Актеры все выходили и кланялись, им бросали цветы и кричали: «Браво!» Поклонники буквально лезли на сцену, пытаясь прикоснуться к исполнителю главной роли.
Воровка тоже хлопала и тоже требовала выхода героя на авансцену. Неожиданно ее взгляд упал на часы соседа, болтающиеся над его карманом, — она ловко сорвала их и тут же изо всей силы бросила на сцену — прямо на Гамлета. Он поймал подарок, изумленно оценил его, послал Соньке воздушный поцелуй и несколько раз поклонился персонально ей.
Володька склонился к Соньке, прошептал:
— Ты, что ли, бросила?
Она кивнула, не сводя глаз со сцены.
— А чьи котлы, мама?
Сонька показала взглядом на жирного соседа с цепями, и оба стали хохотать. Сосед, глядя на них, тоже смеялся, не понимая причину их веселья и относя ее на счет спектакля.
* * *
Уже через несколько минут Сонька и Кочубчик, сопровождаемые юрким служителем театра, пробрались за кулисы. Обошли сваленные декорации, поплутали по узким загогулистым театральным коридорам, шарахнулись от артистов, не успевших снять грим, парики и костюмы, и добрались наконец до служебного входа.
Возле входа стоял пароконный с закрытым верхом экипаж. Театральный служитель выпустил Соньку и Володю из двери, прошептал:
— Вас доставят куда положено.
Кучер дождался, когда пассажиры усядутся, и ударил по лошадям. Экипаж тронулся из театрального двора в город.
В дороге Володька чуть высунул голову наружу, тревожно понаблюдал за улицей, ничего опасного не заметил и повернулся к Соньке:
— А где твой генерал, мама?
— Пьет, — сухо ответила она.
— Может, разыскать?
— Сам найдется.
— Как найдется, если мы катим черт знает куда?!
— Такие люди не теряются.
— А он правда твой папка?
Девушка коротко хмыкнула.
— Такой же, как и ты мой сынок.
Кочубчик заржал.
— Ну бесовка! А я фраернулся как последний чиграш!.. — Снова посмотрел в окошко. — Так куда едем, мама?
— На хавиру.
— Мотя устроил, что ли?
— Мотя. Я кинула ему после ювелирки хороший общак.
* * *
Хавира представляла собой небольшой, ничем не приметный домик на самом берегу моря. Домик был окружен чем-то похожим на плетень, в окнах мерцал тусклый свет.
При подъезде экипажа ворота открылись, и повозка вкатилась во двор.
Володька первым ступил на землю, огляделся.
— Чегой-то мне не светит здесь, мама.
— Ничего, пару недель переживем. — Ответила Сонька, без мужской поддержки спускаясь вниз.
— Не-е, — упрямо мотнул головой Кочубчик. — Не нравится здесь. Шанхай… Мрак и садилово. Хочется кого-то убить.
К ним приблизилась крохотного росточка старушка, прошепелявила:
— Я имею вам сказать, что дверь давно уже открыта и там гуляет сквозняк. Топайте, молодые, и ни про что поганое не думайте.
Пароконный экипаж развернулся и выехал со двора. Сонька и Кочубчик направились к открытой двери, в которой «гуляет сквозняк».
Внутри хавира оказалась не такой убогой, как снаружи: после сеней начиналась так называемая гостиная, керосиновая лампа освещала квадратное пространство с деревянной скамьей, неким подобием шкафа и домоткаными ковриками на полу. Из нее вели две двери в соседние комнаты, видимо на кухню и в спальню.
Кочубчик был раздражен:
— И чего, здесь будем кемарить?
— Через день-два мы отсюда уедем, — спокойно и негромко ответила Сонька.
— Куда, мама?
В гостиную вошла старуха хозяйка, замерла возле порога. Воровка глянула в ее сторону, переспросила:
— Куда?.. Может, даже в Москву.
Кочубчик подошел к ней вплотную, проговорил:
— Послушайте меня, мадам! Что вы, желаете сковеркать мою жизнь в том направлении, которое мне неинтересно?! Я не ваш лакей, вы не моя мисс. Поеду туда, куда полетит душа, а вовсе не по следам ваших ботиков!
— Потом поговорим, — попыталась остановить его Сонька.
— Не потом! Сейчас! Прямо на этом месте!
