Глава 27
ПОГАНСКИЙ АРКАН
Каждая вещь имеет две стороны. Непотребным обрывком пергамента можно растопить камин, а можно и написать на нём индульгенцию, продать и купить на те деньги дом с камином. На вертеле можно жарить кур, а можно и вонзить его в печень торговцу индульгенциями. Каждая вещь имеет две стороны, но видит их опытный и образованный, прочие же глядят как совы на солнце.
Средневековый аноним.
Стоя лицом к солнцу, друг мой, мочиться не годится.
Гесиод.
Никогда ещё до сих пор не были они так близки к цели своих поисков, как в этот день. Городок, в который они пришли на базар, отделяло до монастыря не больше дня упорной, с летнего восхода до заката, ходьбы. Но знала, что они взяли верное направление, одна Магдалина. И радовалась, что скоро кончится её путь, что она искупит свой грех, и одновременно, непонятно почему, грустила.
Падал на толпу храмовый перезвон. Базар был как базар. Меняли, продавали, покупали. Как-то особенно хорошо казалось после той неимоверной, будто привидевшейся во сне, ночи слышать обыкновенные человеческие голоса, будничные разговоры. Апостолы радостно толкались среди людей. Только на одном лице, на лице Христа, лежала тень мучительного, не вчерашнего и не позавчерашнего раздумья.
Звенели макитры. Звенели возле яток въедливые женские голоса. И неподвижно, как идол, стоял среди толпы богато одетый крымчак с саблей. Чалма поверх полукруглого, с шипами, шлема, насурьмленные брови, внимательный взгляд горделивых холодных глаз. Молодое ещё, пригожее, горбоносое лицо. Кафтан стоит лубком, видимо от пододетой кольчуги. Непомерно широкие бархатные шаровары не гнутся. На ногах — потёртые стременами сафьяновые сапоги. Стоит, будто ничего его не касается.
На самом деле крымчак слушал. Так сидит на кургане по-царски неколебимый хищный стервятник, не шевельнётся и будто спит, а сам слышит подземный визг землеройки у основания холма.
Говорили два мужика. Один молоденький, прозрачно-красивый, с овальным иконописным лицом, округлым подбородком и длинным носом («Якши, — сказал себе крымчак. — Для Персии наилучший был бы товар».), другой — пожилой, но крепкий ещё, с хитрыми глазами, тонким крючковатым носом и седыми усами.
— Гродненец один приезжал, — очи молодого были полны наивного изумления пред чудесами Божьего света, — так он говорил: Христос вышел из города. И вот будто это как раз они вон ходят по рынку. Большо-ой мощи люди.
— По рылу непохоже что-то, — ответил седоусый. — Мазурики, по-моему.
Татарин окинул глазами апостолов, пожал плечами. Пошёл через толпу к храму. Люди расступились, увидев страшненького.
— Бар-раны, — сквозь зубы процедил крымчак.
Он шёл независимо, зная, что закон местных городов за всех чужеземцев и не даст их в обиду. Шёл и играл концом аркана, привязанного к кушаку.
Как хозяин, поднялся по ступенькам, вошёл в притвор, сунулся было дальше, в самый храм. Привратник встал у него на дороге:
— Нельзя.
И сразу независимость будто куда-то делась. Татарин льстиво приложил руку к сердцу и склонился, отставив широкий, расплющенный вечной скачкой, тяжёлый зад.
— Из дверей погляжу, бачка, — масляно улыбнулся крымчак. — Входить мне сюда скоро. Супсем скорохутко.
— Оглашенный, что ли?
— Оглы-лашенный.
— Ну, гляди, — с сытой ублажённостью молвил привратник. — Это ты правильно. Вера наша истинная, правдивая.
Крымчак начал присматриваться к истинной вере.
«У входа толпятся с блюдами, на которых деньги со свечками, образками, иконками. Повсюду красиво и хорошо пахнет, но на стенах, противно Аллаху, подобия людей. Сколько ж это душ они отобрали этим у живых?! Нечестивые!.. А вон кто-то опорожняет ведёрную сокровищницу».
Узкие глаза оглядывали золотые и серебряные раки, ризы, оклады икон, тяжёлые серебряные светильники. Затем хищно переползли на статуи. В парче, в серебре и золоте, в драгоценных каменьях. Со всех, словно водопад, льётся золото. Золотые сердца, руки, ноги, головы, детородные члены, туловища, маленькие статуэтки животных — коров, коней, свиней... Усмешка пробежала по лицу:
— Бульда добры, бачка... Сюда сыкора пырыходыть буду.
