Глава шестая

Я нашла ресторан. Я думаю, это был тот самый. Во всяком случае, стулья там были такие же. Он находился в северной части города, на Бурк-стрит. По одну сторону располагалась длинная стойка, а по другую — длинная скамья вдоль стены. Пол был в клеточку, одноногие стулья были жестко закреплены на своих местах, так что было невозможно подвинуть их поближе друг к другу. Люди сидели по обеим сторонам, по большей части скрючившись над газетами и одной рукой ковыряясь в еде. Меня, казалось, никто и не заметил. Никто не удосужился оторвать взгляд от своей газеты и посмотреть на меня, хотя на мне и было длинное красное платье. Я не могла решить, хорошо это или плохо; очевидно, я не выглядела слишком вызывающе, но в то же время, значит, и не была особенно привлекательной. Я пришла к выводу, что выглядела я средне, и это меня лично вполне устраивало. Итак, я облокотилась о стойку и принялась рассматривать пирожные, которые красовались передо мной в ожидании моего решения.

Толстый, с седеющими волосами и словно опухший от усталости официант двигался медленно, как моллюск. Он протер полотенцем стакан изнутри, а потом, присев на скамью, что-то крикнул по-итальянски низкорослой, с золотыми кольцами в ушах женщине, работавшей на кухне. Ее было плохо видно, она наклонялась над кастрюлями, вытирала тарелки, вздыхала.

— Итак, синьорина? — обратился он ко мне, затыкая полотенце за пояс штанов.

— Я возьму вот это. — Я показала на желтое, похожее на сыр, пирожное.

— Со сливками? — Он достал из-за уха карандаш и начал писать в маленьком блокнотике.

— А могу я заказать мороженое?

— Вы можете заказать все, что пожелаете, — сказал он и улыбнулся. И это было правдой. В конце концов, у меня были с собой «лошадиные» деньги.

В ожидании заказа я рассматривала выцветший плакат с кенгуру на взморье. Он висел над полками с апельсинами и винными бутылками. Рядом с ним была картина, изображавшая океан во время шторма. Ни плакат, ни картина меня не вдохновляли, поэтому я начала исподтишка рассматривать своих соседей.

Рядом со мной, за стойкой, сидели мужчина и женщина. Я не видела лица женщины, поскольку она сидела, развернувшись к мужчине. Ее локоть лежал на стойке совсем близко от меня, обнаженная рука была очень элегантной, загорелой, на ней были золотые часы, в пальцах была зажата и слегка покачивалась сигарета. Время от времени рука исчезала из моего поля зрения и отправлялась ко рту, но затем возвращалась ко мне, а к моему лицу плыли маленькие колечки дыма.

Я не курила, но в тот момент мне бы пошло курение. Курение как-то подходило к моему красному платью и к тому новому ощущению, которое оно мне давало. Курение представлялось мне неким хорошо продуманным, преднамеренным действием: осознанное и контролируемое, но конечное, завершающееся спокойным убийством маленького красного комочка пепла и завитком дыма, бесцельно висящим в воздухе, как мечтательное раздумье, как окончательное успокоение. Мне самой недоставало и преднамеренной продуманности, и окончательного успокоения, поэтому я внимательно проследила, как рука женщины вдавила окурок в белую пепельницу. Я представила себе, что это моя рука ведет себя так преднамеренно.

Мужчина сидел, склонив голову набок, как будто в голову ему ударила какая-то смутно угадываемая мысль, не вполне пригодная для перевода на человеческий язык. Он молчал, но женщина, похоже, опасалась, что он может заговорить. Такие люди, как они, обычно ходят в роскошные классические рестораны, и я была несколько взволнована тем, что сижу рядом с ними. Они выглядели стильно, без малейших изъянов: женщина пахла духами и свежевымытыми волосами, а у мужчины, это было ясно сразу, никогда не скапливалась грязь под ногтями. Видел бы меня сейчас Гарри, подумала я. Я изящно изогнулась на стуле, и как раз в то мгновение, когда я только начинала чувствовать и воспринимать себя вполне терпимо, я случайно зацепила взглядом свои сандалии. И тут же осознала, насколько они неуместны. Невозможно ходить в сандалиях, когда на вас длинное красное платье. Женщина, например, была обута в начищенные до блеска черные туфли на тоненьких каблучках. Этими сандалиями я выдавала себя с головой. Представьте, что королева входит в Дом правительства в калошах. Воспримут ли ее всерьез? Сомневаюсь.

