Глава 33
МЕЧ И ЖАЛО
Татарове с большой данью шли... против которых... он, с малым людом выступивши, народ поганский за помощью Божьей нежданно поразил, и погромил, и дань поотбирал.
Хроника Белой Руси.
И истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь из точила даже до узд конских, на тысячу шестьсот стадий.
Откровение Иоанна Богослова, 14:20.
Тяжко совестливому против течения плыть.
Хроника Белой Руси.
Дорога спускалась пологим склоном и входила в лес. Примерно посередине склона рос огромный старый дуб. Христос стоял под ним, задрав лицо вверх.
— Что, не видать? Тумаш!
В стволе дуба, на высоте пяти саженей, было дупло, а из него торчало круглое, с отвисшими щеками, лицо Фомы. Выпученные глаза ворочались. Казалось, в дупле сидит огромный пугач. И вот этот пугач свистнул.
— Появились. Катят сюда. Ты подбавь ходу. Если до пущи, до насыпи схватят — и Отец Небесный тебе не поможет. Одному плохо.
Юрась тронулся вниз по склону.
— Эй, Юрась, коней они погнали! Скорей! Скорей!
Юрась шёл медленно, как раньше. До леса от него было недалеко. До гряды — саженей двести пятьдесят.
И тут орда появилась на гребне гряды. Один всадник... Десять... Много, до жути много всадников. Словно вырос лес.
Фома в дупле напрягся (лицо стало как слива), стиснул кулаки и зажмурил глаза: он всё ещё часами испытывал свою веру, не мог забыть метеор. Затем раскрыл глаза — орда была на месте.
— Веры маловато, — тихо заключил Фома.
И, словно в ответ ему, сказал Христос:
— Силы. Силы маловато.
Он медленно пошёл к пуще. И вот спиной почувствовал: заметили.
— Ага-а-а-а-а! — разнесся певучий вопль.
Истошно закричал Марлора. Затем взревели бубны, послышался всё нарастающий оглушительный топот — с гиканьем хлынула лава.
Фома обомлел: школяр плелся нога за ногу. Тумаш Неверный не знал, что если кого догоняют оравой и видят, что он один, идёт себе, не торопится, будто ему начхать, ярость погони делается выше сил догоняющих.
— Хватайте Бога! — кричал Марлора. — Бога хватайте!
Юрась вошёл в лес. Исчез. Если бы Фома видел его в эту минуту, он бы немного успокоился. Ибо, скрывшись с глаз, Юрась вдруг рванул с места так, как Иосиф не убегал от похотливой жены Потифара.
В это мгновение он с успехом сумел бы убежать от стрелы, пущенной ему в спину.
Мелькали деревья, моховые кочки, заросли крушины. Всё сливалось в зелёную, полосатую мешанину. В конце каждого прямого участка дороги он замедлял бег, переходил на шаг (никто не должен был видеть, что он удирает), а после вновь поддавал так, что чуть не рвались поджилки.
А за спиной всё ближе нарастала дробь.
Ноги не держали его, когда он вылетел на дамбу, увидел по бокам синюю искристую гладь озера, а перед собой — ровную ленту насыпи. Он бежал, и, возможно, даже быстрее прежнего, ибо выкладывал последние силы, но всё время озирался, чтобы перейти на шаг, как только они появятся.
Каждая сажень была в радость. Значит, может, и не догонят, значит, может, и спасётся, не погибнет.
И вот... выскочили. Он пошёл спокойно, как раньше. Расчёт был правильным. Он выиграл некоторое время, покуда лава перестраивалась на опушке в узкий порядок, а теперь, перед дамбой, в змею. Вот змея поползла на насыпь.
Он оглянулся — кто-то из татар как раз поднимал лук. Плохо! И тут же он увидел, как Марлора ударил прицелившегося ременной камчой по голове:
— Живьём брать! Шкуру с него!..
Скакали. Догоняли. Христос шёл, словно ничего не слышал.
И вдруг Юрась остановился. Дамба кончалась. Впереди было зеркало воды. Страх плеснулся в его глазах.
Хан захохотал:
— Живьём!
Они были совсем уже близко. Ещё немного — и бросят аркан. Кто-то нетерпеливый уже попытал удачи, но волосяная веревка упала в саженях четырех от добычи.
