I

Патрик Домострой повернул ключ зажигания, но мотор не издал ни звука, и приборная доска не осветилась. Он попробовал еще и еще — все без толку: аккумулятор сдох.

Зная, что в здешних местах механик раньше чем через час не явится, и не желая терять времени даром, он отвернул болты, снял аккумулятор, положил его в старую парусиновую сумку, что валялась в багажнике, и потащил эту тяжкую ношу через всю стоянку на улицу, где остановил такси.

Уже через несколько минут он оказался возле "Нэшнл Ноу-Хау", крупнейшей станции техобслуживания в Южном Бронксе. Большое объявление над главным входом вопрошало: "Вас действительно интересует наше ноу-хау?"

Домострой направился к управляющему, пузатому мужику в синей рубахе и с вышитым на белом комбинезоне именем "Джим".

— Можете зарядить аккумулятор? — спросил Домострой.

— Конечно, — отозвался Джим. — Тащите его сюда.

— Вот он, — сказал Домострой, опуская на пол тяжелую сумку.

Джим взглянул на него из-под очков.

— Ваш драндулет, — произнес он, тщательно выговаривая каждое слово. — Тащите сюда ваш драндулет.

— Это невозможно, — сказал Домострой. — Машина не может ехать, если у нее сел аккумулятор.

— Что же, никто прикурить не дал? — удивился Джим.

— Этого недостаточно, требуется полная зарядка. Я просто вытащил аккумулятор, поймал такси, так что вот он! — Носком ботинка Домострой раскрыл верхний клапан сумки.

Джим перевел усталый взгляд на Домостроя:

— Где ваша машина?

— На стоянке "Олд Глори", — ответил Домострой.

— Значит, на тачке его привезли? — Джим показал на аккумулятор.

— Разумеется. Он слишком тяжелый, чтобы тащить его на своих двоих.

Джим задумался. Он снял очки и ногой запахнул клапан сумки, после чего окликнул другого механика:

— Пит, можешь подойти на минутку? Тощий парень поднял голову и, оглядев Джима и Домостроя, отложил гаечный ключ.

— Иду, — сообщил он.

Обращаясь к Питу, Джим показал на парусиновый мешок.

— Угадай, что это такое! — провозгласил он с ликующим выражением ведущего телевизионной игры.

Пит уставился на мешок, затем перевел глаза на клиента, вновь на мешок и снова на Джима.

— Я не знаю, — пожал он плечами.

— Просто скажи наугад. — Джим хлопнул напарника по спине.

Пит оценивающим взглядом смерил Домостроя:

— Грязное белье.

— Не угадал! — торжествующе возопил Джим.

— Шар для боулинга?

— Снова не угадал! Еще одна попытка.

Пит задумался и наконец рискнул:

— Дохлая собака.

— Дохлая — угадал! Собака — не угадал, — возвестил Джим. — Дохлый аккумулятор! А этот малый, — он ткнул пальцем в Домостроя, — притащил его сюда. — И, сделав паузу для пущего эффекта, добавил: — На такси!

— А где же его машина? — спросил Пит.

— Не смогла добраться сюда с дохлым аккумулятором, — вмешался Домострой, — так что аккумулятор прибыл без нее.

— На такси? — уточнил Пит.

— На такси. Чтобы сэкономить время. Качая головой, Пит побрел на свое место. Джим принялся выписывать квитанцию.

— Я в "Нэшнл Ноу-Хау" вот уже двадцать лет, — сообщил он, склонившись над бланком. — Уйма народу буксировала сюда машины с дохлыми аккумуляторами. Но вы первый, кто приволок эту штуку без машины. — Он помолчал. — Чем вы занимаетесь?

— Я музыкант, — сказал Домострой.

— У вас акцент, — заметил Джим. — Вы откуда?

— Из Южного Бронкса, — сказал Домострой.

— Я имею в виду — до этого. Откуда этот акцент?

— Из Новой Атлантиды, — сказал Домострой. — Но в музыке акцент не заметен.

Джим рассмеялся.

— И что это за музыка?

— Серьезная, — сказал Домострой. — Убийственно серьезная.

— Ага, оно и видно, что аккумулятор сдох. Тащите свою музыку, мы ее тоже зарядим. — Он продолжал ухмыляться, глядя на квитанцию. — Знаете, я никогда не слышал о Новой Атлантиде. Где это?

— В Стране Звуков, — сказал Домострой. — Фрэнсис Бэкон написал о ней книгу.

Пока аккумулятор заряжался, Домострой вскрыл почту, которую бросил в тот же парусиновый мешок. Счета и обычные выписки с кредитной карты он сунул в карман, затем просмотрел рекламный мусор. Письмо из Национального клуба вазэктомии огромными буквами вопрошало: "Ты уже сделал это?", за чем следовало предложение:"Пришла пора воодушевить остальных! Если ты один из тысяч, прошедших стерилизацию, присоединяйся к Национальному клубу вазэктомии и вдохнови других последовать твоему примеру в сдерживании роста населения".

Всего за несколько долларов клуб предлагал выслать значок или булавку для галстука из чистого серебра, а также членский билет и наклейку на бампер.

Домострой задумался. Допустим, он согласится подвергнуться стерилизации — что было для него совершенно невообразимо, — разве это даст ему право заманивать других? И даже если в попытке найти свое место в окружающем мире — опять-таки, идея ему совершенно чуждая — он решит определиться в качестве Американского Вазэктомита, где он будет уверенно себя чувствовать со значком или булавкой Национального клуба вазэктомии? На коктейле? На деловом обеде? В церкви? А что делать с этим членским билетом? Где и зачем он может понадобиться? Кому его предъявлять? Домострой вообразил, как, остановленный за превышение скорости дорожным патрулем, он предъявляет вместе с правами свой Национальный вазэктомический билет: "Значит так, офицер, я спешу ко всем этим ребятам, которые сдерживают рост населения, и у меня совсем нет времени!"

В другом конверте иллюстрированный проспект рекламировал Сладкие Трусики — стопроцентно съедобное нижнее белье. "В ассортименте карамельный, вишневый, банановый, апельсиновый и лимонный ароматы. Один размер — подходят всем!" Домострой попытался представить, как он объедает подобные трусики с бедер Андреа, и тут же задал себе вопрос: если он так возжелает ее, то зачем тратить время на поедание трусиков? Зачем вообще поглощать нижнее белье? Что будет делать Андреа, пока он насыщается ее банановыми, вишневыми или карамельными трусиками? Смотреть, как он жует? Спрашивать, вкусно ли? На мгновение он вообразил судебное дело об отравлении Сладкими Трусиками и их производителя, вынужденного отвечать на широкий круг вопросов: "Представляют ли съедобные трусики угрозу для жизни большую, чем, скажем, конфета? Укрепляют ли они семейные отношения? Сокращают ли период ухаживания? Увеличивают или уменьшают здоровое половое влечение? Запрещать ли студентам, устраивающим соревнования на территории университета, сдирать больше трусиков, чем они способны прожевать? И наконец, каков в подобном деле предел ответственности производителя как законодателя вкусов?"

Когда аккумулятор зарядился, он поймал такси, чтобы вернуться к "Олд Глори", некогда крупнейшему в Южном Бронксе танцевальному залу и банкетному центру. Теперь здесь царило запустение. Рост преступности и бандитские войны вышибли большую часть клиентуры, преимущественно еврейской, когда-то толпой валившей праздновать свадьбы и отмечать совершеннолетия. Владелец "Олд Глори", престарелый барыга, в конце концов закрыл лавочку, выставил все на продажу и укатил во Флориду. Лет десять назад, будучи на вершине успеха, Домострой дал в "Олд Глори" несколько благотворительных концертов в пользу бездомных детей Южного Бронкса, так что хозяин, помня об этом, позволил ему последние два года жить в гардеробной танцевального зала.

В надежде на то, что возможный покупатель захочет возродить былую славу заведения, владелец сохранил всю обстановку и оборудование. Громадная кухня была готова накормить сотни едоков, а на низкой эстраде, примыкающей к танцевальному залу, тускло поблескивал старинный рояль, за которым выстроилась целая армия крайне изношенных и нуждающихся в починке музыкальных инструментов, от арфы с виолончелью до электрогитар и аккордеонов, и — символ прогресса — электрическая пианола, способная имитировать звуки различных инструментов.

Однако покупатель все не появлялся. И пока суд да дело, Домострой, в ответ на милосердие владельца, принял на себя обязанности стража и хранителя "Олд Глори" и всего его содержимого.

Он попросил водителя остановиться у своей, единственной на всей обширной стоянке, машины, и, когда вышел из такси, танцевальный зал в сгущающихся сумерках привиделся ему гигантским космическим кораблем, ненадолго здесь приземлившимся. Он и раньше испытывал подобные ощущения. Его комната превращалась в штурманскую рубку, и он чувствовал себя одиноким мореходом, готовым отправиться в свое последнее плавание. Он вел как бы двойное существование — вне этого мира и одновременно внутри него, и по ночам, когда слышались отдаленные перестрелки уличных банд или сирены полицейских патрулей, "скорой помощи", пожарных машин, ему казалось, что всеми этими звуками жизнь хочет напомнить ему о себе.

Домострой водворил аккумулятор на место и завел мотор. Ему нравился бесшумный двигатель этой машины, массивные кожаные сиденья, мощь и скорость, что ощущались, чуть надавишь педаль. Он всегда любил сидеть за рулем, а из тех автомобилей, которые у него были, сильнее всего привязался к этому — старому, почтенному средству передвижения, самому большому из кабриолетов, что произвел Детройт, когда хотел продемонстрировать всему миру, что он на пике своей промышленной мощи. Домострой купил эту машину лет пятнадцать назад и сразу увидел в ней символ комфорта и достатка. В былые времена, разъезжая с концертами, он частенько отправлял ее вслед за собой — в Калифорнию, на Карибы, даже в Швейцарию, куда бы ни направлялся, — но теперь кабриолет остался единственным напоминанием о былой роскоши — одной из немногих ниточек, связывающих его с прошлым. И где бы ни работал Домострой, он всегда брал с собой машину — последнее свое солидное имущество. Старый седан был для Патрика Домостроя тем же, чем собственный сверхзвуковой самолет для какой-нибудь рок-звезды.