— Все было бы гораздо проще, если бы мы могли взять да и пожениться. — Женщина говорила с такой страстной болью, что я склонилась в их сторону, чтобы лучше слышать. Она теребила пачку сигарет, вытягивая из нее еще одну сигарету. Ее руки дрожали, и она с трудом попала кончиком сигареты в пламя зажигалки. Мужчина сомкнул руки, его пальцы переплелись так, что было непонятно, какие из них принадлежат правой руке, а какие левой. Женщина смотрела сквозь него, поверх склоненных, кивающих голов посетителей ресторана, в окно, туда, где струились потоки яркого утреннего света и мелькали темные силуэты прохожих.

— Проще? В каком смысле?

Женщина, казалось, не обратила никакого внимания на его вопрос. Она оперлась лбом на свои руки и просто тихо сидела, не двигаясь. Сигарета горела, тлела, пепел опадал на стойку. Внезапно она раздавила сигарету в пепельнице и повернулась лицом прямо к нему. Она говорила без пауз, и то, что она говорила, было для меня не вполне понятным.

— Знаешь, Джордж, мне грустно, из всего, что живет во мне, именно грусть я чувствую сильнее всего. Иногда я чувствую себя счастливой, как листок, который ветер смел с дороги и гонит, и гонит вперед. Вот эта радость листочка, которую он чувствует, пока его несет порыв ветра, вот что такое мое счастье. И оно со мной до тех пор, пока ветер не стихнет или не умчится куда-то прочь, к океану, на выходные к детям, и тогда я остаюсь там, где и была, и мне грустно.

Я и представить себе не могла, что такой женщине может быть грустно: у нее были прекрасные наряды, красивые туфли, элегантные загорелые руки, вероятно, хорошая работа и машина, она могла ходить в рестораны, когда только пожелает. Я не могла себе представить, что ей может чего-то не хватать.

Неудивительно, что человеку в моем положении всегда чего-то не хватало. Возможно, с тех самых пор, как я начала идти по жизни в неправильных башмаках. Меня всегда сопровождали нехватка чего-нибудь и желание это иметь, а еще — ожидание. Два этих чувства — желание и ожидание — совершенно не могут идти в ногу. Ожидание на самом деле и вовсе не движется, оно никуда не направлено, а желание вырывается из вас, как выпущенная стрела. Поэтому, если вы и ждете, и желаете, ждете и желаете, вы живете как-то изломанно. Вы продвигаетесь зигзагами, а не ясно и прямолинейно, как это делает большинство людей. Кажется, что ваши кости остаются на месте, в то время как сердце и душа вырвались далеко вперед, так далеко, что вы уже не можете их вернуть. При этом вы, может быть, даже утрачиваете свою цельность, а это ведет к угрюмости и обреченности, как у тех тополей, которые нависают и болезненно изгибаются над дорогой к дому Нельсонов.

Короче, первой вещью, которую я по-настоящему хотела, были сандалии с ремешком в виде буквы «Т». В нашей школе девочки носили их летом, с короткими носочками. У этих сандалий наверху были прорези, по форме напоминавшие лепестки клевера, и маленькие пряжечки, которые застегивались, как ремень. Мама говорила, что это неразумная трата денег — покупать одну пару обуви на зиму, а другую на лето. Я возражала, что готова носить сандалии круглый год, но она говорила: «Не болтай чепухи, Манон. Ты не можешь ходить зимой в сандалиях».