И тут Христос повернулся, шлёпнул себя по заду и, перекрестившись другой рукой, спокойно отправился в свой предвечный путь по водам. Шёл дальше и дальше, словно плыл в воздухе. А на срезе насыпи стояла ошеломлённая орда.
Марлора завопил в экстазе, укусил себя за большой палец руки и кровью начал чертить на лице знаки.
— Мусульмане! Аллах с нами! Тут мелко! В погоню, братья!
Лава вспенила воду. Действительно, было мелко. Но они двигались по довольно мягкому дну, а Христос шёл по срезам кольев, чуть ли не по самой поверхности.
Настроение орды по этой непонятной причине слегка упало, и всё же орда догоняла. Глубже... Глубже... И тут Христос встал.
— Марлора, а я один! Только земля моя со мной! Слышишь?!
Он бултыхнулся в воду и поплыл. Вздутый пузырём хитон держался на поверхности.
Плыл Юрась необычайно быстро. Из-за островка вывернулась навстречу ему похожая на пирогу лодочка. Она скользила, как по маслу. И тут Марлора понял: нападут на лодках.
До берега было саженей пятьсот. Но дамба — вот она, рукой подать. А в лесу нет людей. Иначе кричали бы, клекотали специально обученные кречеты на плечах у некоторых воинов. И всё же напрасно он ткнулся сюда. Ничего, вот она, дамба. Жаль только, что Бог ушёл. И ладно, недолго и ему... А он, Марлора, за свою обиду выжжет всё на десять дней скачки вокруг.
— Назад! — крикнул он. — На насыпь!
Орда повернула. Пенили воду кони. На дамбе погонщик пытался развернуть слона. Неуклюжий великан трубил и переступал ногами. С десяток всадников уже вылезло на насыпь.
И тут Марлора с ужасом увидел, как на дамбу, словно в кошмарном сне, начал падать лес, росший на склонах. Падали медные сосны, серебристые тополя, чёрные ольхи, видимо загодя подпиленные, ломали сушняк, сами ломались. С треском взлетали высоко в воздух куски дерева, шумели ветви. Через несколько минут вся дамба походила на цельный непроходимый завал. Ошалевший слон тяжело бухнулся в воду, затрубил, проваливаясь на глинистом дне.
И тогда конники, обтекая дамбу, погрязая, начали рваться к такому далёкому берегу. Кони падали — кто-то вбил в дно острые ольховые колышки, да и без них на корягах и кочках сам дьявол ногу сломал бы... Крики, брань, ржание.
Люди валились и хватали воду, ибо кони подминали их. Ворочался в воде, топя конников, боевой слон.
А из-за островов выходили всё новые и новые лодки-пироги с лучниками. Лязгали тетивы о кожаные перчатки, стрелы летели роем.
И эти люди плыли между погрязавшими и били, били, били на выбор. Татарам нечем было ответить. Подмокшая тетива — не тетива.
Хан с ужасом видел, как одна за другой исчезали головы. Он понимал: бьют безжалостно, не жалея даже завязших, ибо их мало. Единственный выход — вырваться на берег.
Он был уже близко. Значительная часть орды поспешно прорывалась к нему. Между ней и берегом лежала не такая уж и широкая полоса, густо заросшая ряской, жёлтой кубышкой, камышом и белыми кувшинками.
Марлора кричал, махал саблей. Ему удалось сбить орду в относительный порядок. Задние бросались на лодки с копьями, платя жизнью за то, чтобы остальные смогли выбраться на сушу.
Белые кувшинки. Хан стремился к ним, как к жизни. Где-то там, за ними, была твёрдая опора для конских копыт... Конь внезапно осел. Марлора освободил ноги и, кое-как держась на воде, ухватился за хвост переднего коня. Нащупал ногами грунт, встал.
И тут из-под кувшинок, отбрасывая густые стебли ситника, выросла, поднялась гурьба. Словно сама вода породила её. Людей было как камыша на этой воде. Полетели камни из пращей. Праща не лук, она не боится воды. Град камней. Каменный дождь, как в Коране. Воины падали, ошалевший слон, обезумев, хватал своих же, крутил в воздухе и подбрасывал высоко в небо.
Вода пенилась под каменьями. Марлора увидел, что часть конников всё же прорвалась, но он уже не верил в удачу и потому не удивился, когда пуща ответила дождём стрел.
