Глава 29

ПЯТКА СРАМУ НЕ ИМЕТ

Всего через два дня этот самый рокот нестерпимо рассыпался над домами и улицами Гродно. Нестерпимо, хотя тут его извергали всего два барабана и с десяток бубнов в руках стражи.

Звук был нестерпимым, потому что великая, мёртвая тишина стояла на полных народом улицах города.

Шли посланцы от крымчаков, а это означало, что и сама орда где-то здесь и уже льётся кровь, лязгают, бряцают мечи, свистят арканы и крики стоят в воздухе.

Со страхом глядели на чужеземцев дети, с безмерной брезгливостью — женщины, с гневом — ибо кто же их когда-либо звал на Белую Русь — мужики и мещане.

Что правда, татар заставили спешиться ещё на Малой Скидельской, но им оставили всё, даже бубны. И вот победные, варварские звуки чужой музыки, той, какую пограничные люди даже ночами слышали во сне, оглушили Росстань, затем Старую улицу, затем Старый рынок. Никто не предупредил о появлении крымчаков — ни совет, ни даже духовный суд, что как раз заседал во дворцовой церкви, в первом восточном нефе замка. Татарин приказал тысячнику Корниле не тянуть часами и днями, если не хочет, чтоб его тысяча встретилась с тьмой, а сразу вести его «к властелинам». Иначе будет хуже. Каждая минута — лишнее сожжённое село.

И Корнила решил вести мурзу на свою ответственность.

Грохотали бубны. И шёл, переваливаясь, впереди своей дикой образом стражи посыльный татарин. Ноги в ботах с загнутыми носами уверенно попирали землю. Одна рука — на эфесе, другая — бубликом на тугих витках аркана. Голова запрокинута, глаза глядят сверху вниз. И нагло, горделиво усмехается рот.

Только однажды выдержка изменила ему. Увидел золотые кисти рук и длиннющие усы Тихона и, пораженный, засмеялся, ухватился за них, словно дитя за игрушку.

— Доб-ры баран. Мой будыш!

Друзья бросились на крымчака. Гиав развернулся было, чтоб ударить. Вестун поднял молот. Но тут замковая стража, сопровождавшая посланцев, выставила копья и гизавры.

— Вы что, хамы? — спросил тысячник. — Посла?!

...А славный гродненский синклит заседал между тем в северном притворе дворцовой церкви и ничего не знал про нежданную «радость», которую готовила ему судьба.

Пред почтенными и благородными рясниками стоял гонец, запылённый до того, что казалось, будто он всю жизнь провёл на мельнице. И вот его вытащили оттуда и, кое-как почистив (не хватило времени), послали с поручением.

— Нужно похвалить вашу службу, — очень тихо сказал Лотр Босяцкому. — И как ваши голуби?

— Прилетели, — мрачно ответил праиезуит.

— Любопытно, — протянул Лотр. — Любопытно было бы знать, почему вы сочли за лучшее ввести нас в приятное заблуждение, оставив при себе вести о событиях в Новогрудке, о попытке повредить святой службе, о том, что исчез генеральный комиссарий и что в исчезновении этом, возможно, также виновны они? Наконец, о последних событиях... Это была ваша идея с голубями?.. Вы что-нибудь употребили?

— Употребил, — мрачно буркнул монах-капеллан.

— Любопытно было бы знать что?

— Я употребил этих голубей. Жаренных в масле. Помните? Вы ещё помогли мне их употреблять. Было вкусно. Могу также напомнить, что была среда.

Кардинал поперхнулся.

— Пожалуйста, — почти беззвучно проговорил он. — Молчите.

— Зачем мне молчать, если не молчите вы?

— Но ведь...

Лицо капеллана обтянулось кожей. Безжалостно и жёстко он произнес:

— Голуби вернулись без записок.

— Может...

— Все три голубя вернулись без записок, — повторил монах.

— Магдалина? — поднял Лотр непонимающие глаза.

— А вот это уже была ваша идея, — свалил вину на кардинала доминиканец. — Я только высказал предположение «а может». И тут вы ухватились за него, как клирик за бутылку, как папа Александр Шестой за собственную дочь, как пьяный за плетень...

— Хватит, — оборвал Лотр. — Давайте действовать.