Еще у него остался музыкальный талант. Ничего более не сочиняя, не получая практически никаких доходов от продажи своих старых пластинок. Домострой последние десять лет добывал средства к существованию, нанимаясь в захолустные ночные клубы, где играл на разных инструментах: рояле, клавесине, аккордеоне, даже на электронном синтезаторе, столь популярном у вдвое его младших рок- и поп-музыкантов. Он работал на струнных в маленьких ансамблях, аккомпанировал другим исполнителям — певцам и танцорам, жонглерам и фокусникам. А если садился на мель, то даже отбывал номера на вечеринках, танцах, в игорных залах.

Последний год он работал у Кройцера. Публика здесь почти не менялась. Парочки, всем далеко за пятьдесят, в основном местные, но некоторые приезжали из Квинса, Бруклина, даже из Нью-Джерси, соблазнившись газетной рекламой, обещавшей бесплатную стоянку, живую музыку, два напитка по цене одного, а также входящий в стоимость обеда салат-бар и сколько угодно домашнего чесночного хлеба. Средних лет коммивояжеры, рыщущие по округе, приходили сюда в одиночку или с безвкусно одетыми случайными подружками из соседних баров; молодежь, живущую по соседству, в основном привлекали танцы; по случаю дней рождений и памятных дат устраивались вечеринки, как правило семейные, на восемь, двенадцать или шестнадцать персон; в баре несколько одиноких мужчин разного возраста смотрели телевизор, слушали музыкальный автомат, то и дело подходили к пинболу (китайскому бильярду) или другому игровому автомату и поглядывали украдкой на трех-четырех ночных красоток, которым, в обмен на благосклонность к управляющему и малую мзду вышибале, дозволялось сидеть за стойкой и приставать к мужчинам, если только их внешний вид или поведение не выходили за рамки приличий.

Каждый вечер, перед тем как собиралась публика, Домострой съедал свой обед за одним из угловых столиков, чаще в одиночестве, иногда с одним из официантов или с управляющим; затем он шел в уборную и переодевался в смокинг, всегда тщательно оглядывая себя в зеркале. Он был доволен тем, что ему приходилось лишь аккомпанировать певцам или другим музыкантам и никогда не играть одному, потому что это делало его разрыв с прошлым — сольной карьерой — окончательным и бесповоротным и не нарушало слово, которое он когда-то себе дал.

Поскольку он больше не сочинял, то мог посвятить жизнь себе самому, а не своей музыке. А так как будущее виделось ему достаточно ясно — чего никогда нельзя было сказать о его музыке, — то жизнь Домостроя стала весьма простой и спокойной. Он жил приблизительно так, как содержал свой автомобиль — здесь немного подкрутит, там чуть подмажет, — и доволен, что все катится гладко.

Живи Домострой среди викторианцев или во времена "сухого закона", останься в тоталитарной Восточной Европе, где прошла его юность, он, несомненно, счел бы навязывание каких бы то ни было нравственных норм произволом и деспотизмом. Он был уверен, что в грядущем мире, истощившем природные и человеческие ресурсы, напичканном компьютерными игрушками и усвоившем стандартные нормы поведения, он окажется абсолютно невостребованным и не вызовет ни у кого ни малейшего интереса.

Освободившийся от химеры успеха и обманчивой финансовой стабильности — свобода явилась побочным продуктом творческого тупика, — он возрадовался тому, что может теперь всегда и везде жить как ему заблагорассудится и руководствоваться лишь своим собственным нравственным кодексом, ни с кем не соревнуясь, никому, в том числе и самому себе, не причиняя вреда, — кодексом, где свободный выбор являлся аксиомой.

Но он был одинок. Большинство из тех, кто считался его другом в те времена, когда он был на вершине, полагали, что успех и провал следуют параллельными курсами и дорожки эти не пересекаются, а так как раньше он и сам испытывал подобные чувства, то не считал себя вправе докучать этим людям оправданиями своего провала и заставлять их при этом ощущать вину перед ним за собственные успехи или сомневаться в своих способностях и правильности избранного пути. Он понимал, что в их глазах его жизнь — и в особенности то, как он зарабатывает на эту жизнь, — олицетворяет не просто провал, а провал нелепый, комичный, достойный лишь презрения. Домострой никогда не смог бы им объяснить, что хотя на дне он оказался случайно, но вот устроился там с комфортом исключительно по своей воле.

Часто, после того как от Кройцера уходил последний посетитель, Домострой садился в машину и через мост Третьей авеню ехал на Манхэттен. На рассвете длинные проспекты открывались перед ним будто линии партитуры, сбросившие ноты. Он останавливался на пустынной улице, где ни один звук не нарушал тишину, и представлял себе, как в один прекрасный день источник его музыки, сейчас пустой и беззвучный, как проспекты огромного города, вновь наполнится до краев. И он знал, что, покуда этого не случится, следует проживать каждое мгновение в полную силу.

Таким образом, не только из-за жизненных обстоятельств, но и по причине отсутствия выбора. Домострой жил одним настоящим. Знакомых он выбирал таких, кто по возрасту или в силу воспитания ничего о нем не слышал и кому дела не было до его былой славы. Они судили о нем так же, как и он о них, лишь видя, каковым он предстает перед ними при случайных встречах, и не имели ни малейшего представления о его прошлом. Домострой избегал общества тех, кто слышал о его музыкальных успехах и мог попытаться убедить его в том, что былые достижения многократно перевешивают все: и угасшую популярность, и творческое бесплодие, и неудачу в достижении прочного финансового положения, и нынешнее забвение. Мало-помалу он заключил свой внутренний мир в хорошо укрепленную крепость и до сих пор успешно избегал тех, кто мог нарушить обретенный покой.

Направляясь повидать Андреа, Домострой вставил в щель автомагнитолы кассету со своей любимой записью. Расположение духа часто у него определялось музыкой, как будто звуковые волны, сжимаясь и растягиваясь, воздействовали на перепады настроения. Себя он постигал скорее языком чувств, нежели разумом. В эпоху телевидения он нередко ощущал себя неким анахронизмом, приученным реагировать барабанными перепонками, а не сетчаткой, существом мира слышимого, а не видимого. Он размышлял о том, что с освоением жизненного пространства растет неуверенность человечества в себе и оттого появляется зависимость от конкретного места, которое можно увидеть и обмерить, и запечатлеть каким-то образом, будь то видео или фотоизображение.

Но сам Домострой был ведом слушателем, его искусством стала музыка, что обогащала внутренний мир, нарушая границы времени и пространства и замещая бесчисленные отдельные встречи и столкновения людей и предметов таинственным сплавом звука, места и расстояния, чувства и настроения. Среди его духовных предков были поэты, писатели и музыканты, особенно те, кто, подобно шекспировским влюбленным, обладал способностью "слышать глазами".

Двухчасовая запись, которую он слушал сейчас, включала в себя около дюжины законченных произведений, а также фрагментов, некоторые из которых длились считанные минуты. Ему казалось, что эти мелодии, отбираемые годами, приводят его в желаемое эмоциональное состояние. Отдаваясь во власть музыки, настоящей музыки, он испытывал самые разные чувства: то предвкушал нечто необычное, порой бывал невозмутим, а порой и восторжен, то ощущал что-то вроде полового влечения, а в те времена, когда еще сочинял музыку, — даже чувство, похожее на творческий зуд. В "Партитуре жизни", своем последнем интервью, он сказал: "Сочинительство — суть моей жизни. Любое другое занятие сразу вызывает у меня вопрос: смогу ли я… захочу ли я… получится ли у меня использовать это в очередной партитуре? Где бы я ни услышал собственную музыку, я чувствую, что на карту поставлена вся моя жизнь, которую может разрушить одна-единственная фальшивая нота. У меня нет ни семьи, ни детей, ни родственников, нет другой работы или достойного упоминания имущества; музыка — единственное мое достижение, единственная душевная опора".

Лишь изредка, вспоминая свое творческое прошлое, Домострой недоумевал: как же это могло случиться, что его жизнь потеряла всякий смысл? Не был ли прав критик из влиятельного "Музыкального комментария", осудивший когда-то Домостроя за самоупокоение в "полной изоляции"? Действительно ли его музыка была столь мрачна и сурова, что в один прекрасный день ее творец, как однажды заметил другой критик, просто обречен перерезать себе горло?

Домострой помнил еще, как лет десять назад он участвовал в телевизионном ток-шоу "В ногу со временем". Другим участником шоу оказался иностранный военный диктатор, живший в изгнании во Флориде. Хотя до изгнания диктатор пользовался поддержкой Соединенных Штатов в затянувшейся, многолетней войне, его страна и его дело в конечном счете потерпели поражение. "У нас осталась всего одна минута, господа, — в самом конце программы бодро воскликнул ведущий и повернулся к диктатору: — Расскажите нам, генерал, почему после вашей столь блистательной карьеры все пошло наперекосяк?" Обратись ведущий с этим вопросом к Домострою, тот бы запаниковал и не нашел ответа. Диктатор же, не выказав ни малейшего волнения, бросил мимолетный взгляд на свои усеянные бриллиантами часы, затем на улыбчивого ведущего и, наконец, на благодарную аудиторию. "Почему все пошло наперекосяк? — переспросил он. — Сначала меня предали союзники. Затем я проиграл войну". Для человека военного проигранная война явилась вполне очевидным и достаточным объяснением жизненного краха. Но порою довольно одной фальшивой ноты, чтобы разрушить жизнь композитора и в самом расцвете сил лишить его желания сочинять.

Домострой поставил машину возле свежевыкрашенного особняка. Взбегая по лестнице на пятый этаж, он совсем запыхался. Подождав с минуту, чтобы перевести дух и успокоить сердцебиение, он постучал в дверь. Андреа открыла и впустила его. Она повесила его куртку в забитый платьями и пальто стенной шкаф и предложила сесть на обширную низкую тахту, застеленную пестрым покрывалом. С одной стороны тахты находился столик с радиоприемником, с другой — телевизор. Комната выглядела очень уютной, и немногочисленную антикварную мебель прекрасно дополняли несколько превосходных копий прерафаэлитов, а также расположенная на одном из столиков коллекция старинных парфюмерных флаконов.