Старуха у двери печально наблюдала за происходящим.
— Где у вас спальня? — повернулась к ней воровка.
— Дверь перед вами, уважаемая Соня, — ответила та и с почтением поклонилась.
— Пошли, — Сонька попыталась взять Кочубчика за локоть.
Он дернулся.
— Не касайтесь меня! Идите сами в этот таджмахал, а я желаю мягких подушек, широких постелей и шелковых простыней!
Сонька не отпускала его:
— Завтра переедем в другое место.
— Не касайтесь меня, повторяю! — Он оттолкнул ее. — Не тащите меня в этот вшивый мензель!
— Тебя, портяночник, не греет моя хаза? — послышался скрипучий голос старухи.
Володька удивленно повернулся к ней:
— Это кто здесь голосом каркает?
— Это я голосом каркаю, — старуха вышла на середину комнаты. — Манька Портовая голосит. Слыхал про такую?
— Ты… Портовая Манька? — нервно сглотнул Кочубчик. — Еще живая?
— Живая и тебя переживу, мазурик. — Манька Портовая проковыляла на середину комнаты, подняла крючковатый палец. — Каждая женщина требует уважения, а тем более такая, как эта дамочка! Отпусти его, Соня. — И вдруг фальцетом выкрикнула: — Скачи отседова, штуцер фуфлогонный!
Володя, все еще не в состоянии поверить собственным ушам и глазам, направился было к двери, но Сонька вцепилась в его руку.
— Надо поговорить.
Тот секунду помедлил и с гордо поднятой головой двинулся в сторону «спальни». Сонька пошла следом.
В крохотной комнатке стояла железная кровать, на стенах висели разного рода коврики и выцветшие картинки. Володя сел на постель, вопросительно посмотрел на стоявшую перед ним девушку.
— Ну?..
Она присела рядом, попыталась обнять его. Он сбросил ее руку. Сонька взяла его за голову, насильно притянула к себе, поцеловала в губы грубо и сильно. Кочубчик на какое-то время поддался страсти, затем все-таки отстранил воровку от себя.
— Говори, я слухаю.
— Я тебе не люба? — тихо спросила Сонька, глядя ему в глаза.
— Я не в том настроении, чтобы касаться этой темы.
Она провела рукой по его плечам, по лицу, по губам:
— Хочешь, я раздену тебя?
Он опять освободился от ее руки.
— Я сейчас уйду.
— Куда?
— К корешам.
— Возьми меня с собой.
От такого заявления Володя удивленно откинулся назад:
— Чего ты приклеилась ко мне? Ты мне кто? Сестра, жена… мать? Кто ты?
Она помолчала, негромко произнесла:
— И правда… Кто я тебе?
Володя пожал плечами:
— Сам путаюсь. На сестру не похожа. На жену тоже. На мамку?.. — он хохотнул. — Об этом можно подумать! Хотя я и без того называю тебя мамкой, — он рассмеялся. — Не могу я таскать тебя за собой, мама! Мои кореша — народ смешливый.
Сонька не сводила с него тяжелеющего взгляда.
— Стесняешься?
Кочубчик взял ее за руку, усадил рядом.
— У меня сделается припадок от твоих слов. Давай, мама, по порядку. Первое — мужчинам нужно будет объяснять, кто ты есть. А как объяснишь, тут мне и каюк. Потому что про тебя уже шумит вся Одесса: Сонька Золотая Ручка в городе! За тобой, мама, полиция бегает. А как догонит, и меня заодно загребет. А мне оно надо?
— Меня это не пугает, Володя.
— А меня путает. Еще как пугает! — Кочубчик почти перешел на крик. — Я молодой! Я жить хочу!
— А я, по-твоему, старая? И по-твоему, жить не хочу?
— Не знаю! Не интересовался!..
— Отвечу. Я, Володя, хочу жить. Очень хочу. А как встретила тебя, поняла, что и не жила вовсе. Ты перевернул мою жизнь. И я с тобой готова хоть на воле, хоть в неволе, хоть в хоромах, хоть в остроге! Мне в любом месте будет счастливо с тобой!
— Не верю! Ни одному слову, Сонька, не верю. Я для тебя — игрушка. Точно так, как твои дочки — родила, поигралась и сбагрила в чужие руки!
Сонька побелела.
— Что ты сказал?