А после он увидел, что над ним высится, стоя в лодке, этот Христос, тот, кто впервые в жизни поднял руку на честь его лица. И ещё почувствовал, что ноги завязли и погрязают всё больше.
— Шайтан! — бешено прошипел Марлора. — Сын ишака! Осквернитель гробниц, минаретов, мечетей.
И с удивлением услышал в голосе врага грусть и почти сожаление.
— Дурень, — невесело сказал Христос. — Ну кто из нас когда-нибудь опоганил мечеть? Татары здесь живут. Молятся по-своему. Добрые, мирные люди. Совестливые, чистоплотные. Кто их хоть пальцем тронул? А ты их как?.. Они нам — ничего. Вот ты зачем сюда пришёл? Зачем кричал о крови, о Боге, что жаждет? Зачем Джанибека зарезал? Только чтобы доказать? Этим ничего не докажешь, не испугаешь... Только... какое же вы быдло... Что у вас, что у нас...
Марлора старался незаметно, под водой вытащить из колчана стрелу (лук был также под водой). Он не подумал, что сверху видно.
— И тут стрелять хочешь? Не научили тебя? Даже когда... Ну, стреляй.
Жалобно звякнула подмокшая тетива. Стрела упала возле лодки, рыбкой вошла в воду, всплыла и закачалась стоя.
— Смерть несла, — промолвил Христос. — Как ты. А теперь? Вот все вы так, сильные, когда поднимаются на вас земля и вода. — И с какой-то жаждой зашептал: — Слушай, бить тебя гадко. Слушай, кончим дело миром... Дашь слово не приходить — отпущу.
Хан плюнул:
— Пожиратель падлы! Тут не только мои! Тут лежат и твои. У сына большое войско. Настороженный, он не попадёт в западню, как я. Всё равно конец тебе. Сдавайся! Даю одно слово: пока не убью тебя, даже рабу ушей не проколю.
Зажмурив глаза, Христос пустил стрелу, и она вошла Марлоре в лоб.
...Над озером довершалось лютое уничтожение.
Узнав о разгроме и гибели отца, мурза Селим предал смерти принесшего дурную весть и вот уже четвёртые сутки отходил, кружил, не ввязывался в драку, отрывался, делал ложные выпады, проходил стороной и нападал на деревни, жёг городки.
Крымчаки вырезали весь плен, пустили под нож захваченные стада, золотую дань распихали по сумам. Проходя через леса, пытались жечь их за собой.
И всё же Братчик, везде имевший уши, неуклонно догонял, отыскивал, теснил всё ещё могучие и грозные остатки орды. Их и теперь было не намного меньше, чем преследователей. Но у белорусов ощущался недостаток конницы, не все носили латы (довольно небольшие татарские кольчуги лезли далеко не на каждого из высоких собой лесных людей). Да и оружие могло быть получше.
Нечего было и думать взять хитростью уцелевшую татарву. Приходилось искать открытого боя, и сердце Христа болело при мысли о том, сколько будет убитых (он всё уже знал об Анее от Магдалины, и от этого делалось ещё горше). Но как бы ни болело сердце, он видел, что без сечи не обойтись. Не бросили бы оружие и сами люди, задетые за живое опустошением, обидой и убийствами. Все словно молча решили: не выпускать.
Наконец они сами начали жечь лес и сухостойные травы.
Малые отряды рассыпались вперёд, чтоб поджигать там, где орда могла прорваться. Отрезая дорогу огнём, заставляя орду сворачивать с избранного пути, рать постепенно стягивала вокруг крымчаков огненную петлю.
Люди шли чёрные от дыма, лишь зубы да глаза блестели. Всюду день и ночь, день и ночь пылали леса, и низко висело над головой закопчённое, жаркое небо.
Наконец удалось завязать мешок. Мурзу Селима прижали к Неману близ деревни Берёза. На той стороне, так же как и на этой, с боков ярко горели леса и чадили болота. Идти рекой мурза поостерегся. Помнил, чем кончилось крещение на озере.
Он не боялся. Его люди не отставали: отстать значило умереть. А люди Христа, стерев ноги или обессилев, охотно оставались среди своих. Куда лучше вооружённый, хотя и равный числом врагу, татарский отряд знал, что победит.