Кухня и ванная находились в одном конце комнаты, как бы переходя одна в другую, и Домострой наблюдал, как Андреа передвигается по своей опрятной квартире, чтобы приготовить ему коктейль. Она была одета просто, но дорого: шелковая блузка, отличная шерстяная юбка. Накануне, впервые увидев эту девушку у Кройцера, он сразу же отметил ее незаурядную внешность — выразительные глаза, большой рот, мягкие волнистые волосы, красивую грудь, длинные ноги. Он тут же ощутил, что она пробудила в нем желание; он хотел не ее — пока, во всяком случае, — но какую-то из своих прежних подруг, похожую на нее. Как будто некая струна прозвучала из прошлого и заставила его вновь ощутить потребность в женщине.

— Я не надеялась, что ты придешь, — сказала она, подавая ему напиток и усаживаясь на столик рядом с тахтой. — Вчера у Кройцера, передавая тебе эту записку, я чувствовала себя прямо-таки липучкой.

— Липучкой? — недоуменно переспросил он.

— Ну, той, что липнет к поп-группам, фанаткой! — рассмеялась она.

С бокалом в руке она скользнула на тахту, облокотилась на столик, лицом к Домострою, и вытянула ноги так, что туфли ее оказались в считанных дюймах от его бедра.

— В Джульярде, где я занимаюсь музыкой и театром, студенты без ума от тебя. Они говорят, что ты профи.

— Профи без единой новой пластинки, за долгие годы, а о старых и память стерлась.

— Не обо всех! — возразила она. — Месяц назад "Этюд Классик" преподнес в дар библиотеке Джульярда коллекцию своих лучших записей, в том числе и твои сочинения.

— Очень любезно со стороны «Этюда» держать на прилавке мои шедевры — и избавляться от них, раздаривая направо и налево.

Андреа встала и подошла к стеллажу с книгами и пластинками. Медленно, одну за другой, она вытащила все восемь пластинок Домостроя и вставила их в проигрыватель. Затем включила его и, растягивая слова, объявила проникновенным голосом диск-жокея:

— Сегодня, дамы и господа, мы представляем вам полное собрание сочинений Патрика Домостроя, выдающегося американского композитора, лауреата Национальной премии по музыке.

Вновь усаживаясь на тахту, она слегка задела Домостроя, и он ощутил аромат ее волос.

Из двух огромных динамиков, подвешенных на кронштейны в противоположных концах комнаты, полилась мелодия. Как всегда, слушая свои записи, он поражался этой музыке, звукам, которым когда-то мог внимать лишь внутренним слухом. И снова не мог разобраться в собственных ощущениях; он никогда не понимал, нравится ему эта музыка или нет. Хотя и отождествлял себя с ней, знал каждую ноту, каждый пассаж, помнил когда, где и сколько работал над ней. Память сохранила даже его реакцию на каждый фрагмент, впервые услышанный им в концертном зале, потом по радио, потом, изредка, по телевизору. А еще не забылось то мучительное нетерпение, с которым он ждал выхода каждой своей пластинки, предвкушение успеха, а затем еще более мучительное ожидание рецензий.

— Тебе нравится быть композитором? — пристально глядя на него, спросила Андреа.

— Я больше не композитор, — ответил он.

— Но ты же собираешься снова давать большие концерты?

— Больше никаких больших концертов, — сухо произнес он.

— Почему же?

— Я растерял своих поклонников.

— Но как же так? Они по-прежнему тебя любят.

— Они — критики, публика — изменились, а я нет. А может быть, наоборот.

— Но ты все еще популярен. Твоя музыка даже в записях трогает людей больше, чем любой живой концерт.

Он увидел мольбу в ее взгляде, таком по-детски нежном и манящем, что испытал непреодолимое желание поцеловать ее.

— Если моя музыка трогает тебя, то можно ли мне?…

— А тебе хочется? — сказала Андреа и, откинувшись, оперлась на локоть, лицом к нему.

— Только если хочется тебе.

— А почему ты думаешь, что нет? — спросила она, раскрыв губы и медленно приближая к нему лицо.

Оказавшись лицом к лицу с Андреа, он принялся размышлять, что же теперь делать. Он вспомнил, как в Осло, во время европейских гастролей, давал за ужином интервью молодой журналистке, а потом они вместе вернулись в отель. Журналистка спросила, нельзя ли ей скоротать время до утра в его комнате — не хотелось ехать среди ночи домой, и, несмотря на то, что она казалась ему весьма соблазнительной, он был весьма озадачен этой просьбой, так как за весь вечер не заметил в ней и малой толики кокетства. Со всей прямотой он объявил ей, что в комнате всего одна кровать. Она ответила, что без проблем разделит с ним единственное ложе, так как еще девчонкой частенько спала в одной кровати со своими приятелями. Учтя сие добровольное признание, а также репутацию скандинавов по части свободной любви, Домострой почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы сообщить юной даме о том, что, пока они ужинали, он представлял себе их двоих сплетающимися в разнообразных позах, а потому чрезвычайно рад и страстно желает разделить с ней постель в точности так, как себе нафантазировал.

Женщина возмутилась:

— Вы глубоко ошибаетесь. Все, о чем я просила, это разделить с вами кровать, а вовсе не вас вместе с кроватью. По мне, — добавила она, — это как пойти с вами поплавать. Когда купаются, то не говорят об этом, не спрашивают друг друга, нравится тебе плескаться или ты предпочитаешь плавание на спине плаванью на животе. Вы просто купаетесь. Точно так же занимаются и любовью. Почему бы вам не попробовать принимать вещи такими, какие они есть!

Она в ярости удалилась. Что касается этого урока, то Домострою, который в детстве едва не утонул и с тех пор панически боялся воды, он впрок не пошел.

— Так почему же ты думаешь, будто я тебя не хочу? — повторила Андреа. — В конце концов, это я пришла послушать тебя к Кройцеру и сунула записку с признанием, разве не так? — Она придвинулась еще ближе, и теперь он шеей чувствовал ее дыхание.

Он мог бы тут же подмять ее под себя, однако не шелохнулся.

— Ты часто проводишь время с музыкантами? — спросил он.

Она взглянула на него непонимающе:

— Провожу время?

— Я имею в виду…

— Ты имеешь в виду — сплю с ними? Разумеется. Я учусь музыке, ты забыл? А как насчет тебя? Ты трахал девчонок, что ошиваются у Кройцера? — Он выпрямился и несколько подался в сторону.

— Ты не просто ошивалась там. Ты пришла с определенной целью.

— Именно так, — согласилась она. — Познакомиться с тобой.

— Но ты уже знакома с моей музыкой. Разве этого недостаточно? Музыка никаких требований не предъявляет. А композиторы предъявляют.

— Я ничего не имею против твоих требований.

— Ты не знаешь меня!

— Я знаю себя.

— Явилась бы ты на меня поглазеть, будь я не тем, кто я есть, а, к примеру, настройщиком роялей?

— Меня не интересуют настройщики роялей. Меня интересует Патрик Домострой.

Она подсела ближе. Ее ладонь легла ему на бедро. Потянув Домостроя к себе, она нежно поцеловала его в мочку уха.

Поскольку ответной реакции не последовало, она прижалась к нему грудью и поцеловала его в шею. Он слегка задрожал и потянулся к ней, возбуждение его нарастало, заставляя искать ее ласк. Внезапно она отпрянула, и его желание ослабло.

— Я не прикидываюсь, будто секс — это все, что мне от тебя надо, — испытующе глядя на него, сказала Андреа. — Есть одна вещь, которую можешь для меня сделать только ты.

Возникший между ними диссонанс становился все ощутимей.

— Какая же это вещь? — спросил он, испугавшись, что она может попросить у него денег.

— Я хочу, чтобы ты познакомил меня с Годдаром!

— Годдаром? Каким Годдаром?

— Тем самым. Единственным и неповторимым.

— Годдар — это рок-звезда? — спросил он в полном недоумении. Он не видел никакой связи между собой и миром газетных сенсаций, успеха, денег и поп-музыки, с которым ассоциировалось имя Годдара.

— Именно так, — сказала Андреа. — Я хочу познакомиться с Годдаром. Лично. Это все, чего я прошу.

Домострой изобразил подобие улыбки. Может, она пошутила? За простоватой внешностью скрывается та еще штучка.

— И это все? — саркастически поинтересовался он.

— Да, — сказала она, — это все. Я хочу выяснить, что он собой представляет. Еще лучше: встретиться с ним. Я хочу с ним познакомиться.

На мгновение Домострой почувствовал себя одураченным. Так вот что ей от него понадобилось. Старик, помогающий девчонке осуществить ее подростковые фантазии.

— С чего ты решила, будто я способен отыскать тебе Годдара? — рявкнул он.

— А почему бы и нет? Разве ты не такая же знаменитость?

Весь этот разговор уже начинал его раздражать.

— Послушай, пять — или уже шесть? — лет Годдар продает больше всех записей в стране. Хотя до сих пор он — полная загадка, ничего, кроме имени и голоса. Никто не видел его, никто не сумел получить хоть какую-нибудь информацию о нем. Никто! С того дня, как вышел его первый альбом, все журналы, газеты, телевизионные каналы и радиостанции, профессионалы и дилетанты в мире музыки — все пытаются хоть что-то узнать о нем. И пока никому не удалось узнать о Годдаре больше, чем было известно с самого начала. А ты хочешь, чтобы я для тебя все выведал? — Он невесело рассмеялся. — Ты уверена, что знаешь, кто я такой?

— Разумеется! — также раздраженно воскликнула она. — А еще я знаю, что ты способен его отыскать. Ты сможешь это сделать — но только если захочешь хорошенько. Если почувствуешь, как это для тебя важно. Все, что тебе надо, это захотеть его отыскать. Я изучала тебя и целую кучу всего о тебе обнаружила. Я знаю, что ты получил Национальную премию по музыке за «Октавы», я знаю, что и Гильдия американских композиторов, и Британская академия кино и телевидения единодушно признали твою музыку к «Случаю» лучшей работой года для кино.