— А разве не так? Где они, твои дочки? С кем они? Нарожала, набайстрючила и пошла стеклить по белому свету… Сироты! Такие же, как я! Что ты знаешь о них? Где они? Как живут? Ждут тебя? Надеются? Плачут? А может, они и не живые вовсе? Может, твои сироты сыграли в деревянный пиджачок? Откуда тебе знать?
— Перестань.
— Нашла молодого кобелька и ну играть с ним в любовь! Поэтому ты для меня никто, так, забава, вставочка, цыпа…
Неожиданно Сонька с такой силой ударила Володю по лицу, что он завалился на кровать:
— Гад!
Кочубчик полежал секунду, приходя в себя, затем неспешно поднялся, погрозил пальцем девушке:
— Зря ты так, Сонька. Запомни это.
— Володя… — Сонька попыталась подойти к нему.
Он выставил руки.
— Отскочь от меня.
И покинул спальню.
* * *
На столе остывал прокопченный чайник, в стаканах коричневели остатки чая, на тарелке лежали скорченные кусочки хлеба, тускло коптела керосиновая лампа, с улицы доносился одинокий хриплый лай собаки, надоедливо скреблась в углу мышь. Манька дышала шумно, с присвистом.
— Не твой это мухлогон, Соня, — заключила она, прихлебнув чай. — Не дышит в твою сторону. Не любит тебя.
— Тебя любили? — усмехнулась та.
— О, боже мой… Или как говорят у нас в Одессе, зохен вей! — Манька кряхтя подвигалась на стуле. — Только круглый идиот может поверить, что в эту старую кушетку влюблялась вся Молдаванка. Народ стрелялся, вешался, просто сходил с ума. Манька была королевой на этих улицах!
— Деток нет? — поинтересовалась воровка.
— Был мальчик. Самый красивый на свете… В пятнадцать лет вышел один раз на улицу и больше его ни одна собака не видела.
— Убили?
— Может быть. А может, и живой где-нибудь. Он же тоже, как и мамка, шармачил. Способный был идиотик, с шести лет стал воровать! Все соседи боялись его. Один раз даже у родной мамки все срезал, все цацки, которые я забирала у морячков… — Старуха снова отпила холодный чай, улыбнулась впалым беззубым ртом. — Знаешь, откуда кликуха Манька Портовая?
Сонька тоже улыбнулась.
— В порту шаманила?
— Если б знала, как шаманила! — рассмеялась Манька. — Но исключительно по капитанам. Я, Соня, люба была до их, паразитов. Особенно до формы! Как увижу какого жельтмена в капитанской одежке, все поджилки начинают прыгать. Сама себе удивляюсь, но они меня тоже любили. Один французик прибился как-то, жиденький такой, ножки хлипкие… Жаном прозывался. Так этот Жан прямо так и говорил, по-французски правда: заберу тебя, Манька, в Марсель… а в Марселе такие кабаки… — Она стала смеяться до слез. — Это у меня, Сонька, мысли спутались с шанзоном. — Она вдруг запела. Причем запела ладно, хоть и хрипловато: — А в Марселе такие там девчонки, такие кабаки, такие моряки!.. Ох, Соня, сплю, и, поверь, всю ночь снится, чтоб он провалился, этот сраный Марсель. — Старуха помолчала, со вздохом отмахнулась от воспоминаний. — Ладно, идем дальше. Про твоего охломона. Жалко, что ускакал подсердечник, Соня?
Та подумала, усмехнулась.
— Жалко, Маня.
— Жалко, — повторила старуха и лукаво подмигнула. — А как подумаешь, так и хрен с ним. Ты вон какая у нас шельмочка! Губки бантиком, задок крантиком.
Она поднялась, проковыляла к шкафу с грязными от времени стеклами, достала оттуда бутылку настойки.
— А чего это мы с тобой, Сонька, как троюродные? Сидим, по-тверезому воздух гоняем. Давай по грамульке кинем?
Манька вылила из стаканов остатки чая прямо на пол, плеснула туда чего-то темно-бурого.
— Сама настаиваю на калине, мать ее…
Сонька взяла стакан, они чокнулись.