Так что это мама была виновата в том, что летом я ход ила в громоздких башмаках на шнуровке и выглядела как полная дура. Сначала я пыталась прорезать в них дырочки в виде лепестков клевера, но ничего не получилось, тогда я попыталась проткнуть их шампурами для барбекю. Это не помогло. Я думала, что у меня получится выдавить дырочки нужной формы, но в итоге в моих башмаках просто появились прожженные дыры, а я стала в них выглядеть еще хуже, чем прежде. Я замечала, что люди рассматривают мои башмаки. Думаю, и в школе о них шептались.

И из-за этого Люси Брикстон стала моей лучшей подружкой. Люси была намного выше меня, у нее были густые, совершенно прямые, молочно-белого цвета волосы. Они всегда были уложены в виде высокой короны из кос у нее на макушке, отчего она выглядела старомодно и странно. Это мама делала ей такую прическу. Но по крайней мере, у Люси были сандалии с Т-образным ремешком, а ее мама не говорила с таким смешным акцентом, как моя.

В какой-то момент на сандалиях Люси сломалась пряжка, и ее мама хотела их выкинуть и купить Люси пару новых, а я сказала, что хотела бы взять испорченные себе. И Люси отдала их мне, за просто так, а я стала застегивать их на булавку. Я была немыслимо счастлива в этих сандалиях. На уроках я стала сидеть с Люси за одной партой. Она жила неподалеку от железнодорожной станции Харкорт, поэтому мы стали вместе ездить домой. Какое-то время я чувствовала себя совершенно нормальным ребенком, таким же, как все. Примерно неделю. В течение этой победоносной недели я все время поглядывала на свои сандалии. Мне нравилось, что они придают мне совершенно нормальный вид, и я все время старалась поймать чужие взгляды, особенно если мне нужно было усилить чувство уверенности в себе. Однажды, во время перерыва на обед, я даже подошла к группе пятиклассников, села рядом с Чарли Баттроузом и вытянула ноги, и скрестила их, так, чтобы они все могли рассмотреть мои сандалии. Чарли Баттроуз, златокожий бог, ничего мне не сказал, поэтому через какое-то время я отправилась искать Люси, а потом мы с ней стали кидаться плодами инжира в бетонную стену.

После этого он начал меркнуть, этот эффект Т-образного ремешка, и постепенно я снова превратилась просто в саму себя. Увядание эффекта Т-образных ремешков было страшнее, чем вы можете себе вообразить, потому что это означало, что я все время заблуждалась. Я думала, что, если бы у меня были такие сандалии, я бы была как все. Но дело было не в них. Не отсутствие таких сандалий делало меня тем, кем я была, а что-то другое. А это означало, что мне надо было продолжать поиск.

Единственным, что я знала наверняка, было то, что если я чего-то хотела, я хотела этого очень сильно.

Ну да ладно.

Я посмотрела на мужчину, на Джорджа. Он сидел почти лицом к лицу со мной, хотя между нами была грустная женщина. Он почесывал подбородок и хмурился. Его угольно-черные волосы были коротко пострижены, в манжетах были запонки. Он слегка подтянул рукав рубашки, чтобы взглянуть на часы. Женщина вздохнула и пожаловалась на жару, и на то, как жара заставляет ее чувствовать себя как-то затравленно, и как она понимает, что у нее никогда не было настоящего дома, и как ей нужен настоящий дом, но, похоже, Джорджу все это было уже неинтересно. Он отвел от нее таза и поверх ее плеча посмотрел на меня, будто знал, что я подслушиваю. Я быстро перевела взгляд на выцветший плакат с кенгуру. Но через минуту я снова посмотрела на мужчину, его взгляд был все еще направлен прямо на меня. В нем не было ни негодования, ни даже любопытства. Это был внимательный взгляд, адресованный мне напрямую. Он как бы совершал им по мне прицельный выстрел. Я отвернулась и больше на них не смотрела.