— А еще что? — спросил Домострой, несколько польщенный ее ребяческой верой в его могущество.

— А еще то, что двадцать лет назад ты был страшно популярен и приятельствовал со всеми важными шишками в мире музыки и прочих изящных искусств. Я видела твои фотографии с поп-певцами, монстрами из шоу-бизнеса, кинозвездами, телеведущими, модельерами. Я читала тот панегирик, который сочинили в твою честь композиторы, поэты и исполнители "МУЗА Интернэшнл", когда закончился твой второй срок на посту президента этой ассоциации. Там говорилось, что ты отличаешься редким художественным вкусом, взвешенностью суждений, всегда испытывал чувство ответственности перед музыкантами, а твоей собственной музыке суждена долгая жизнь. Ну, если ты все это для них тогда совершил, то почему бы им теперь не оказать тебе любезность? Все, что от тебя требуется, это позвонить, задать несколько вопросов и, руководствуясь полученной информацией, выйти на Годдара.

Домостроя покоробил ее беззаботный тон, когда она перечисляла его прошлые заслуги, равно как и ее подчеркнутое невнимание к его нынешнему положению. Однако он не подал виду, что обижен.

— Не так просто звонить людям, с которыми годами не общался, и просить их о чем бы то ни было! — стараясь говорить как можно мягче, ответил он. — Ты не подумала, что все репортеры, диск-жокеи, обозреватели, комментаторы и музыканты этой страны отдали бы не меньше, чем ты, чтобы узнать, кто такой Годдар? Ты считаешь, что мне достаточно позвонить нескольким старым приятелям и сказать: "Это Патрик Домострой. Скажи мне, кто такой Годдар?"

— Я не столь наивна, — спокойно возразила она, — но ведь наверняка существуют люди, действительно знающие, кто он такой, где обретается и как выглядит — что он ест, кого трахает и какую дрянь глотает, курит или колет, чтобы заторчать. Таких должно набраться немало — его семья, родственники, друзья, любовницы, боссы звукозаписывающих фирм, налоговые советники и налоговые инспекторы, адвокаты, чиновники, секретарши, врачи, медсестры, звукооператоры. Как бы ни был велик — или хитер, умен, богат — Годдар, он не мог всего этого добиться в одиночку! Каждый серьезный композитор подтвердит, что твои произведения мог написать только ты сам, ты и никто другой. Но даже тебе, чтобы сохранить единство стиля, которым ты так дорожишь, приходилось тщательно подбирать музыкальных редакторов, потому что скандальные газетенки только того и ждали, чтобы подорвать твою репутацию утверждениями, будто ты не сам написал эту музыку! Теперь ты понимаешь, что обязательно существуют люди, помогавшие Годдару? И должны существовать те, кто работает с ним сейчас? Все, что от тебя требуется, это найти одного из них. Только одного!

— Допустим, я случайно выйду на одного из них. С чего это вдруг тот, кто все эти годы хранил молчание, нарушит его — для меня? — Он покачал головой.

Она была непреклонна.

— Найди хоть одного, прежде чем говорить! И убеди его — или ее. — Она помолчала, ожидая его реакции, но, не дождавшись, продолжила: — Если ты скажешь, что попытаешься найти его, я всё для тебя сделаю. Всё, Патрик. Я сейчас же заплачу тебе столько, сколько ты зарабатываешь у Кройцера за полгода. У меня достаточно денег, чтобы прожить нам обоим. Я из богатой семьи.

Он встал, прошелся по комнате. Девушка ему нравилась, да и перспектива получить сразу кучу наличных казалась весьма заманчивой — его машина как раз нуждалась в ремонте.

— Как долго ты все это обдумывала?

— Насчет встречи с тобой?

— Нет. Насчет Годдара.

— Год или около того.

— Ты говорила об этом еще с кем-нибудь?

— Нет.

— Почему же?

— Не обзавелась нужными связями. До недавнего времени я боялась к тебе подступиться, потому что не знала, чем смогу тебя заинтересовать. — Она помолчала, и на губах ее возникла лукавая улыбка. — Представь, я прочитала почти все, что написано о тебе с тех пор, как ты, задолго до моего рождения, впервые выступил на публике. Да, я проштудировала весь этот бред и уже совсем было отчаялась найти что-нибудь любопытное, но тут мне попалась на глаза одна давняя статейка, и когда я ее прочла, у меня появилась надежда, что ты все же не останешься ко мне равнодушным.

— Ты имеешь в виду мою тайную биографию в "Нью-Йорк Таймс Мэгэзин"?

— Вот и нет. — Она шаловливо рассмеялась. — Я нашла эту статью в «Гетеро», журнале морально раскрепощенных, издании, не вполне подходящем для добродетельного большинства. Ты читал ее?

— Должен был в свое время. Тогда столько ерунды печатали, что…

— Статью написала некая госпожа Эмпл Бодис, — перебила Андреа, — однорукая порнозвезда, подрабатывающая секс-репортером. Госпожа Бодис описала уик-энд в "Ученике чародея", закрытом клубе в Катскиллских горах. В этом заведении для "сексуально озабоченных" она увидела Патрика Домостроя. Ты был там с эдакой грациозной, затянутой в кожу девицей, которая вела себя как сексуальная рабыня. На протяжении всего уик-энда, точнее, разнообразных "эротических развлечений", в которых вы принимали участие, твоя крошка неоднократно меняла наряды, изображая то невинного ребенка, то падшую женщину, то школьницу старших классов, причем каждый раз грим идеально гармонировал с костюмом, продуманным до мелочей. — Андреа замолчала в ожидании реакции Домостроя. Она села напротив него, скрестив ноги и широко раздвинув колени, откровенно демонстрируя свою плоть. Она невозмутимо наблюдала за ним, ничуть не скрывая своего любопытства, как будто это он выставил себя на обозрение.

— Ты прошел долгий путь — от сочинения великой музыки и аншлагов в Карнеги-холл до жизни в "Олд Глори" и пиликанья на скрипке у Кройцера, в жалкой дыре с пинбольным игровым автоматом! Неужели тебе не хочется все это изменить?

— Этот "долгий путь" моя жизнь, и я о ней не жалею. — Ему захотелось переубедить ее. — И не спеши нападать на заведения с пинболом! — Он заговорил мягче: — В конце концов, Эрл Генри, его создатель, изобрел также и музыкальный автомат. А чем был бы твой драгоценный Годдар без музыкальных автоматов?

Андреа пропустила его слова мимо ушей.

— Вот что я тебе скажу: если ты, работая на меня, будешь таким же изобретательным, каким когда-то был в музыке — и, судя по всему, в сексе, — если поможешь мне отыскать Годдара, то не пожалеешь об этом: я ведь тоже могу поиграть в сексуальную рабыню и носить всякие там костюмчики.

— Уверен, что ты можешь, — но я не гожусь на роль властелина, — сказал Домострой и резко поднялся, собираясь надеть куртку и удалиться.

Она подошла и положила ему руку на плечо; другой расстегнула на нем рубашку и, стянув ее, бросила на пол. Затем выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза. Она знала, что победит.

— Наградой тебе будут не только деньги, — сказала она, — но и это, — она прижалась к нему животом и выразительно посмотрела на кровать. — По крайней мере, ты не будешь больше терять время, играя в кабаках с пинболом.

— И вместо этого тратить его на поиски Годдара! — продолжил он.

— Ты потратишь его не зря! — Она рассмеялась и скинула туфли. Руки ее опустились к талии, и она стянула с себя юбку и колготки, после чего расстегнула и сбросила блузку. Когда она, уже нагая, легла на тахту, пластинка с записью его музыки упала на вертушку проигрывателя.

В ожидании его реакции она принялась кончиками пальцев обводить и поглаживать груди, затем ладонь медленно перешла к животу и ниже, лаская бедра. Под ее взглядом Домострой почувствовал себя неуклюжим и совершенно сконфузился: вот он стоит как дурак и пытается сохранить достоинство при обмене своей житейской мудрости на благосклонность молодой женщины. Он бы предпочел раздеть ее сам.

Прежде чем доиграла пластинка, он включил радио, настроенное на ее любимую волну.

Механика раздевания до того сбила его с толку, что он ощутил, как улеглось возбуждение. В страхе, что она может заметить это, он сел, будто для того, чтобы стянуть штаны, да так и остался сидеть спиной к ней, пока не избавился от одежды. Затем, по-прежнему стараясь не демонстрировать свою увядшую плоть, он приблизился к ней и начал поглаживать ее плечи, целовать шею, постепенно наступая, держа при этом руку между бедер девушки и лицом уткнувшись в ее грудь, целуя и теребя соски языком и губами. Он снова возбудился.

Ощутив, что она завелась и начинает торопить и направлять его, Домострой возжелал обуздать партнершу. Он всегда стремился утвердить свое господство над всякой женщиной, в пылу любовной схватки стремившейся добиться его оргазма, который, похоже, был ей необходим как доказательство и его необузданности, и собственного самообладания. А для него оргазм означал конец возбуждения и ставил точку, во всяком случае временную, на любовном чувстве.

Андреа потянулась к выключателю, и в темноте, качаясь на волнах льющейся из динамиков музыки, Домострой отдался игре воображения, представляя себе ее тело, которое, как ему казалось, он чувствовал каждым дюймом своей кожи, и вдруг услышал нечто, подобное мужскому шепоту со скачущими тонами, почти кашель. Он напрягся, пытаясь распознать звук, будто бы нисходящий из отверстия где-то в потолке или высоко в стене. Осознав, что шум не дает ему сконцентрироваться на главном, он усилием воли заставил себя всецело отдаться сексу.

Андреа действовала все решительней, лаская его тело, и Домострой уже готов был поддаться на провокацию и заставить ее визжать, метаться и биться, но тут до его слуха вновь донеслись какие-то посторонние звуки, и теперь это был уже не шепот, а низкий голос с латинским акцентом:

"Эй, Хосе, о чем ты, парень? Ну-ка, повтори…" Затем голос пропал, и вернулась музыка. Разгоряченный и покрытый испариной Домострой в испуге отпрянул от девушки.