Татары не учли гнева, пылавшего в сердце хозяев земли, и желания победы. Когда утром снова возникла на широком поле белая цепь и вновь зазвучала «Богородица», они поняли, что не та это цепь и не тот это хорал. Там стояли сотни, желавшие умереть. Здесь шёл народ. Иуда сказал про то, что Бог помогает только тогда, когда ты сам себе помогаешь.
Христос впереди цепи был народ. Иуда с вечным своим посохом и котомкой был народ. Фома с двуручным мечом, равным ему по длине, был народ. Народ, который шёл, ощетинившись копьями. И когда взвился над рядами крик, ещё до того, как татары и белорусы столкнулись. Селим понял, что он погиб.
...В четырёхчасовой лютой сече белорусы взяли поле. Взяли большой кровью, но не выпустили с него ни единой души.
В этом не было утешения. Не было утешения в том, что и те погибли, ибо и те были людьми, и много у кого из них была только сопревшая сорочка под кольчугой. Ибо и над теми был свой Лотр и необходимость ежедневно доказывать преданность ханству и ему. Они просто искали свой кусок хлеба. Искали не там, где надо, а там, куда вела их сабля, занесённая над головой.
...Теперь об этом можно было думать. И Юрась думал, разглядывая клеймо, которое держал в руках. Вот это обещал ему на лоб Марлора. Вместо этого сам получил в лоб стрелу.
Между бровей у Юрася легла длинная морщина. Ещё вчера её не было. Он был тот же, что и раньше, но большинство апостолов и Магдалина начинали его побаиваться.
Под вечер через толпу привели на аркане Селима. Он не успел прорваться далеко.
Но ещё до того, как Христос начал говорить с ним, перед Юрасем предстали выборные от мужицкой рати и попросили отпустить их. Лето клонилось к осени, хаты были сожжены, нивы выбиты, врагов не осталось. Нужно было успеть подобрать хотя бы то, что не вытоптали, да выкопать какие-никакие землянки.
— С озимыми, думаю, не опоздали... Сеять надо. Мужики мы.
— А дадут вам это сделать? — спросил Христос.
— Должны бы... Да всё равно... Земля зовёт... Требует: сеять!
— Уйдёте, — сказал Христос, — а нас тут, беззащитных, заколют.
— Тебя? — над всей толпой взорвался хохот.
Юрась увидел, как какой-то мужик, подобрав ятаган (а он, выгнутый, режет, как известно, внутренней стороной, подобно серпу), разглядывает сталь, пробует её пальцем.
Наконец мужик радостно ухмыльнулся, склонился и начал ловко резать ятаганом траву: догадался, для чего тот годен.
И тогда Христос понял: удержать не удастся. Значит, как бы теперь ни искали, как бы ни гонялись (а гоняться будут неистово, как за зверем, потому что после двойного разгрома он страшен им), придётся бежать, скрываться где-то в лесах или даже уходить пешком за границу.
— Ладно, — молвил он. — Идите, люди. Чего там.
Селим смотрел на него, торжествуя. И хотя лицо мурзы выпачкано было в земле и копоти, казалось, победитель — он, а не человек, что стоял на склоне, протянув руки к народу (появилось у него с недавнего времени такое обыкновение — простирать руки к людям), внезапно настигнутый чугунной истомой и безразлично прощавшийся с толпами, которые плыли с поля в разные стороны. Они на прощанье кричали радостно, но шли скоро. Уверены были, что с ним ничего не случится, а вот неоплодотворённая земля может отомстить.
Силуэт его на вечернем небе выглядел поникшим. Как будто из него вынули стержень.
Наконец разошлись почти все. Под взгорком стояло всего только два отряда: один — остановленная на днях стража из Мира, беглецы, все в железе и с хорошим оружием, хотя и невеликая числом; другой — довольно большая мужицкая толпа.
— Волковыские мужики, — пояснил Тумаш.
А Иуда добавил:
— Отпустил напрасно.
— Почему? — спросил Братчик.
— Мысли о посеве заронили шептуны. И не из того ли таки мирского отряда. И чтоб я не дожил до следующего куска хлеба со смальцем, если не догадываюсь, чья это рука.
— Думаешь, следят? — спросил шляхтич.
