— Правда, для чего это вам, Маэстро? Есть ведь и другие пластинки. Может, поставить для разнообразия что-нибудь еще? — спрашивал, примерно столь же часто, и ее сын, выполнявший то же, что и его мать, и только иначе обращавшийся к больному, который к тому времени был уже в преклонных годах.

Спрашивал. Напрасно. Маэстро никогда не снизошел до него, не удостоил ответа. Разве что дважды, в шестидесятые, а потом в восьмидесятые, согласился сменить граммофон, купить более современное устройство. Да и то только потому, что прежнее сломалось. Насколько непоправимо, выяснить не удалось. Уже давно не выпускали запасных частей для этой техники, не было и мастеров, которым хватало бы терпения ее чинить. Новые проигрыватели, правда, потребовали и новых пластинок с Третьей симфонией Брамса. «Мир все ускоряется, старые обороты больше не годятся», — негодовал Маэстро, ему требовалось известное время, чтобы привыкнуть к другому исполнению; конечно, Брамс всегда Брамс, но к каждому оркестру нужен свой подход.

Маэстро, так стали называть его и жители Врнячка-Бани. Нет, вовсе не в насмешку, скорее с некоторым, не совсем понятным им самим уважением, ибо никто не мог сказать, почему он выбрал именно такой способ скоротать неподвижные дни. Правда, они называли его столь уважительно всего пару десятков лет, а потом уважение разбавилось изрядной долей жалости. Между тем жалость — чувство, которое живет в людях недолго. Вскоре оно превратилось в легкую насмешку. А под конец и от нее ничего не осталось. Никто больше не обращал внимания на эту странную привычку, на это безумное, марафонское «дирижирование». У всех находились дела поважнее. Люди сюда едут и едут, о стольких вещах нужно позаботиться в течение сезона, кому какое дело до чудака, который кому-то там «машет».

Пожалуй, труднее всего к странностям Маэстро привыкала сноха бывшей экономки. Когда ее мужа мобилизовали, когда целых три времени года о нем ничего не было слышно, во время войны начала девяностых, она взяла на себя заботы о больном и, соответственно, все действия с проигрывателем, а к тому же в тот период Маэстро требовал, чтобы элегическая мелодия Брамса звучала гораздо чаще, чем обычно. «Хорошо ему, времени свободного много... Музицировать в такое трудное время это как-то негоже...» — ворчала она, но работодатель этого или не слышал, или делал вид, что не слышит.

Вот так все и шло потихоньку. Экономка давно умерла, у ее сына и снохи уже в зрелые годы родился свой сын, сразу после последней войны, это был мальчик с темными курчавыми волосами. Уже два года, как он заботился о больном, по крайней мере о французской двери, о террасе, растениях, которых становилось все меньше, и о том, чтобы музыка не умолкала. И он был первым, он был единственным из всех, кто не начинал сразу с любопытством спрашивать: «Маэстро, для чего это вам? Одно и то же, снова и снова?»