— Кто это был? — спросил он, сгребая простыню и накрывая их обоих.

— Что? А, эти! — Она соскользнула с кровати и зажгла свет. Он растерянно наблюдал, как она приглаживает волосы.

— Мне кажется, — начала она нарочито таинственным тоном, потом не выдержала и рассмеялась, — они таксисты или водители грузовиков. Время от времени, обычно среди ночи, происходит электронное чудо — мой приемник ловит их голоса, когда они переговариваются по своим радиопередатчикам.

Тут ее прервали вновь возникшие голоса, причем Домострою показалось, что собеседники не придают своим словам никакого значения и ведут разговор скорее для некоего возможного слушателя.

"Ну, я о том и толкую, парень…"

"Давай, Хосе, ты же меня понимаешь…"

Вскоре голоса опять растворились в музыке.

— Ты дрожишь, — сказала Андреа и снова засмеялась. — Они тебя напугали?

— Надо думать. Но здесь еще чертовски холодно. Я включу отопление?

— Попробуй, только там вентиль заело. Управляющего, чтобы починил, не дождешься.

Он подошел к расположенному под окном радиатору. Стараясь не поворачиваться к девушке лицом, он сел на корточки, открыл металлическую дверцу и попытался отвернуть вентиль, но тот не поддавался. Из окна дуло, и Домострой, сидя на холодном полу, начал дрожать. Чувствуя себя совсем уж неловким и неуклюжим, он изо всех сил уперся обеими руками, пытаясь сдвинуть вентиль с мертвой точки. Тот сначала вроде бы поддался, но затем хрустнул и обломился. Домострой повалился на пол, и раскаленная струя пара едва не обожгла ему руку. Он отскочил, опрокинув стул, и растянулся под столом. Комната утонула в пару. Домострой услышал рядом смех Андреа, но ее нагое тело лишь с трудом можно было различить в призрачном мерцании ночника. Затем она и вовсе растворилась в белом тумане. Домострой поднялся и, ковыляя, двинулся к свистящему под окном вентилю. Они с Андреа окликали друг друга, а затем — совершенно мокрые, истекающие тонкими теплыми струйками воды — столкнулись и прильнули друг к другу. Наконец Домострой распахнул окно. В комнату хлынул холодный воздух. Они вернулись в постель, дрожащие и смеющиеся, прижались друг к другу под одеялом. Несколько минут спустя, когда иссякла паровая струя над радиатором, пар остыл и туман рассеялся. Будто в саду после дождя, все в комнате: потолок, стены, мебель — сочилось влагой.

— Буря утихла, — сообщила Андреа. — Я заткну течь полотенцем. — И тут же, без перерыва, осведомилась: — Как ты думаешь, почему я легла с тобой в постель? Потому что влюбилась или просто хочу тобой воспользоваться?

— Надеюсь, потому, что я тебе нужен, — сказал Домострой.

— Правда? Ты хочешь сказать, что позволяешь себя использовать?

— Я к этому отношусь спокойно. Когда тебя используют, то, по крайней мере, мотивы понятны.

— А как насчет любви?

— В любви непонятны. К тому же любовь плохо вписывается в мою жизнь.

Расположенное в Южном Бронксе, в двадцати минутах езды от Манхэттена, заведение Кройцера в былые дни привлекало весьма изысканную публику, приезжавшую сюда послушать лучших исполнителей в стиле «кантри». Домострой помнил, как лет двадцать назад — примерно в то время, когда он заканчивал учебу, а также сочинял "Птицу на квентине", свое первое произведение, — он предпочитал назначать свидания у Кройцера, чтобы насладиться хорошей музыкой, стильными танцами и отменной итальянской кухней в знаменитом клубном Борджиа-зале. Тогда у Кройцера, как и в большинстве клубов, черных не жаловали. Не имея легальной возможности оградить заведение от черных клиентов, управляющий сажал их за самые неудобные столы в глубине зала и приказывал официантам не замечать их. В конце концов черные либо уходили добровольно, либо начинали шумно выражать недовольство, и тогда их выкидывала полиция, всегда стоявшая на стороне заведения.

Однажды вечером облаченный во фрак и пальто из ламы на шелковой подкладке Домострой в сопровождении разряженной подружки прибыл к Кройцеру задолго до начала представления. Ничуть не стесняясь своего жуткого восточноевропейского акцента, он потребовал у метрдотеля накрыть два лучших стола для дюжины высокопоставленных друзей из ООН. Соблазненные щедрыми чаевыми, официанты накрыли столы льняными скатертями, сервировали их лучшим клубным серебром и уставили вазами со свежими цветами.

Зал вскоре был набит битком, причем, к величайшей радости клубного персонала, присутствовало, дабы запечатлеть важных международных персон, множество предупрежденных Домостроем фоторепортеров.

В тот момент, когда должно было начаться представление, шум у входа возвестил о прибытии Домостроевых гостей. Метрдотель с целым выводком официантов кинулся к дверям, дабы поприветствовать знатных особ и проводить их к столам; фотографы взяли на изготовку свои камеры. И тут управляющий, метрдотель и официанты с ужасом обнаружили, что высокие гости, коих они ожидали с таким нетерпением, оказались черными, причем, судя по одежде и речи, обыкновенными американцами — из Гарлема. Когда негры — мужчины и женщины — уселись и подняли бокалы с шампанским, репортеры защелкали камерами, и на следующее утро изображения этих черных, восседающих на лучших местах у Кройцера, появились в большинстве городских газет, которые издевательски отмечали, что среди всех нью-йоркских ночных клубов именно это заведение привлекает самую шикарную публику. В результате с расовым барьером у Кройцера было покончено, и все здесь стало по-другому.

Минуло более двух десятков лет. В клубе не осталось никого, кто мог бы вспомнить, даже если б очень захотел, о роли Домостроя в истории заведения. С той поры облик и материальное положение Домостроя порядком изменились, и то же произошло с клубом. По мере того как ветшал Южный Бронкс, все меньше обитателей Манхэттена желало рисковать здоровьем, отправляясь сюда, а без них ночной клуб оказался не способен поддерживать прежний уровень. В конце концов заведение превратилось в заурядную закусочную с рядами автоматов пинбола, музыкальной машиной и электронными видеоиграми, загромоздившими то, что когда-то было танцевальным залом. Для привлечения клиентуры и чтобы еда казалась вкуснее, в зале "Гобой д'Амур" по-прежнему давали еженощные представления, но теперь здесь можно было услышать лишь второразрядных оперных певцов или какую-нибудь рок-группу местного значения да поглазеть на стриптизерш, которых уже не приглашали в клубы Манхэттена. Четыре раза в неделю Патрик Домострой аккомпанировал выступавшим на органе Барбарина, электронном спинете, имитирующем звучание почти всех основных инструментов, включая рояль, аккордеон, саксофон, тромбон, гитару, флейту и трубу, а также ударные и смешанный хор.

Впервые увидев Андреа Гуинплейн в заведении Кройцера, Домострой моментально разозлился на себя за то, что она ему так понравилась, а также за то, что ему так хочется понравиться ей. Впрочем, он даже не надеялся с ней познакомиться, и, когда она подошла к нему и робко протянула записку, Домострой был совершенно потрясен ее поступком, поскольку и в мыслях не допускал, что такое в его жизни еще возможно.

Он поднял глаза и увидел, что Андреа пристально смотрит на него. Она подобралась поближе, сложила грудой подушки и одеяла, откинулась на них и провела рукой по волосам Домостроя.

— Ни в одной из прочитанных мною статей я не нашла объяснения, почему ты назвал свою первую вещь "Птицей на квентине", — сказала она. — Так почему же?

Домострой, не уверенный в искренности ее интереса, медлил с ответом.

— В средние века, — наконец заговорил он, — квентином называли предназначенный для турнирных упражнений столб с вращающейся перекладиной на вершине. На одном конце перекладины располагалась раскрашенная деревянная птица, а на другом — мешок с песком. Рыцарь на коне должен был пронзить копьем раскрашенную птицу, а затем пришпорить коня и проскочить под перекладиной, прежде чем тяжелый мешок, повернувшись, выбьет его из седла. Птица на квентине показалась мне подходящей метафорой моего творчества, да и всей моей жизни.

— Ни в одной статье не упоминались жена, дети, семья, — сказала Андреа.

— А у меня нет никого.

— Почему?

— Я очень рано потерял родителей. А после музыка отнимала все мои силы и время. Сочинять музыку означало для меня принадлежать каждому, говорить на всех языках, выражать любую эмоцию: как композитор я был свободнейшим из людей. Семья ограничила бы мою свободу.

— А как насчет отдыха, увлечений?

— Никогда не было времени, чтобы увлечься чем-то по-настоящему.

— Кроме секса, если верить "Гетеро".

— Даже это лишь от случая к случаю.

— Какого случая?

— Когда у меня есть партнер. Я не солирую.

— Каких же партнеров ты предпочитал?

— Друзей женского пола — актрис, музыкантов, писателей.

— А сейчас у тебя есть партнеры?

— Порой попадаются покладистые поклонницы. Выдохшиеся джазовые певицы — вот единственные женщины, с которыми я сейчас коротаю время.

Она смотрела на него с сожалением.

— Похоже, любовь — теперь это все, что ты сочиняешь. Ты не думал о том, чтобы разделить свою судьбу с какой-нибудь женщиной?

— Нет. Я, в конце концов, и так делю.

— Делишь меня, ты хочешь сказать?

— Ну с кем же я могу тебя делить?

— С моим любовником. С рок-звездой.

— Он удовлетворяет твои потребности. Ты удовлетворяешь мои.

Она рассмеялась.

— Я пошутила. У меня нет любовника, но неужели ты совсем лишен собственнических инстинктов? Для чего ты живешь?

— Получаю новые впечатления. Убиваю время.

— Так убивай его вместе со мной. В поисках Годдара.

— Зачем он тебе так нужен?

— Навязчивая идея. Не менее страстно я желаю завладеть особняком в тюдоровском стиле и наполнить его оригиналами прерафаэлитов. Но прежде — я хочу узнать, кто такой этот Годдар.