Флориан Босяцкий кашлянул и ласково обратился к гонцу:

— Так что ж это ты нам такое сказал? Как это торговцев разогнал?! Как позволили?

И тут вставил свои три гроша Григорий Гродненский, в миру Гиляр Болванович:

— Сами говорили: плут, безопасен.

— Был безопасен, — поморщился монах. — Был.

— Говоришь чёрт знает что, — вмешался епископ Комар. — Это что же будет, если каждый вот так, в храм?! Рассчитывать надо.

«Мерзость перед Богом — человек расчётливый», — как всегда, ни к селу ни к городу подал голос войт.

Гонец мучительно боялся принесённых плохих вестей.

— Отцы, — промямлил он. — И это ещё не всё. Ещё говорят, будто заметили татар. Татары идут.

— Замолчи! — вспылил Лотр. — «Бу-удто», «бууудто». Татары пришли и уйдут. А тот, кто замахивается на народные святыни, это тебе не татары?

Шевельнулся в тёмном углу бургомистр Устин. Раскрыл глаза. Хотел было сказать, но только злобно подумал: «Ясно, почему вы так. Вас даже в рабы не возьмут из-за полной никчёмности, бездельники. Вам-то что?!». И снова под скобкой волос погасли угольки его глаз.

— Ты понимаешь, на какие основы он замахнулся?! — покраснел Лотр.

Неизвестно, чем бы это кончилось для гонца, если бы не зазвучали на переходах шаги, какие-то приглушённые удары и бряцание. Все насторожились. Послышалось что-то вроде перебранки. Голос Корнилы уговаривал кого-то малость подождать. Затем тысячник вошёл, но не успели спросить у него, что случилось, как с грохотом распахнулись двери. Хлынула в церковь дикая какофония звуков. Бубны аж захлёбывались в бряцании и гулких ударах.

Мурза Селим вошёл на полусогнутых ногах, беззвучно, как кот, и одновременно нагло. Дёрнул тысячника за нос в знак того, что всё же поставил на своём.

Оглядел церковь. Содрал по дороге с иконы бесценные «обещанные» рубиновые ожерелья, поцокал языком и запихнул за пазуху.

Затем осторожно подошёл к «вратам», прислушался, ударом ноги распахнул их. Оглядел бегающими глазами.

— Что? — резко спросил у толмача.

— Престол.

Мурза словно вспоминал что-то. Затем умехнулся высокомерно и вскинул голову:

— Прыстол. Сыдеть тут хочу.

И сел.

— Мыня слушай, властелины Га-ро-ды-на. Коназ Джикамон нету — вы коназ... Ваш ответ... Что надо дадите — татар не пойдут. Что надо не дадите — татар пойдут. И пыл от Гародына достигнет неба. И смрад от этой земли достигнет неба. Белы конажество — будет кара, черны конажество.

В ответ легло молчание. На лицах людей в притворе нельзя было ничего прочесть. В глазах людей из стражи ясно читались обида, невыразимая брезгливость, страх и гнев.

Мурза вытянул губы, словно для поцелуя, поднял руку, сжатую в кулак, и медленно начал отгибать пальцы. Один за другим.

— Золотых четыре тьмы, по одному на воина, ибо сорок тысяч нас. Рабов четыре тьмы — на каждого воина раб. И тьма рабов — мурзам и хану. И две тьмы золотых — мурзам и хану... И коней — четыре и четыре тьмы. И быдла — четыре и четыре тьмы. — Он показал на оклады. — И золота ещё вот такого четыре арбы, ибо оно блестит.

— Мы не из богатых, — заюлил Лотр. — И в скромной бедности живём.

— Лицо твоё — пятка, что не имет сраму, — оскалился крымчак. — Потому что не краснеет пятка. Что врёшь? Гляди!

По стенам, иконам, статуям плыло золото. Властелины молчали. Селим медленно вытаскивал саблю из ножен. Она выползала из них почти невидимыми рывками, как змея.

— Мгновение каждое прибавляет к вашей дани. Я вырву саблю, и что тогда спасёт вас?.. Мгновение каждое прибавляет... Ибо татары — пошли!