— Мало того. Знают, что земля зовёт.
— Брось, — сказал Братчик. — Теперь всё равно.
Садилось прохладное солнце. Стояли без огней и ждали чего-то люди под пригорком.
— Дурень ты, — ругнулся Фома. — Осёл, ременные уши. А что, если западня?
— Хватит, — показал на толпу Юрась. — Хватит крови. Если уж она их ничему не научила.
И тут захохотал мурза:
— Вот! Вот тебе и конец дороги твоей. Бог. Вспомни Джанибека, что прошёл уже райский мост и лежит теперь среди гурий! Могло у нас быть такое, чтоб, победив, сразу думать, не придётся ли отдавать Аллаху души свои? — Он захлёбывался. — Ых-ых-ых!.. Чудом выдрал победу, чародейством, а не мужеством. Так Аллаху угодно.
Христос не выдержал. Словно вновь обретя хребет, выпрямилась спина.
— Что-то у тебя, мурза, память кошачья. Часто же он вас предаёт, Аллах. Часто же мы чародейством вас побивали. Забыл, как вы, Киев взяв, на нас, белорусов, шли?! Как тогда под Кричевом простой мужик Иванко Медовник с ратью своей вас гнал?! И как мы вам ещё под Крутогорьем наклали?! Помни теперь. Но ты на нас больше не пойдёшь.
— Убьёшь? — нагло спросил Селим. — Ну-ну. Мы смерти не боимся.
Юрась всё ещё держал в руках столбик клейма.
— Зачем? Просто клеймёный позором — не хан. Его не дворцы встречают. Ты помни Кричев! Помни Крутогорье! Помни Волхово болото! Помни это поле! А вот тебе и метка на память.
И он с силой ударил клеймом в лоб мурзе.
— Иди теперь к себе. Сиди с женщинами на их половине. Подбирай за конями навоз. Чтоб знал, как жить разбоем.
— Убей, — осознав всё, с надеждой попросил мурза.
— Иди. Дайте ему коня.
Мурза пошёл к пригорку. Сел в седло. Тронул коня непонятно куда.
...И тут встревожилось вороньё над лесом. Насторожились мужики под взгорком. Встрепенулись мирские всадники.
От пущи тянулась кавалькада: несколько десятков всадников во главе с грузным человеком в латах. Рядом с ним ехал кто-то в плаще с капюшоном.
— Корнила, — признал Тумаш. — И капеллан Босяцкий с ним.
— Что-то они после мессы, — подивился туповатый Филипп. — Эва... Как татарам на головы дубы пускали, так они... А слабые всё же татары. Подумаешь, дерево. Мне так вон столетний...
— Замолчи, — оборвал Христос. — Иди, Мария, встреть их.
Босяцкий заметил её издалека. Шепнул Корниле:
— А мужики стоят. Не совсем сработало искушение.
— Да немного и осталось их. Можно и силой...
— Посмотрим. Шума не хочется. Попробуем иначе.
Магдалина остановилась перед мордами коней.
— Садись, — предложил Корнила, показывая на свободного коня.
— Отвыкла, — независимо сказала она. — Не хочу.
Они медленно ехали за ней к пригоркам.
— Ты знаешь, девка, что он страшен, что нельзя уже использовать его для победы над курией?
— А мне это хоть бы что.
— Предала, — укорил друг Лойолы. — Забыла, кто тебя из грязи вытащил, забыла, как их преосвященство тебя ценил, как уважал раньше епископ Комар.
— Не из грязи вы меня вытащили, а в грязь втоптали. Сами туда швырнули — так чего ж вам от меня ожидать?
Босяцкий даже слегка испугался, так брезгливо окаменело смертоносно красивое лицо женщины.
— А между тем он хотел бы, чтоб ты вернулась, он по-прежнему шлёт тебе свою любовь.
— Ничего, — усмехнулась женщина. — Он скоро утешится. Разве мало блудниц вокруг? Или вообще женщин? А если бы и они все вдруг сделались строгими или вымерли, что вам? Думаешь, не помню, как вы потешались над одним законом? Мол, «запретить монахам брать на воспитание обезьян, а также уединяться в кельях с новичками под предлогом обучения их молитвам». Разве вам не всё равно?
Она оскорбляла расчётливо и жестоко. Знала, что конец один, и платила за все годы. Корнила потянул меч из ножен.