— Столько людей на свете — почему именно Годдар?

— А почему бы и нет? Он человек публичный, а я его публика. У меня есть законное право узнать о нем все, что возможно.

— А у него есть право скрывать свое имя, свое лицо и свою жизнь.

— Не от меня. Я не отделяю Годдара от его музыки.

— Зато он явно отделяет.

— Тем хуже для него, — сказала она и откинулась на подушки, предоставив Домострою лишний раз возможность восхититься зрелищем ее плоского живота.

— Скажи мне, Патрик, — спросила она его спустя несколько дней, — чувствовал ли ты когда-нибудь абсолютную свободу в отношениях с женщиной? — Она обольстительно вытянулась подле него на кровати. — Я имею в виду свободу поделиться с ней всем, чем ты живешь, всеми своими извращенными или случайно возникшими желаниями. Иметь ее в любое время, в любом месте, один, два, много раз — или вовсе не иметь. Позволить своим инстинктам вести тебя к познанию всего, что ты желаешь узнать о ней и о себе, трогать, пробовать и брать у нее все, что тебе захочется.

— Я свободен с тобой, — сказал Домострой.

— Это потому, что ты не любишь меня. Ты чувствуешь себя свободным, потому что не боишься меня потерять.

— Неужели ты ждешь, что мужчина, которому ты платишь, будет тебя любить? "Если у любовников деньги общие, любовь крепнет. Если один платит другому, любовь умирает", — сказал Стендаль и был прав. Подумай, каким буйным я стану, если начну возмущаться твоей одержимостью Годдаром!

Они замолчали, потянулись друг к другу и слились в объятии.

К расширению своих познаний в области секса Андреа относилась не менее серьезно, чем к занятиям музыкой и театром. Ее волновали побочные действия регулирующих рождаемость пилюль, а также прочих доступных вещиц — спиралей, диафрагм, даже спермацетных гелей, — и она горячо отстаивала преимущества цервикального колпачка, который вставляла с величайшей осторожностью и без всякого смущения на глазах у Домостроя.

Она покупала массу журналов и бульварных газетенок, уделяющих место стремительно меняющимся причудам в области интимных отношений, и регулярно посещала несколько наиболее продвинутых лавок, торгующих интимными приспособлениями, облачениями и разными по этой части новинками. Ее стенной шкаф оказался настоящим сундуком наслаждений, забитым сексуальным и, как с некоторым удивлением отметил Домострой, бисексуальным барахлом.

Теперь он знал ее как умелую любовницу, способную предупредить и удовлетворить любые его прихоти, как будто она изучала не только его музыкальную карьеру, но и сексуальные наклонности. Ей нравилось доводить его почти до самого пика возбуждения, а затем выскальзывать из объятий, дабы сменить кассету в магнитофоне или принести чего-нибудь выпить.

И потом, неожиданно для него, возвращалась в постель она уже не голая, а в самых разных облачениях. Однажды она нарядилась как панк-певица: с черным ошейником и в браслетах с металлическими заклепками, в обтягивающей красной кожаной курточке и короткой юбке, в кожаных же перчатках до локтя и облегающих икры ботинках до колена и на высоченных каблуках. В другой раз вышла из ванной крепко надушенная и выглядящая, как стриптизерша: в платиновом парике, с черными тенями, густо накрашенными алыми губами, в черных кружевных трусиках, поясе и лифчике, шелковых чулках и в туфельках на шпильках и с кожаными ремешками, оплетающими лодыжки. Как-то ночью она вдруг исчезла и вернулась вовсе без косметики, в простом хлопковом платье и в сандалиях, с волосами мягкими и шелковистыми, и каждый дюйм ее кожи дышал свежестью и чистотой. Она постоянно менялась: то бывала столь агрессивна, что, казалось, могла высосать из него все жизненные силы, а в следующую минуту являла собой воплощение покорности и позволяла поглощать ее энергию, использовать ее тело, как он только пожелает. Андреа была одновременно вульгарной и утонченной, застенчивой и бесстыдной, но независимо от того, как она одевалась или выглядела, ее всегда окружала атмосфера обескураживающе откровенной чувственности, перед которой он был совершенно беспомощен, как перед тоталитарной властью или неизлечимой болезнью.

Сначала Домострой, видя, сколько усилий тратит Андреа, чтобы ублажить его, подозревал ее в притворстве, в разыгрывании некоего эротического спектакля, где он был и участником, и публикой, она же оставалась лишь орудием его наслаждения. Но позже, внимая ее учащенному дыханию, видя, как вздымаются и опадают в такт нарастающему возбуждению ее груди, ощущая, как все быстрее начинает биться ее сердце, слыша, как она вскрикивает, устремляясь к оргазму, он понял, что Андреа получает точно такое же удовольствие, как и он, и ее старания вознести его на вершину блаженства заводят ее не меньше, чем его самого.

— Когда я хочу мужика, мне сгодится и горбун из Собора Парижской Богоматери, — говорила она. — Внешность, возраст, род занятий не имеют никакого значения. Важно лишь то, что у него в голове, — и меня не заботит, если там не все в порядке. Я должна получить его таким, какой он есть. И когда я добиваюсь своего — а на этом пути все средства хороши, — то чувствую себя раскованной, открытой для всего, что нравится ему и нравится мне. Для меня это естественно, и потому я готова домогаться любого мужчины, которого пожелаю. И всегда получаю его. Всегда. — Она уткнулась ему в плечо подбородком. — Кроме одного: Годдара. Но теперь и это — лишь вопрос времени.

— Я вспомнил одного парня, — задумчиво проговорил Домострой, — он год за годом, каждый день, в любую погоду стоял в грязных лохмотьях на тротуаре перед Карнеги-холл и пел знаменитые оперные арии. У него был неплохой голос, причем очень сильный, его было слышно за квартал, и вот когда этот оборванец пел, то гримасничал так, что обнажались его беззубые десны и лицо страшно багровело от напряжения. Он был настолько уродлив, что прохожие не обращали внимания на его голос. Парня принимали за сумасшедшего, он внушал лишь чувство неловкости, даже страх. Годдар, в какой-то мере, являет собой противоположность тому человеку; мы не видим его — мы только слышим его голос, а потому желаем знать, кто он таков.

— А что, если Годдар восстал против зависимости музыки от зрительных эффектов, от внешности, движений, и решил в буквальном смысле вычеркнуть себя из списка знаменитостей? — предположила Андреа. — Быть может, он думает, что, скрывая собственное лицо, спасает лицо рок-музыки?

— У него должны быть очень веские причины для того, чтобы столь тщательно скрываться, — сказал Домострой. — Это нечто большее, чем рекламный трюк. И это вдобавок стоит ему кучу денег! — Он помедлил. — Несколько лет назад шесть миллионов человек заказали билеты на рок-турне Боба Дилана — а мест было всего шестьсот шестьдесят тысяч. Понимаешь ли ты, что если Годдар объявит завтра один живой концерт, скажем в Нью-Йорке, или в Лос-Анджелесе, или в любом другом большом городе, сотни тысяч его поклонников ринутся туда независимо от цены билета? Если он вылезет из своего укрытия, любой телеканал даст ему миллионы за выступление, а любая голливудская киностудия заплатит втрое больше за фильм о его жизни. — На мгновение Домострой запнулся. — Так почему же он не делает этого? Может быть, он калека, столь отвратительный, что просто вынужден скрываться?

Во взгляде Андреа читалось сомнение.

— Может быть, он просто не выносит публики, — сказала она. — Отвратителен он или нет, мы должны отыскать его. Я хочу с ним познакомиться.

Она ждала, что Домострой начнет приводить новые аргументы, настраивая ее против кумира, но он молчал, и тогда Андреа взяла его руку, будто какой-то посторонний предмет, вложила ее в себя и не отпускала до тех пор, пока пальцы у него не увлажнились, а потом извлекла ее и медленно поднесла к его рту, другой рукой раздвинув ему губы. Он ощущал языком вкус ее влаги, пока та не смешалась с его собственной.

Голос ее звучал мечтательно:

— В один прекрасный день, когда мы выясним, кто же такой Годдар, я предстану перед ним и выложу ему всю правду о нем.

— А вдруг он ее уже знает? — спросил Домострой.

Он принял ее предложение и взял деньги, это была сумма, равная жалованью за шесть месяцев обременительного труда у Кройцера, он получил ее разом, наличными, и банкноты были такими новенькими и так хрустели, что, казалось, он первый пользуется ими.

Но он понятия не имел, как решить задачу, которую она перед ним поставила. Даже на вершине своей славы, когда Домострой сочинял, выпускал пластинки и выступал на публике, он держался довольно-таки обособленно. Связи Домостроя в сфере музыкального бизнеса ограничивались главным образом сотрудниками его собственного издателя, "Этюд Классик". С тех пор интерес публики к классической музыке упал, и прибыли снизились настолько, что «Этюд» больше не мог удерживать свое место на рынке. Последние несколько лет продукцию «Этюда» распространяла "Ноктюрн Рекордз", большая компания на Манхэттене, специализирующаяся главным образом на рок-музыке. Из-за этого слияния Домострою пришлось не так давно встретиться с несколькими начальниками и служащими «Ноктюрна», но близко ни с кем из них он знаком не был.

Другие его профессиональные знакомства в основном ограничивались нанятыми юристами, которые проверяли его контракты. У него даже собственного агента не было, так что он ограничивался периодическими консультациями с законниками, обычно в тех случаях, когда адвокаты давали ему советы по части исков за клевету к газете, журналу или издателю скандальной книги, посвященной ему и его творчеству. Будучи убежденным сторонником неограниченной свободы слова, а также, не один десяток лет, активистом Американского союза гражданских прав, Домострой никогда не следовал их рекомендациям.

Что до композиторов, исполнителей, импресарио, менеджеров и журналистов, то он, хотя в лучшие дни знал их всех — как-никак два срока исполнял обязанности президента Союза исполнителей и композиторов, был членом правления Камерных солистов Нью-Йорка, принимал деятельное участие в работе Национальной академии звукозаписи, Американской ассоциации звукозаписывающей промышленности, а также Национальной академии популярной музыки, — однако теперь чрезвычайно редко общался с кем-нибудь из этих людей.