— Слухай меня, Соня, сюда, — прошамкала Манька. — Говорю, что вижу. А говорю я тебе, что у твоего Кочубчика нет человечества. У него нет слова. Он давит на тебя, как на собаку в яме. Он никогда не даст тебе сказать слова! А баба без слов — все одно, что конь без копыта. Беги от него, бо беда уже колотит в твои ворота. Это я говорю тебе, Манька Портовая. А ты Маньке поверь. Бо у меня, Соня, глаз хоть и слепой, но острый, и от твоего кукана может сделаться припадок.
Женщины выпили, некоторое время молчали. Затем Сонька негромко спросила:
— А что ж. Маня, ты так и живешь одна?
— А я не одна. Я живу с тенями. Они вот по стенам ходят… особенно ночью… и я с ними живу. Они как люди. А может, даже лучше. — Старуха о чем-то подумала, подняла на девушку подслеповатые, влажные от усталости глаза. — А если у тебя интерес спросить Маньку, не жалеет ли она, что никому не нужная, никем не пригретая доживает свой поганый век в этой хавире, то Манька тебе ответит, как перед прокурором. Жалеет, Соня. До слез иногда жалеет. Но слезы выплакались, мозги устали, время улетело. Ждет Манька, когда в ее двери постучит дедушка с бородой и с огнем на голове и уведет ее по той самой дорожке, которая не имеет обратного конца.
* * *
Была ночь, когда Кочубчик на бричке подкатил к картежному дому, расплатился с кучером и направился ко входу. Он не успел даже дотронуться до дверной ручки, как с двух сторон его плотно взяли в тиски два господина в штатском.
— Тихо. Спокойно.
Володя дернулся.
— Кто такие? Сейчас полицию свистну!
— Мы и есть полиция, господин Вольф Бромберг. — Один из них сунул в лицо полицейскую бляху.
— Ошибка! Не имеете права! Гёть, мазурики!
Володька дернулся посильнее, но вырваться не удалось — его держали очень даже крепко.
— Он родную фамилию забыл, — коротко засмеялся второй сыскарь и подтолкнул в спину. — Милости просим в полицейский участок, господин Кочубчик!
— Я — чистый! Никого не штифовал, ни с кем на тихую не ходил!
— Вот об этом в участке и расскажешь.
* * *
Володьку допрашивал сам судебный пристав Трынько. Смотрел на испуганного, с бегающими глазами задержанного, вопросы задавал медленно, даже с каким-то удовольствием.
— На какие барыши мечешь в картежном доме каждый день, Володя?
— Ни на какие, — попытался тот отшутиться. — Что нагуляю, то и продую, господин начальник.
— Народ шумит, что продуваешь больше, чем нагуливаешь. Откуда у тебя столько рваных?
— Сказал же! Чего жмешь на меня, чертяка?!
Трынько поиграл желваками на скулах, предупредил:
— За чертяку, Володя, ответишь. Потом… А сейчас выкладывай по делу. — Он не спеша выдвинул ящик стола, достал оттуда несколько колец и брошей. — Знаешь, что это?
— Цацки! — Кочубчик хотел засмеяться, но только икнул. — Бабские цацки!
— А откуда они?
— С баб.
— С каких баб?
— Почем я могу знать, господин начальник? Что вы лепите мне горбатого?
Пристав поднялся, подошел к нему вплотную, выдохнул в самое лицо:
— Это ты не лепи здесь горбатого, сволочь. Что за краля была с тобой на балу в эту субботу?
Володька испуганно захлопал глазами:
— На каком еще балу?
— На губернаторском.
Володька деланно заржал.
— Я — на губернаторском? Прямо рассмешил, господин начальник. Кто ж меня с таким рылом пустит к губернатору? Гля, какое у меня рыло! Можно сказать, свинячее!
Пристав пропустил шутку Кочубчика и продолжал гнуть свою линию:
— Вас было там трое — ты, дамочка и еще один мужчина. Кто-то из вас таскал с местных дамочек брюлики. Кто?
— Не я.
— Кто?
— Не могу знать. Клянусь.
Трынько с торжествующим видом посмотрел на вора, вернулся на место, побарабанил пальцами по столу.
— Где сейчас Сонька?
— Кто? — побелел Володька, сглотнув.
— Сонька Золотая Ручка.
— Кто такая? Не знаю.
— Вся Одесса знает, один ты в темноте. Ты ж был у нее в нумерах. Был или не был?
— Ну был, — не сразу ответил Кочубчик.
— И где она сейчас?
— Почем мне знать? — он опять сглотнул.