И такая наглая сила была в этом голосе и в медленном выползании стали, что все словно услышали далёкое гиканье, неистовый гул бубнов, рыдания верблюдов и ослов и шальную дробь копыт несчётной орды.

Сабля выползла почти до конца.

— Дань, — оскалился мурза. — Дань давай — жить будыш.

Люди в притворе переглянулись. И тут Босяцкий ласково, с чувством собственного достоинства поднял руку:

— Стой.

Мурза улыбнулся и с лязгом закинул саблю назад в ножны.

— Не угрожай нам, мурза. Мы достаточно сильны, чтоб растоптать вас.

Стража у дверей вскинула головы.

— И если мы всё же дадим тебе то, о чём просишь, то не из боязни, — плоские глаза смеялись, — а потому, что так велит нам наш Бог. Ибо сказано у Матфея: «И кто захочет судиться с тобой и взять у тебя сорочку — отдай ему и верхнюю одежду».

— Добрая вера, — сказал мурза. — Удобная для сильного вера.

— Ты что ж, не тронешь тогда земли? — спросил Гринь Болванович.

— Зачем «земли»? Вашей земли не трону.

Синклит думал.

— «Просящему у тебя дай», — наконец тихо обронил Лотр.

— По весу дай, — возвысил голос крымчак. — Верный вес дай.

Жаба тихо забубнил:

— Неверный вес, сказал Соломон, мерзость перед Паном Богом, но правильный вес желанен Ему.

— И женщин дайте нам. Ибо нам нужны женщины. Рожать сильных воинов... для нашей веры.

Кардинал и монах переглянулись. Понял их также епископ.

— Разве что... несколько монастырей, — поднял он грозные брови. — Всё равно с монашек толку — как с кошки шерсти.

Монах тихо присовокупил:

— Машковский... Игуменье сказать, чтоб уж кого-кого, а ту выдала басурманам, — и усмехнулся. — Ничего, они там с их опытом не одну, а три орды сразу изнутри разложат.

Татарин глядел на шептавшихся, ждал.

— Дадим, — изрек Лотр. — Только чтобы сохранить мир.

— Будет мир, — льстиво улыбнулся крымчак.

Корнила зашептал Лотру на ухо:

— А как обманут? Денежки ж на починку стены у Лидских ворот вечно кто-то в карман?..

— Ну-ну.

— А стена там такая, что я каждый раз со страхом смотрю, когда к ней собаки подходят да подмывают. Денег не даёте.

— Совет пусть платит, — поморщился кардинал.

— Вы однажды уже магистратские деньги тютю, — вмешался, расслышав, Устин. — А городской совет всегда был бедным как церковная... простите, как магистратская крыса.

— Тем более откупиться надо, — беззвучно сказал Лотр и вслух добавил: — Мы покажем тебе, где вы можете брать женщин, мурза. Первым — Машковский монастырь...

В это мгновение сильно отозвался под готическими сводами звук смачного плевка.

Плюнул молодой человек лет двадцати пяти, стоявший среди стражи. Худой, но голенастый и крепкий, в тяжёлых латах с шеи до ног (шлем он почтительно держал в руке, и длинные пепельные волосы его лежали на стальных наплечниках), он теперь вытирал тыльной стороной узкой и сильной руки большой и твёрдый рот, рот одержимого.

Серые, красивой формы глаза излучали презрение, саркастическую насмешку и почти фанатичный гнев. Прямой нос словно окостенел.

— Тьфу!

— Эй, ты что это, в храме?.. — спросил Корнила.

— Кор-чма это, а не храм, — бросил человек. — Торги! Кто со мной? Мы им...

Несколько человек тронулось за ним.

— Будут воевать? — чуть обеспокоенно спросил мурза.

— Отступники, — успокоил Лотр. — Сказано: «Не убий». Тысячник, прикажи, когда закончим, запереть ворота и не выпускать из города мещан.

Так завершился самый позорный торг с басурманами, какой когда-либо знала Белая Русь. С плюнувшим, предводителем осуждённого заслона, успело выйти, для спасения совести и чести, не более трёхсот-четырёхсот человек, преимущественно без коней. Вышли на верную смерть.

К чести гродненцев следует сказать еще, что, после того как тысячник запер ворота, человек около пятидесяти умудрились спуститься со стен и всё же уйти за ратью.