Если искать Годдара, пользуясь обычными каналами, то следует попытаться охватить всю музыкальную промышленность в целом, а затем решить, какая ее отрасль или конкретный деятель могут помочь ему в розыске.

Ирония заключалась в том, что, живи он, как когда-то, в тоталитарной стране с единоличным правлением одного вождя или партии, ему достаточно было бы заручиться дружбой или поддержкой кого-нибудь из власть имущих — или ловко намекнуть остальным, что он заручился ею, — чтобы получить доступ к интересующей его информации. Куда проще было бы отыскать кнопку, открывающую все двери в закрытом однопартийном тоталитарном режиме, чем найти одну закрытую дверь — ту, что ведет к Годдару, — в основанном на свободной конкуренции открытом американском обществе.

Домострой никогда не вступал в публичные дискуссии с представителями желтой прессы и не обращался в суд, когда бывал злобно ими оклеветан. Будучи свободным, независимым художником, он не полагался на федеральные или местные власти, равно как большие компании и корпорации, каковые были организованы бюрократами таким образом, что людям разрешалось демонстрировать свою преданность только в соответствии с общепринятыми стандартами, любое же проявление индивидуальности не поощрялось.

Вот почему Домострой не стал искать поддержки в дебрях музыкальной индустрии, а предпочел обратиться за помощью к такой же вольной птице, как и он сам, то есть к человеку, чье положение в мире музыки не зависело от каких бы то ни было корпоративных обязательств.

Сидни Нэш в свои неполные тридцать уже почти десять лет успешно освещал запутанный мир музыкальной индустрии Америки. Его книга "Музыка по их слуху: звукозаписывающий бизнес Америки" принесла ему Пулитцеровскую премию, а основной труд — "Лунная соната: музыка, личность и прибыль в американском обществе" был признан образцом журналистского расследования. Благодаря присущей ему дотошности и бесчисленным связям Нэш великолепно ориентировался в современном музыкальном бизнесе.

Когда-то они приятельствовали, более того, молодой критик избрал Домостроя предметом поклонения. С тех пор прошло какое-то количество лет, однако Домострой надеялся, что Нэш, этот типичный житель Нью-Йорка, постоянно поглощенный сиюминутными делами и заботами, все же способен откликнуться на зов прошлого. А еще Нэш лучше большинства из людей должен был понимать причины затянувшегося отсутствия своего старого приятеля в обществе, ориентированном на успех и процветание.

Нэш предложил встретиться вечером в "Фаз Бокс", модном клубе в Гринвидж-Виллидж, где он собирался познакомиться поближе с новой панк-группой. Когда Домострой пришел туда, четыре юнца с ярко раскрашенными шевелюрами бились в экстазе на крошечной сцене. Увидев его, Нэш, в одиночестве сидящий за столиком, помахал рукой. Несмотря на изрядные доходы и растущую популярность, Нэш носил очки в роговой оправе, мешковатый твидовый костюм и синтетическую немнущуюся рубашку- словом, по-прежнему выглядел этаким беспутным аспирантом.

Он встал и восторженно приветствовал Домостроя, будто студент-отличник, встретивший через много лет своего старого профессора. Помня вкусы Домостроя, он заказал для него "Куба Либре" и пиво для себя. Еще он скрутил косяк, который прятал под столом между затяжками.

После обычных вопросов о здоровье и житье-бытье Домострой перешел к делу.

— Сделай мне одолжение, — сказал он. — Я принимаю участие в проекте, связанном с пластиночным бизнесом. Женщина, с которой я работаю, хочет, чтобы я вынюхал все возможное о Годдаре. По правде говоря, я понятия не имею, как решить эту задачу.

Нэш снисходительно улыбнулся.

— Что же она хочет знать? — спросил он.

— Как можно больше, — смущенно сказал Домострой. — Хотя бы что-то, помимо общеизвестного.

— Все, что общеизвестно, — простер руку Нэш, — это его музыка. Разве твоя подружка не знает, что, когда дело касается Годдара, «больше» — это ничего? Разве она не слышала, что это человек, которого нет?

— Разумеется, знает. Просто она решила, что с моими знакомствами… ты понимаешь… с людьми, вроде тебя… — Он замолчал.

— Ясно, — сказал Нэш. — Что ж, я могу изложить тебе факты, — добавил он со вздохом. — С того дня, как по нью-йоркскому радио впервые прозвучала его песня, Годдар продал больше записей, чем какая-либо другая поп-звезда. За шесть лет он выпустил шесть альбомов, каждый из которых многие месяцы возглавлял чарты. Четыре из них, превысив миллион проданных экземпляров, стали платиновыми. Вдобавок у него по крайней мере двенадцать хитов на синглах, включая шесть золотых, что принесло по миллиону долларов за каждый. — Он глотнул пива. — Что я могу добавить? Этот парень хочет быть тайной.

— Ты никогда его не видел? — на всякий случай спросил Домострой.

— Конечно нет, — улыбнулся Нэш. — Его местонахождение — это тайна за семью печатями. Крупнейший зрелищный конгломерат страны, Америкэн Мьюзик Лимитед, создал "Ноктюрн Рекордз" не только для производства и распространения записей Годдара, но и для того, чтобы сохранять его тайну — не говоря уже о вложениях акционеров в его музыку. — Он помедлил. — Учти, мы здесь говорим не о каком-то дешевом трюке. Это огромные деньги. В этой стране продажа записей приносит доход, равный совокупному доходу от кино, телевидения и всего профессионального спорта, а Годдар — самое продаваемое имя в этом бизнесе! Самое! Ну, ты ведь и так знал все это?

— Знал, — ответил Домострой. — Читал твою статью в "Таймс".

— Тем лучше. Тогда тебе известно и то, что в роке ничего не делается без прибыли. Вот почему до тех пор, пока записи Годдара продаются, никто не сможет даже близко подойти к тайне «Ноктюрна» и пригласить Годдара на обед. То есть пригласить-то могут, — тут же уточнил он, — но я сомневаюсь, что он пожелает явиться!

Он помахал официантке и снова заказал себе пиво, а Домострою — "Куба Либре".

— Что ты думаешь о его музыке? — поинтересовался Домострой.

— Она хороша. Возможно, лучше ее сейчас нет. Бизнес, как правило, сжирает большой талант — но тут другой случай. Годдар с каждым днем набирает силу. Признаю, что в его работе заметно постороннее влияние, но он вразумителен и всегда попадает в самое яблочко. Он сознает, что вторичен, но, несмотря на заимствования из латиноамериканского и местного фольклора, у него лучший в этом стиле звук, который мы когда-либо имели. Не говори, что он тебе не нравится!

— Не очень-то, — сказал Домострой.

— Проблема отцов и детей, — поддел его Нэш. — А может быть, ревность? Много ли на свете по-настоящему вразумительных произведений искусства?

— А как насчет его текстов? — спросил Домострой, защищаясь от колкостей.

Нэш принялся скручивать следующий косяк.

— Я считаю, что вкус у Годдара безупречный, что в музыке, что в поэзии. Возьми его песню "Из камня". Кто еще из поп-звезд способен спеть стихи Уильяма Батлера Йейтса?

Из камня

Из русел высохших рек

Любовь пробивается вверх.

— А как насчет песни "Мир кончится"? Можешь себе представить кого-нибудь еще, кто сумел бы положить на музыку вот эти замечательные строки Арчибальда Маклиша!

И он с жаром принялся декламировать:

Мир кончится, когда его метафора умрет.

Век станет веком, прочее не в счет.

Когда поэт в гордыне создает

Те символы, что душу очищают,

То мир его не понимает

И зримый образ предпочтет

Погибельный, ведь явленная мысль

Теряет смысл…

— И это сингл с миллионными тиражами! Тут не поспоришь, тебе не кажется?

— Может, и так, — сказал Домострой, — но как насчет песенок типа "Прыщавая дама"? Все эти претенциозные словесные игры на тему фармацевтики: крем «Блондит», лосьон «Нудит», жирная маска, губы как сказка. Или еще эта — "Утопия порноутопии", где он вещает: деторожденье — акт творенья, предохраненье — заблужденье, самоудовлетворенье — обученье размноженью. Тебе не кажется, что это полная чушь?

— Если и так, то претензии следует предъявлять к массовой культуре, которая постоянно рекламирует весь этот хлам, — возразил Нэш. — Годдар же явно высмеивает ее. Более того, это прекрасно понимают его юные фанаты. Тебе все это не по нутру, но, видимо, дело в возрасте. Имей это в виду.

— И не подумаю, — проворчал Домострой. — Инфантильное пустозвонство на телевидении и в музыкальных ящиках не может скрасить мне старость.

— Не будь пристрастен, Домострой. Творчество Годдара — это итог достижений всех его великих предшественников, таких монстров рок-н-ролла, как Элвис Пресли, Джон Леннон, Боб Дилан, Элтон Джон, Брюс Спрингстин, а также тех, кто работал в стиле фанк, соул, регги. Разумеется, в этом списке должны быть упомянуты и Нат Кинг Коул, и Тони Беннет. Ко всему прочему, Годдар использует в своих сочинениях приемы Карлхаинца Штокхаузена и всю эту нынешнюю навороченную электронику: от примитивных "Саунд Сити Йоханна" и «Пье-номэйт» до «Хаммонда», "Муга", «Бачлы», синтезаторов АРП, «Пугни», "Синти" и «Гершвин». У него все идет в дело!

Домострой внимательно слушал. Помолчав, он сказал:

— Все-таки не могу поверить, что в свободном обществе, свихнувшемся на информации, никто не в состоянии установить личность самого популярного музыканта!