Трынько взял стакан из большого ящика стола, налил в него из чайника воды, протянул Кочубчику:
— Выпей.
— Зачем?
— Чтоб глотку промочить, а то все время воздух сухой глотаешь.
Володя жадно опорожнил стакан, попросил:
— Еще малость.
Пристав наполнил стакан, и вор опять выпил до самого дна.
— Ну и где сейчас твоя мамзель?
Кочубчик молчал.
— Вот что, Володя, — мягко заговорил Трынько. — Перед тобой две дороги. Одна в острог, если будешь запираться. Вторая — на волю, если станешь помогать нам.
— Как это… помогать?
— Очень даже просто. Сейчас скажешь, куда сбежала Сонька. А как начнется суд, расскажешь все, как у вас было.
— Что у нас… было? — испуганно спросил Кочубчик.
Пристав рассмеялся.
— Нас любовные и прочие амурные дела не интересуют. Расскажешь, как вместе воровали.
— Вместе мы мало воровали.
— Куда девали краденное, расскажешь. И вообще все, что ты знаешь про Соньку.
— Ничего не знаю.
— Не спеши с отказом, Володя. Сонька Золотая Ручка — очень крупная мамура. Межнародная! Ею интересуются не только в Одессе. Поэтому подумай хорошенько.
Кочубчик помолчал, бросил испытующий взгляд на полицейского:
— Ну, расскажу, допустим… А какое вознаграждение упадет на меня?
Тот удивленно мотнул головой:
— А свободы тебе мало?
Володька коротко засмеялся.
— На свободе кушать надо. А чтоб купить покушать, нужны лаве.
Пристав хмыкнул не то с осуждением, не то с удивлением, хотя и не сразу, но согласился.
— Я доложу начальству. И походатайствую. А ты для начала дай наводку, в какой хавире засела твоя мадам.
* * *
К воротам домика Маньки быстро подкатила повозка. Из нее выскочил небольшой человечек, сильно постучал в калитку. Никто не отозвался, и человек постучал снова, посильнее. В хавире зажегся слабый свет, и раздался голос Маньки Портовой:
— Чтоб ты сдох, зараза, в такое время будить! Кто такой там?
— Манька, это Гарбуз! Быстро плетись сюда! — позвал человек. — Имею интересный разговор!
Старуха пересекла двор, открыла калитку.
— Чего, атасник?
Гарбуз наклонился к старухе, что-то пробормотал ей. Манька с недоверием уставилась на него.
— Неужто он такая сучка?
— Сучее, Манька, не бывает. Буди Соньку, полиция уже гонит сюда.
Манька захлопнула калитку, по-старчески заспешила обратно к дому.
Держа лампу в руке, старуха спешно вошла в спальню, затормошила спящую Соньку:
— Эй, барышня, проснись… Соня, хватит дрыхать! Шухер!
Воровка села на постели, со сна непонимающе смотрела на Маньку.
— Чего?
— Бежать надо. Соня. Полиция с минуты на минуту навалится сюда. Одевайся!
— Зажучил кто-то, что ли?
— А как без этого?
— Кто?
— Нашлась паскуда. Одевайся — и потайным ходом к морю.
Сонька стала одеваться, хватая все, что попадалось под руку. Под конец взяла с тумбы сумочку и бросилась из спальни. Старуха последовала за нею.
Потайной ход вывел женщин прямиком к морю, оно плескалось буквально в нескольких десятках метров. Было прохладно и ветрено.
— Беги вдоль берега, — напутствовала воровку Манька, зябко кутаясь в старый платок, — у причала бери повозку и с ходу на Дерибасовскую, в притон Пузатой Галы. Там девок полно, меж ними и затеряешься.
Сонька задержалась.
— Манька, кто сообщил в полицию?
— Тебе это надо, Соня?
— Кто?
— Не старайся, не угадаешь.
— Кочубчик?
— А кобель его знает. Может, и Кочубчик.
Сонька приобняла сухую старческую фигурку, поцеловала в голову.
— Спасибо. Я буду помнить тебя.
— Это как дело повернется, — отмахнулась та и подтолкнула девушку. — Беги, а то слышу, мухоловы уже возле хавиры!
Сонька побежала вдоль берега и скоро скрылась в темноте.
В ворота дома Маньки Портовой ломилась полиция.