Кто-то коснулся его плеча. Крымчак отскочил вбок, как огромный камышовый кот. И успокоился, отступил ещё, дав дорогу Христу. Тот сделал было шаг и неожиданно остановился. К нему протянулась рука. Густо-коричневая, испещренная почти чёрными и почти белыми пятнами, перетянутая сеткой жил, чёрная и иссеченная в ладони, словно каждая песчинка, перебранная ею за жизнь, оставила на ней свой след.
— Милостивец, подай, — умоляла старуха в тряпье. — Стою и стою. Не хватает.
— Дай ей, Иосия.
Старуха радостно поплелась к старосте. Высыпала перед ним пригоршню медных грошей.
— Батюшка, коровочку бы мне. Хоть маленькую.
— Тут, родненькая, у тебя на коровку не хватает.
— Время дорого, — ловила она его взгляд. — После отдам.
— Ну вот. Вот дурость бабская!
— Батюшка, коровка ж наша помирает. Лежит коровка.
Неестественно светлые, дивные, словно зачарованные, глядели на это поверх голов Христовы глаза.
— Говорю, не хватает.
— Батюшка. — Старуха кувыркнулась в ноги.
— Н-ну, ладно, — смилостивился тот. — Осенью отработаешь. На серебряную. Не та, понятно, роскошь, но — милостив Пан Бог.
Старуха ползла к иконе Матери Божьей. Пыталась ползти скорей, так как очень хотела, чтоб корова скорей встала, но иногда останавливалась: понимала — непристойно. Молодое, красивое, всепрощающее лицо глядело с высоты на другое лицо, сморщенное, как сухое яблоко. Старуха повесила свою мизерную коровку как раз возле большого пальца ноги «Циоты».
Глаза Христовы видели водопад золота... Коровку, одиноко покачивающуюся над ним... Скрюченную старуху, которая дрожала, упав на колени... Лицо старосты, глядевшего на всё это светлыми глазами.
Магдалина схватила было Христа за руку. Он медленно, чуть не выкрутив ей руки, освободился. И тогда она во внезапном страхе отшатнулась от человека, у которого трепетали ноздри.
Юрась поискал глазами. Взгляд его упал на волосяной аркан, обвязанный вокруг пояса у крымчака.
— Дай!
— Не можно. Не для того.
— Ты просто не разглядел, на что он ещё годится, — сквозь зубы произнёс Юрась. — Дай!
Он дёрнул за конец. Татарин ошалело закрутился, как волчок, подстёгнутый кнутом.
— Бачка!
Но аркан уже рассёк воздух. На лицо старосты легла красная полоса. От удара ногой упала стойка. Золото с шорохом и звоном потекло под ноги людей.
— Помогай Бог, батько, — басом сказал Фома. — А и я помогу.
К ним было бросились. Но они работали руками и ногами, как полоумные. Змеем свистел в воздухе аркан. Сыпались деньги. Хрустели, ломались под ногами свечи.
— Торговцы, сволочи! — Глаза Христовы были белыми от ярости. — Торговцы! Что вам ни дай — вертеп разбойничий устроите! Крести их, Фома! Крести в истинную веру!
Они раздавали пинки и оглушительные затрещины с неимоверной ловкостью. Через окна, через двери, со ступенек летела, сыпалась, скатьталась, выла толпа. Тумаш загнал старосту в алтарь и тот, отступая, упал в купель с водой. Фома дал ему светильником по голове.
И свершилось чудо. Двое разъярённых вытиснули из храма, рассеяли, погнали, как хотели, толпу торговцев.
У ступенек сидел с невинной мордой Раввуни и изредка молниеносно высовывал вперёд ногу — ставил подножки бегущим. Преимущественно толстым. Некоторых он успевал ещё, во время их падения, догнать пинком в зад.
Христос отшвырнул аркан.
...Перед храмом стоял остолбеневший народ и смотрел, как человек сыплет в ладони старухи золотых коней, коров, свинок... Крымчак держал на боку свой аркан и удивлённо глядел на старуху, на золото, на школяра.
— Бабуля, бедная. На, купи корову, купи всё. Никто нам, бедным, не поможет. Брешут все. Брешут все на свете. Брешут.
Молодой осторожно сжал седоусому локоть:
— Говоришь, мазурик?.. А я думаю: правду сказали. Бог пришёл. Бог. Мы люди битые. Никто, кроме Бога, не пожалел бы, не спас. Я знаю.
Татарин, услышав это, начал медленно протискиваться сквозь толпу к своему коню... Вскочил... Пустил коня галопом, прочь от храма.
Юрась закрыл ладонями глаза. Всё — от кобылы, на которой он лежал, от костров, от чёрной мессы и до этой минуты боя, — всё это переполнило его. Он не хотел, не мог глядеть на белый свет. Затем его поразила тишина. Медленно сползли с глаз пальцы.
Люди стояли на коленях.