— Брось, — остановил капеллан. И признал: — Да, свод законов аббата Петра из Клюни. Но это было давно. Теперь Церковь не та.
— Что, у меня не было глаз? — въедливо спросила она. — Всё меняется, не меняетесь только вы да властители.
— Ты знаешь, что тебя ждёт?
— Знаю. Счастье ваше, что припозднились. Тут бы мне крикнуть только — на копья бы вас подняли.
— А если мы скажем, что ты — шлюха, подосланная к нему?
— Не поверит. Я открыла ему, где была Анея. Сама видела.
— Но, во всяком случае, ты будешь молчать, чтобы мы её не отдали ему, — догадался вдруг обо всём монах. — Иначе не видать тебе его.
— А я уж и не знаю, хочу ли этого.
Капеллан хорошо понимал, что нащупал какую-то трещину, что женщина может и не выдать, может даже поневоле помочь.
Но он сам испортил дело, решив расширить надлом.
— Что у тебя, любовь? — И добавил: — Которая?
— Первая. Он не знает, что первая. И последняя.
— Попадёшься — сожжём.
— А я и так сожжённая. Бросали вы меня из рук в руки. Поздно увидела, что есть и другие. Так что давай, разводи костёр.
Весьма богатый интонациями голос капеллана словно усмехался. Из-под языка осторожно высунулось травинка-жало.
— Да я не о том. Вот если не убьём — ты ж сама понимаешь, что недаром мы «припозднились», — то отдадим ему бабу, и пусть идёт с апостолами за кордон. Ты не останешься, ты с ним вынуждена будешь уйти. Народится у них дитя. А ты? На торной дороге трава не растёт. Да я и не о том. Вот если бы помогла нам, переубедила, если бы ушёл без стычки и шума за кордон, — пошла бы с ним. Никого бы мы не выпустили. И он бы наконец стал твоим. Когда надежды нет, кто такую красоту пропустит? Подумай, как много мы тебе даём.
— Много, — сказала она. — Только не пойдёт он от неё за кордон. А вы мне действительно много предлагаете. Примите за это мою благодарность.
Капеллан говорил с нею, наклонившись с седла, чтобы никто не слышал. И она, молвив о благодарности, с неожиданной силой отвесила ему оплеуху. У него аж зазвенело в ушах.
Монах вспыхнул, но силком сдержал себя.
И подъехали они ко взгорку, и, конные, встали перед Христом. Корнила, отъехав в арьергард, высился между верховым мирским отрядом и мужиками.
— Почему не ушли? — спросил у мужиков Корнила.
— А они почему не ушли? — показал на воинов кто-то.
— Не ваше дело.
— Ну и это не ваше дело, — дерзко ответил мужик.
Христос между тем смотрел в серые, чуть в прозелень, плоские глаза капеллана. Глаза были холодными, как у ящерицы.
— Когда я татар бил — вы молились. А теперь налетели на готовое.
Босяцкий доброжелательно удивился:
— Ты? Но ведь повсюду уже знают, повсюду объявлено по храмам, весям, городам, что погромила их наша рука. Что ты без Церкви? Что этот мизерный люд без Церкви, наших молений и нашего духа?
— Э-эх, червяки гнойные, — выбранился Христос. — Слетелись на храбрую смерть, трупы обрехали. Стервятники хоть не брешут.
Монах усмехнулся одними губами.
— Гордыня? Да. И неразумие. Без Церкви, учти это. сын мой, не было бы победы. Без Церкви ничего не бывает, таков закон. Во всех летописях, что ты там ни знай и ни кричи, записано, что мы не убежали, не бросили вас одних, что мы подготовили этот страшный отпор, что «татаре до белорусской земли ворвались, но Церковь, с малым людом выступив, народ поганский за волею Божией и помощью неожиданно поразила, и погромила, и дань поотбирала».
Он чеканил это, словно опускал на плечи постыдный, невыносимый груз.
— Мочись вам в глаза, скажете: Божья роса, — буркнул Богдан Роскаш. — Ну, а он?
— А он, милый наш Тумаш, повсюду записан как плут, который «имя Божие себе приписал и присвоил».
— Ничего, — сказал Раввуни. — Правда есть.