— Любой вправе попытаться отыскать истину, и, поверь мне, многие пытались. Помнишь, как все журналы предлагали вознаграждение тому, кто назовет подлинное имя Годдара или предоставит его фотографию с доказательством подлинности? Тогда откликнулись сотни парней, каждый из которых назывался Годдаром, а некоторые даже пели похоже. А когда истинный Годдар не явился на присуждение первой из трех полученных им премий «Грэмми» — на поиски бросились все телеграфные агентства, все диск-жокеи, все ищейки и сыщики Американской ассоциации звукозаписывающей промышленности, а также несостоявшиеся музыкальные критики, авторы песен, сплетники и прочие обитатели "Переулка жестяных кастрюль" — главной тусовки распространителей звукозаписывающих фирм! И что же они обнаружили? Ничего, кроме обычных ложных следов и пустых догадок: одни говорили, что, дескать, он потому скрывается, что калека; якобы лицо его изуродовано в автомобильной катастрофе; он страдает пляской святого Витта; он будто бы получил предупреждение от некоего поклонника или, наоборот, завистника, что если когда-нибудь появится на публике, то вместо цветов и поцелуев получит пулю в лоб; другие заявляли, что трахались с ним, помогали ему писать музыку и тексты; третьи — что он плотно сидит на игле — героиновый наркоман, не желающий лечиться; или вот еще: он якобы чудище с имплантированным в мозг механизмом, вызывающим галлюцинации и позволяющим ему часами заниматься электросексом с такими же уродами! Наконец, утверждают, что тайна, которой он себя окружил, — не более чем хитрый рекламный трюк — лучший из всех. Публика всегда в напряжении, а звезду не достанет ни один придурок; ведь пока никто не знает, кто такой Годдар, никто и выстрелить в него не может. Музыкант, теряющий голову от собственной популярности, будет публично обезглавлен. Вспомни Джона Леннона.

Нэш допил свое пиво и взглянул на часы.

— На твоем месте я бы сдался, — заключил он. — Пусть кто-нибудь другой этим занимается. Годдар все сказал, спев эти строки из джойсовского "Улисса":

Открою Вам,

Что рад бы сам

Я невидимкой стать.

А почему бы и нет? Если такой великий человек, как Годдар, хочет быть невидимкой, ну что ж, имеет право. И сомневаюсь, что кто-то до сих пор возится в этом дерьме.

— Моя подруга, — напомнил Домострой. — Что мне сказать ей?

— Предложи ей взамен побегать за мной. Я в здравом уме, выгляжу как рок-звезда и, что самое главное, ни от кого не прячусь!

В нью-йоркской публичной библиотеке Домострой сосредоточенно изучал одну статью за другой, но не находил ничего для себя нового, ни единой зацепки. Из года в год у пластинок Годдара был самый высокий рейтинг, с каждой неделей его музыка становилась все популярнее, заполонив, казалось, все телевизионные и радиоканалы, однако никто так и не исхитрился узнать, кто же он такой, и его тайна оставалась неразгаданной. Один теоретик музыки из Сан-Франциско утверждал, что Годдар был его студентом в Беркли, разделял кредо Декарта " Larvatus prodeo — хожу неузнанным" и писал эссе, по духу очень близкие его же знаменитой песне "Душа страждет". Теоретик заявлял, что, когда он попытался связаться со своим бывшим студентом, выяснилось, что нынче тот вне досягаемости и никто из его друзей не имеет о нем никаких достоверных сведений. Диск-жокей с Манхэттена с такой же уверенностью сообщал, что Годдар некогда был крестьянином и проживал с женой и тремя детьми на отдаленной ферме в северной части штата Нью-Йорк. А известный английский рок-гитарист был убежден, что они с Годдаром, прежде чем добились успеха, долгое время околачивались в неком лондонском джаз-клубе. Также и экстрасенсы, работающие по найму в таблоидах и музыкальных журналах, изображали Годдара то патологически застенчивым провинциальным юношей, забившимся в свою берлогу, где он вместе со своими музыкальными редакторами сочиняет и записывает музыку, то — наркоманом из промышленного центра, временами нуждающимся в госпитализации; третий утверждал, будто Годдар, прежде чем скрыться от посторонних глаз, был известен миру под другим именем как посредственный исполнитель в стиле «кантри», и лишь в результате заговора ЦРУ и с помощью наемных профессиональных композиторов, а также влиятельных друзей из большого бизнеса и любовницы, ранее являвшейся известным голливудским агентом, ему удается так долго избегать разоблачения.

Скрепя сердце Домострой принял решение взглянуть на "Удар Годдара", популярную вест-сайдскую дискотеку, названную в честь Годдара и уделявшую особое внимание его музыке, "Удар Годдара" отличался от большинства дискотек тем, что вместо крутящих пластинки диск-жокеев здесь выступали живые исполнители, нередко весьма изощренные рок-н-рольные и поп-группы, для которых появление в "Ударе Годдара" было равносильно паломничеству в Мекку.

Домострой не выносил дискотек и держался от них подальше даже во времена своей популярности, когда его туда приглашали. Объяснял он это просто: намешанная компьютером, усиленная роботом и воспринимаемая танцующими человекоподобными автоматами, дискомузыка не является искусством.

Когда Домострой вошел в "Удар Годдара", одна из сменяющихся в этот вечер групп с шумом стаскивала со сцены аппаратуру, в то время как другая устанавливала свою. Прежде чем Домострой пробился сквозь потную толпу к бару, начала выступать новая команда и повсюду закачались обнимающиеся парочки.

Когда он наконец оказался у стойки и заказал "Куба Либре", бармен, латиноамериканец со свирепыми усами, зыркнул на него и спросил:

— Что это такое?

— "Куба Либре"! — повторил Домострой погромче.

— Куба что?

— "Куба Либре", — с трудом сдерживаясь, по слогам произнес Домострой. — Вы ведь бармен, не так ли? Это ром с кокой и долькой лайма!

— Я знаю, что такое "Куба Либре". Я кубинец! — рявкнул бармен. — Но «либре» означает «свободный», а мне, между прочим, известно, что на Кубе свободой и не пахнет, так что вместо того, чтобы называть этот коктейль "Куба Либре" — что является ложью, — я советую вам, сеньор, называть его "Большой Ложью"! Вы меня поняли?

— Я вас понял, — бесстрастно подтвердил Домострой. — Дайте мне двойную "Большую Ложь". С двумя дольками лайма, пожалуйста.

Сидящая рядом девушка рассмеялась, и Домострой, готовый к отпору, резко повернулся. Она тоже оказалась латиноамериканкой, с выразительными карими глазами, угольно-черными волосами и ослепительно белыми зубами.

Она продолжала смеяться, и под ее пристальным взглядом он почувствовал себя неуютно, но тем не менее не мог отвести глаз от ее высокой груди и крепкой фигурки.

— Папа, не кипятись! — сказала она. — В следующий раз заказывай "Текилу Санрайс".

— Я тебе не папа, — огрызнулся Домострой.

— Мог бы быть, — сказала она и развернулась на высоком стуле, дабы продолжить разговор.

— Мог бы. И не только папой. — Домострой пытался вычислить, то ли это скучающая кокетка, против чего возражений он не имел, то ли обычная шлюха, которая была ему не по карману.

— Прическа могла быть и получше, — сообщила она, продолжая изучать его.

— Вот как?

— Эта слишком коротка, — убежденно провозгласила она. — Совершенно не годится для твоего лица.

— И что же мне теперь делать? — с ухмылкой осведомился он.

— Просто месяц-другой отращивать волосы. А затем постричься правильно.

— У кого?

Она одарила его игривым взглядом.

— У меня, например.

— Почему у тебя?

— Я — косметолог. С полной лицензией на стрижку волос. — Она тут же полезла в сумку, висящую у нее на плече, вытащила из нее визитную карточку и протянула Домострою.

На карточке он прочитал:

"Анжелина Хименес, косметолог. Ранее в отеле Каза-дель-Кампо, Ла Романа.

Доминиканская республика".

Адрес значился в центре Манхэттена.

— Все зовут меня просто Ангел, — сказала она.

Домострой представился, извинившись за отсутствие у него собственной карточки.

— Их я тоже стригу, — горделиво ткнув пальцем в музыкантов на сцене, пояснила она. — Я стригу большинство нью-йоркских музыкантов "новой волны". — Она помолчала, словно ожидая от него возгласов изумления, но, не дождавшись, продолжила: — Всякий раз, когда ты видишь по-настоящему крутую прическу на обложке нового панк-, фанк-, рок- или поп-альбома, можешь быть уверен — это моя работа. Я каждого стригу по-своему — и со всеми лично знакома!

— Я поражен, — воскликнул он, чувствуя, что подворачивается удобный случай. И пододвинул свой стул поближе.

— Не рассказывай мне, что тоже делаешь прически, — сказала она.

— Нет. Но я делаю… делал альбомы.

— Не заливай. Какие альбомы?

— С моей собственной музыкой.

Она окинула его долгим взглядом.

— Может, я тебя знаю? — спросила она, и в ее голосе послышались уважительные нотки. — В смысле, знаю твои пластинки?

— Сомневаюсь. Когда я писал музыку, ты еще не родилась.

— Не такой уж ты старый, — возразила она. Затем добавила на полном серьезе: — Могу поспорить, что тебе до сих пор удалось сохранить почти все свои зубы.

— Почти все, — подтвердил он.

— "Твои зубы чисты, но твой разум закрыт", — продекламировала она. — Это из Джона Леннона. А что у тебя за музыка?

— Ничего такого, что я мог бы сыграть в этом месте, — неопределенно махнул рукой Домострой.

— Ты когда-нибудь играл в холле?

— В прихожей?

— В Карнеги-холл. Там играли почти все настоящие звезды.

— Да, несколько раз я играл в Карнеги-холл, — сказал Домострой.

— А в Гарден? — продолжала она допытываться.

— Нет. Только не там. Мэдисон Сквер Гарден слишком велик для моей музыки.

— А в магазине есть твои записи? — спросила она.

— Раньше были. Но теперь многие из них стали раритетами.

Он снова заказал коктейли.

— Что ты делаешь сейчас? — спросила она.

Он улыбнулся.

— Пью из этого стакана. Отращиваю волосы.

— Не сейчас! В жизни, я имею в виду. Ты же понял.

— Я музыкант… — он запнулся, — но давно ничего не сочиняю.

— Что ж, обещай позвонить мне, прежде чем выпустишь новый альбом. Я тебя подстригу и подкрашу для фотографии на обложку. Поверь мне, хорошая картинка многое значит!