— Не тужись, милый, — пропел капеллан. — Правды в таких делах не было и не будет. Церковь победила, а не он, не народ, — слова его сочились смердящим, всеразлагающим гноем. — Все подвиги, все чудеса, всё человеческое — от неё. — Он унижал в расчётливом, холодном экстазе. — Это мы тайно руководили вами. Да и молились мы... Ты что это пишешь, иудаист?
— То, что сказано. — Раввуни спокойно водил стилосом. — И потом, ты по слабости мозгов не так назвал нас. Понимаешь, я не иудаист. А он, Христос, не католик. А вон Фома не православный. Это такая же правда, как то, что ты не человек, а гнида, которой выпало господство...
— Кто же вы, позвольте узнать?
— Мы — люди, — ответил человечек. — Мы люди, потому что отринуты всем этим миром лжи... Но мы, отринутые, оболганные наветами, битые, мы и есть люди во всей правде своей. И нет никакой другой правды — ни правды Шамоэла, ни правды Лотра, ни правды Яхве, ни правды Христа... А если есть, если несёте её нам вы, то...
— На хрена нам такая правда, — закончил Фома.
— Правильно, — подтвердил Раввуни.
Капеллан понял, что разговора не будет. Оглянулся. И сразу Корнила с лязганьем потянул меч. И тут рядом с ним спокойно сказал какой-то мужик:
— А ну, не трожь! Не трожь, нашим языком говорю тебе, падла ты свинячья, Божья ты глиста.
Босяцкий обводил глазами толпу. И вдруг испугался, увидев, что мужики держат полунатянутыми тетивы страшных луков из турьих рогов. Несколько таких луков целили в него. Вот он подаст знак, и мужиков после более-менее долгой стычки сомнут... Но он уже не увидит этого. Кто знал, что тут не топоры против мечей и копий, что это — охотники с юга? Топоры — глупости. Даже меч не берёт миланских лат. Но против таких луков они — яичная скорлупа.
«Иниго Лопес де Рикальдо, — в мыслях позвал капеллан. — Друг, Игнатий Лойола. Скажи, что мне делать. Тебе тридцать, но ты умнее всех нас, вместе взятых. Посоветуй, друг».
И он увидел лицо дона Иниго. Зашевелились губы.
«Брось, — сказал Иниго-Игнатий. — Отступи. Грех не покарать отступника сразу. Но тайный грех — дарованный Богом грех. Ты же не ехал сюда с намерением отступить? Всё от обстоятельств. Именно в них мудрость властелина. Дай им слово, ну».
Монах засмеялся.
— Успокойтесь, люди, — мягко проговорил он. — Тысячник погорячился. Но эта горячность заслужит прощение от Бога, как и ваша непочтительность. Церковь никого не тронет, — «В данную минуту», — добавил он мысленно, — клянусь вам. Расходитесь. Пашите. Мы нисходим к вам. Как ни трудно, а может, подешевеет хлеб. Возможно, мы собьём, ради вас, цены на кое-что...
— На мыло и на верёвки, — вслух добавил Христос.
— ...Пойдёмте, люди, оставим их. Им есть о чём подумать. Бывай, весёлый чудотворец.
Стража с отрядом, присоединившимся к ней, поскакала от костров в ночь.
И чуть утихла дробь копыт, как эти костры начали шипеть и рвать паром, ибо их заливали водой.
К Христу подошёл тот мужик, что гаркнул на Корнилу.
— Ну вот... Мы своё дело сделали, не дали Тебя. Теперь — прости.
— Я понимаю. Вы же не боги, чтоб без крыши жить.
— Но Ты — Бог. — Мужик земно склонился перед ним. — Ты вознесись. Ты, знаешь, с весной приходи. Как отсеемся.
И остались они одни, а вокруг была ночь. Христос молча смотрел во мрак блестящими глазами.
— Видишь, как они, — сказала Магдалина. — Пойдём... Видишь, как они с тобой...
— Нет, — одолев стеснение в горле, произнес он. — Я иду к ним. Я ещё только не знаю как. Но это бедное море... Без денег, без земли, без возможности идти куда хочешь, без глаз, без языка. — Бог мой, что перед этим моя шкура, что перед этим все храмы!
Ночь пылала звёздами. Во тьме, казалось, не было дороги.
Христос встал.